Пот струился ручьём, стекая с мокрых коротко остриженных волос на виски и щеки, а затем он слышал, как каждая из капель со звоном падала на большую эмблему, приклеенную к нательной майке по центру груди. Захотелось вцепиться в бестолковый напыщенный узор руками и выдрать из опрометчиво принявшей его материи. Какую же глупость совершила эта белая майка, позволив какому-то умельцу, даже не вдававшемуся особо в подробности собственной работы, налепить эту аляповатую бляху на собственную белоснежную поверхность. Это ведь самая настоящая черная метка, не сулившая ничего, кроме бессмысленного и беспощадного забвения в вечно черной пустоте. А ведь могла бы быть просто майкой, беленькой и красивой, висеть в каком-нибудь сетевом магазине и прожить сполна отведенный ей срок, пусть и без этой мнимой героической и псевдоважной напыщенности, о которой буквально кричал теперь уродливый знак на груди. Испортили такую хорошую майку.
Комната постепенно расширялась, но все равно очень медленно и как бы нехотя, все ещё не давая как следует надышаться. Он стёр пот со лба и к собственному удивлению не ощутил на нем собственных длинных и приятных на ощупь волос, сдобренных дорогим и пахучим кондиционером. Черт возьми! Когда он зашёл так далеко? Когда позволил им обрить себя наголо? Что же это такое? А борода? Ее теперь тоже нет! И побриться заставили. Ну это уже откровенный перебор. Что они заставят его сделать дальше? Даже представить страшно. Хотя, все это мелочи в сравнении с тем, что предстоит в ближайшие часы. Помещение, медленно, но все же продолжавшее расширяться, в одно мгновение снова сжалось до пределов кушетки. Так быстро, что пришлось поджать ноги, чтобы они не остались где-то там, снаружи.
Нет, с этим определенно нужно было что-то делать. Что-то решительное, а главное – делать быстро. Вот прямо сейчас, немедленно. Было сложно пробиться сквозь твердь бетонной стены, окаймлявшей постель, но он все же сумел прорваться, почувствовав себя при этом настоящим героем. Впереди была хлипкая дверца, но это только на вид. На деле же это была практически неприступная преграда на его тяжёлом пути. Повернуть холодную, покрытую толстым слоем морозного инея ручку было практически невозможно, но и с этим тяжелейшим испытанием он справился, хоть и было нелегко. Сколько же уже подобных затруднений он преодолел за последние минуты? Их с лихвой хватит, чтобы компенсировать так называемую непригодность, в которой его неминуемо обвинят в течении следующих нескольких минут. Даже с запасом, ещё и остаться должно. В качестве сдачи. Пусть и сдачу тоже себе оставят.
- Вам помочь? Что-то случилось?
Эти слова ударили его по спине, будто остро заточенный плуг. Медленно оборачиваясь, он уже знал, что не ее хотел встретить. Что он ей скажет? Что передумал? Ей в лицо? А что? Чего стесняться? В конце концов, это его выбор, его право и его осознанное решение, взвешенное и продуманное. Даже напротив, она наверняка оценит такую зрелость в его поступках. Он не стал бросаться в омут с головой. Причем «омут» тут в самом что ни на есть прямом смысле. Эх! Ну почему он не встретил ее вне этих стен? Где-нибудь далеко, в городе, ну или на пляже. Нет же, она стоит тут, в этом ужасном коридоре, и смотрит на него с благоговением. Ещё бы, он ведь что-то вроде героя, о нем будут в книгах писать, в учебниках, может даже школу назовут в его честь. Замечательно. Нет, пожалуй, он пока не станет поражать ее зрелостью своих поступков. Это может оказать слишком сильное впечатление. В конце концов, он хочет быть для нее обычным человеком. А порази он ее так сильно, того и гляди, превратится в божество. Нынче в моде идолопоклонничество.
- Мне нужно…, - слова вываливались изо рта будто камни, с треском падая на линолеум, - нужно…
- С вами все в порядке?
На ее лице появилось беспокойство. Ну вот ещё, будет она по мелочам беспокоится. Может и правда сказать ей все, а то ещё надумает чего сама. Он знал женщин. Они всегда додумывают то, чего не знают. Причем всегда этот воображаемый результат носит негативный окрас. Отчего так? Вероятно, они таким образом страхуются. Окажись результат действительно плохим, ну так они к нему уже готовы, это не станет шоком. А если результат хороший, так и радости от него гораздо больше. Что-то вроде сюрприза. Да, вот уж будет сюрприз. Но перед этим она точно надумает. Сочтет его трусом. Какой кошмар! Он чуть было не схватился руками за голову. Нет, этого он допустить не мог. Это ведь совсем не так, не верно. При чем тут трусость вообще? Бред какой-то. Это зрелое решение, никаких эмоций, только рассудок, холодный и трезвый. Нет, пожалуй, пока он не будет ничего говорить. Скажет сразу после возвращения. Так он не даст ей ничего додумать.
- Все хорошо, Леночка, спасибо, - было очень тяжело, но он улыбнулся. Ещё один подвиг в копилку. Так и до героя недалеко, - я ищу Тимофея Ильича.
- Он в зале, готовится к конференции. Хотите, я передам ему, что вы его искали? Вам лучше отдыхать сейчас, набираться сил.
Черт, а ведь правда. Он действительно должен отдохнуть. Как-то всё эти подвиги его порядком вымотали.
- Да, передайте пожалуйста, - сказал он, - а я, пожалуй, вернусь к себе. Буду набираться сил.
Она кивнула, после чего улыбнулась и убежала вперёд по коридору. Пока она удалялась, он все думал о том, как состарится с ней где-нибудь на побережье, в небольшом курортном городке, как они будут проводить долгие тоскливые ночи между сезонами, и как будут веселиться и радоваться летом. Здесь, на Земле. Вот он! Ещё один повод! Уверенность вновь разгорелась в груди, а эмблема на майке снова стала вызывать чувства, очень похожие на отвращение, только ещё и с желанием убить. Эта глупая показушность, никому ненужная, отвратная и откровенно позорная. Но лишь для тех, кто понимает. Так сказать - для просвещенных. Ведь пока ты слеп, ты видишь лишь одни благие намерения, видишь героизм и детскую мечту, видишь имена в учебниках… Но стоит тебе прозреть, как из мутного фона начинают выделяться гораздо менее привлекательные мотивы, во главе с тщеславием, жаждой власти и, разумеется, с деньгами. И скажите пожалуйста, как такому вот прозревшему человеку, после того, как он все понял, как ему двигаться дальше в этом направлении, руководствуясь подобными мотивами? Нет, безусловно, даже среди прозревших есть те, кто может с лёгкостью пренебречь собственной человечностью и податься низменным стремлениям. Тщеславие ломало самых крепких моралистов. Ведь все эти позывы, все эти стимулы, они манят и влекут к себе с гораздо большей силой, чем, например, чувство справедливости, которое он теперь решил отстаивать во что бы то ни стало. Что сулит его путь? Порицание? Глупые и огульные обвинения? Травлю? Да, этот путь тяжек, и он не для слабаков. Именно поэтому он его выбрал. Пройдут годы, может даже десятилетия, и всех этих тщеславных псевдогероев из учебников и с мемориальных досок позабудут, а о нем сложат поэмы. Ведь история делает героев, отбрасывая, словно дуршлаг, все лишнее.
От количества свершений этим утром он вновь ощутил усталость. Опустив свое истерзанное муками лишений тело на твердую, будто устланную терновым одеялом, кушетку, он закрыл глаза, и на внутренней стороне век увидел сладкую картину, на которой Леночка в белом переднике с красивыми красными маками готовит ему ужин в светлой кухне, пронзаемой яркими лучами закатного солнца. За окном шумит листва, сквозь которую можно видеть, как ярко блестит водная гладь. Леночка улыбается и что-то говорит. Она гордится им, гордится его мужеством и отвагой, и это потрясающе. Через открытую настежь дверь видно, как на заднем дворике играют в мяч четверо ребятишек… Нет, стоп. Он открыл на мгновение глаза. Это уже перебор. Снова опустив усталые веки, он наблюдал, как двое детей сооружают в песочнице подобие космического корабля.
Ручка на массивной двери со скрипом повернулась, вырвав его из сладкой дремы, в которой было так хорошо и легко. Гораздо легче, чем в этой суровой бетонной действительности. Но ведь никто не обещал, что будет легко. Путь к признанию не может быть лёгким.
В проеме появилась высокая фигура, загородившая практически весь свет, сейчас несмело выглядывавший из коридора через могучие плечи стоявшего в дверях мужчины. Он одновременно ощутил облегчение и неприятное напряжение, разглядывая со своей кушетки квадратный силуэт. Угловатая прическа, наделявшая темную голову совершенно невероятной формой, прибавляла к этому многообразию эмоций ещё и веселье. Ну надо же! И почему бы прежде этим эмоциям не явиться по одиночке? Человек, стоявший в дверном проеме, казался огромным Гулливером, а он, сидевший на собственной кушетке - крохотными лилипутом.
- Митя, как дела? Настой боевой?
Этот низкий громкий голос только все усугубил. И ведь настрой-то действительно был боевым.
- Елена сказала, что ты меня ищешь, - сказал мужчина и, шагнув внутрь, нащупал на стене слева выключатель.
Первым, что бросилось в травмированные глаза, когда крохотную келью залил белый свет, были ордена на темно синем кителе. Сейчас они были похожи на бижутерию из соседнего продуктового магазина. И зачем их все время носить? Он, наверно, и спит в таком виде. А ещё, он ни разу не видел этого человека с иной прической. Будто он спит в этом своем разукрашенном кителе стоя. Удивительно! Его волосы вообще не растут? Или он раз в пару дней посещает парикмахера?
Надо было говорить, огромный мужик в дверном проеме явно куда-то торопился, и у него, как обычно, ни за что не хватит времени дожидаться, пока у собеседника скопится достаточно букв на языке, которые можно будет воплотить в слова. Нужно было отвечать, но никак не выходило.
- Митя, ты чего это? - в голосе прозвучали нотки обеспокоенности, которые конкретно в этом голосе вполне могли бы быть нотками напряжения, а так же угрожающими нотками и нотками, откровенно сулящими неприятности, - плохо себя чувствуешь? Ты бледный какой-то.
Вот оно! Вселенная, еще пару минут назад казавшаяся такой враждебной и агрессивной, пошла ему навстречу. Это шанс. Нужно сослаться на плохое самочувствие, и тогда не будет никакого презрения. Точно! Так и следует поступить. Скажет сейчас, что заболел, а времени на всякие тесты, лечение и тому подобное не останется. Постойте, но ведь Леночка… Ведь тогда она не будет считать его героем. Не будет дома у моря, и четырех, нет, двух детишек во дворе… Да ну и черт с ней, с Леночкой. Детей, разумеется, жалко, но, в конце концов, если не поймет, так значит она не тот человек, которой предназначен судьбой. В конце-то концов!
- Да, Тимофей Ильич, - как можно более жалостливо ответил он, - что-то неважно себя чувствую.
- Ну ничего, - ответил тот, не моргнув и глазом, - ты держись. Нашел время! Сейчас пришлю к тебе врача.
А он не так прост. Врача, вон, присылать собрался. Какого врача? Неужели, в наше время больше никто не верит друг в друга? Куда подевалась вера ближнему? Как же теперь без нее? Во что превратится этот хрупкий мир, если лишится ещё и этого столпа, на котором доселе держался? В сущности, сейчас не было важным, правду он сказал или же нет. Важно было лишь то, что один человек, и причем не какой-то там посторонний, а давний знакомый, буквально, знакомый с самого детства, отказывался верить. Это очень сильно его расстраивало.
С другой стороны, может быть врач - не такая уж плохая идея. Ну придет кто-нибудь из штатных коновалов, ну так они все не семи пядей во лбу. Это не этот верзила с вычерченной линейкой прической, долгие годы службы которого заставили больше ни во что не верить. Он придумает какие-нибудь симптомы, что-нибудь по забористее, выяснение затянется, Ильич начнет нервничать, как он это умеет лучше всех на земном шаре, и тут-то ему придется активировать план “Б”. Тот самый план, в котором его собственное участие не предусмотрено. Идеальный расклад.
Нет. Это было неправильно. В подобного рода бегстве нет никакого героизма. Он на мгновение подумал, что и первоначальный план вполне можно окрестить бегством, но тут же прогнал эти глупые мысли. Считать зрелое взвешенное решение, принятое не в самый последний момент, чем-то зазорным… Так могут думать только глупцы. А для глупцов он в любом случае героем не станет. Леночка глупцом не была. Она все поймет.
- Тимофей Ильич, - сказал он, тяжело сглотнув вмиг окаменевшие во рту слюни, - я… Я…
Резные кустистые брови квадратного мужчины в кителе медленно двинулись навстречу друг другу, а на узком лбу все отчётливее продавливались длинные бороздки морщин. Казалось, что ещё немного, и лишняя кожа, образовавшаяся в следствии этого действа, плюхнется на маленькие блестящие глазки.
- Что, Митя? Что ты?
В его голосе теперь уже недвусмысленно читалась угроза. Хотелось снова глотнуть, но глотать больше было нечего. А может ну его, этот героизм?
- Я не могу, - наконец выдавил он из себя, и эта фраза больше походила на приступ кашля.
- Ты не можешь что? - медленно спросил Тимофей Ильич.
- Лететь, - снова выкашлял он.
Каждое слово, каждый звук давался невероятно тяжело. Когда уже наконец закончится эта постоянная борьба, это преодоление и превозмогание? Когда уже будет кухня? И Леночка в переднике.
- В каком это смысле, не можешь лететь?
Он навис, будто готовый упасть с крыши подтаявший сугроб. Его видно издалека, но дорога проходила именно внизу под этой крышей. Так что, оставалось только шагать в надежде на то, что не убьет. Или, что убьет кого-нибудь другого. Лучше позже, чтобы ещё и не видеть этого.
- Вы не волнуйтесь, Тимофей Ильич, - речь хлынула из его горла потоком, словно прорвало пробку внутри шланга, и теперь все, что накопилось внутри, должно непременно выйти наружу, - не переживайте пожалуйста. Вы знайте, что я очень ценю все то, что вы для меня сделали. И всегда буду ценить... Знаю, как тяжело было помогать мне… Можете быть уверены, я позабочусь… Я скажу отцу, как все было…
С каждым новым словом на лбу квадратного человека появлялась новая складка, а его брови все ближе и ближе придвигались друг к другу. Казалось, что они уже давно прошли ту знаковую точку невозврата, после который две разные независимые брови становятся одной.
- Ты что?!
- Тимофей Ильич, прошу вас, не переживайте…
- Ты что?!
Он снова и снова повторял это свое “ты что”, а лицо его багровело, а когда стало уже полностью бордовым, щеки и лоб в складках начали синеть, как будто были обморожены и требовали ампутации.
- Ты что?!
Его мощные руки с пухлыми пальцами непроизвольно тряслись.
- Вы не подумайте, Тимофей Ильич, это не какой-то очередной каприз…
- А что?!
- Это зрелое, взвешенное решение. Очень хорошо обдуманное. Проверьте мне, я…
- Проверить тебе?!
Синева передалась на шею. Чтобы спасти его, теперь придется ампутировать всю голову целиком.
- Понимаю, это непросто принять. Но я действительно принял это зрелое решение…
- Зрелое решение?! - квадратный мужчина угрожающе приблизился, - у нас пуск через полтора часа…
- Ну вот, видите? Я же не тянул до самого конца? Говорю же. Я дал вам время. Теперь вы можете активировать запасную программу…
- Какую? Запасную?
- Ну да, те трое, которые остались запасными. Они ведь готовы подменить, если что…
- Они сейчас в самолёте! Над океаном. Летят домой!
Стало немного стыдно. Но только самую малость. Как же он не вспомнил, что за сутки запасных отправляют домой? Это все проклятое напряжение, оно буквально выпило все соки. Столько борьбы, столько преодоления за последние несколько часов. Тут немудрено и упустить маловажные детали из общей картины. Немного здесь - немного там. Да и почему, собственно говоря, его, основного члена экипажа, должно волновать, когда там трое запасных тире неудачников отправляются домой?
- Ты отдаешь себе отчёт, сколько сил и средств твой отец потратил, чтобы ты тут оказался?
Опять двадцать пять. Сейчас про средства начнет. С того самого момента, как его нога перешагнула порог тренировочного центра, он только и слышал от этого человека намеки, как прямые, так и косвенные, о том, что он тут не на общих основаниях. Пора бы уже сменить пластинку.
- Конечно отдаю. Я ему благодарен. И вам тоже. Но я принял решение.
- А на что мне пришлось пойти, чтобы ты тут оказался, ты понимаешь?
- Ну говорю же, что благодарен…
- А, ты благодарен?! А мне кажется, что ты думаешь, будто находишься здесь потому что достоин.
- Не очень понимаю, о чем это вы, Тимофей Ильич.
Он прижался к стене. Квадратного человека стало слишком много для такой небольшой комнаты без окон.
- Я о том, что если бы ни твой отец, и если бы ни я, то ты по-прежнему был бы вторым пилотом в захудалой авиакомпании…
- Ну, не такой уж захудалой…
- Заткнись! Ты испорченный, избалованный, бездарный, закомплексованный сын великого отца. Я ушат помоев съел, чтобы твоя ленивая задница отправилась в полет!
Да, как же, съел он. Судя по натянутым пуговицам на кителе, помои были не лишены балка, жира и углеводов.
- Ну не нервничайте, прошу вас…
- А я ведь говорил! Я предупреждал твоего отца. Что у тебя не получится. Что мы зубы себе сломаем без толку.
Он все говорил и говорил, снова и снова изливая из собственных недр все то, что, по-видимому, давно там бурлило. Вот он - ещё один подвиг. Как в той знаменитой легенде, в которой простой человек через мучение и терпение приобретает легендарный статус. Нет, разумеется, ему не нужно становиться легендой, он не настолько тщеславный, он просто выдержит все это так же стойко, как в той истории. Пронесет на своих плечах этот тяжкий груз по узким плохо освещённым коридорам, терпя все эти глупые насмешки и издевательства, чтобы потом, наконец, вырваться из этой удушливой темницы на холодный белый свет и оказаться там. Где море, солнце, и Леночка в белом переднике готовит обед для него и одного ребенка, играющего на лужайке перед домом. Казалось, что ещё пара секунд унижения, бессмысленного и несправедливого, и он расправит руки для распятия, холодный металл пройдет сквозь загрубевшую ткань на ладонях, на коже заструится теплая липкая кровь, и он пойдет, прогибаясь под тяжестью собственного креста, навстречу солнечной мечте в белом переднике.
Показалось, что гнев изливается уже не один час, а он все говорил и говорил, плевал во все стороны, дрожал и причудливо дёргал головой. Его можно понять, и он его не винил. В конце концов, нельзя держать в себе негативную энергию, тем более, если ее так много. Постепенно поток затихал. Некоторые последние слова, разобрать которые приглушённым от нескончаемого крика слухом было невозможно, он произнес, обращаясь к самому себе. Ни то ругал себя, ни то успокаивал. Кто его разберёт, этого странного человека? Он уже начал говорить сам с собой, и это было неудивительно. Работа у него такая. Нервная. Рано или поздно, такие люди срываются.
- Тимофей Ильич…
- Заткнись, Митя, - гавкнул тот, но уже без прежнего энтузиазма, - так… Нужно успокоиться…
Он расхаживал туда-сюда по маленькой комнате, раскачивая плечами и переваливаясь с ноги на ногу, будто пытался поймать ускользавшее равновесие.
- Ничего-ничего…, - бормотал он, - я ведь знал… я был готов к этому. Не летит он. Ну посмотрим…
- Тимофей Ильич, вам правда не стоит так переживать. Это ведь пустяк. Ну, подумаешь, полет! Сколько таких было и сколько ещё будет? И что, всякий раз так переживать? Да вы заработаете себе инфаркт того и гляди.
На лице военного мелькнула какая-то дикая улыбка, абсолютно не свойственная ему. Это квадратное багровое лицо будто бы отторгало подробную эмоцию. Оно дергалось и искажалось, меняло свою форму и расположение на нем элементов. Но все это, вся какофония длилась не дольше секунды. Спустя короткий промежуток времени, как раз достаточный для того, чтобы мысль о странности наблюдаемого материализовалась в сознании, его лицо начало светлеть, приобретая прежний, считавшийся для него нормой, землянистый окрас с красными прожилками на щеках. И лоб, что особенно удивительно, медленно, но вполне уверенно распрямляться, и теперь уже не был похож на холку щенка шарпея. Неужели этот железобетонный человек так быстро принял информацию? Это было очень неожиданно. По всей видимости, даже он сумел осознать зрелость принятого решения, и понял, что любые споры тут бесполезны.
- Да, Митя, ты прав, - наконец проговорил он голосом, спокойствие которого казалось удивительным.
- Да? Я прав? То есть, конечно прав.
- Да. И знаешь что? Я горжусь тобой.
- Гордитесь мной? - вот это уже было крайне удивительно, и он чуть было ни пустил слезу благодарности.
- Да, горжусь. Ты впервые в жизни принял взвешенное и, что самое главное, полностью самостоятельное решение. Вот этим я горжусь. И считаю, что тоже причастен к такой метаморфозе. Прежде я всегда считал тебя заносчивым глупцом, без собственного мнения, избалованным и откровенно глупым…
Ну это уже перебор.
- … Но теперь я вижу, что ошибался. И мне не стыдно признаться в этом.
- Спасибо, Тимофей Ильич, - он хотел обнять квадратного человека, но тот, в силу своего крайне низкого эмоционального диапазона, остановил его, сделав резкий шаг назад и выставив вперёд ладонь, - но у нас есть проблема.
Снова проблема. И снова ему предстоит ее решить. Не для себя, а для кого-то другого. Судя по всему, из таких вот жертв и состоит жизнь героя. Ну ничего. Он понесет этот крест. И будет нести его столько, сколько потребуется.
- Какая проблема, Тимофей Ильич?
- Проблема в людях, Митя. Они не поймут. Они просто не готовы.
Точно. А ведь о людях, в их общей массе, он и не подумал. Все мысли были направлены на конкретных людей, на их реакцию. А будет ещё реакция масс. Он ведь публичная личность, о нем в новостях говорят. Это общественное порицание, оно будет преследовать его. В прессе будет масса небылиц. Такой тонкий момент при малейшем желании можно повернуть таким образом, чтобы он предстал в самом разном свете. Достаточно просто подставить необходимые мотивы. Трудно представить, что кто-то из тех, кто жаждет внимания, приведет правильные мотивы.
- И что же делать?
- Есть способ. Люди сейчас не готовы к подобным поступкам, верно? Это мы понимаем?
- Да, думаю… вы правы…
- Я прав. Но пройдет время, и все будет иначе. Подумай о своем отце. Как, ты думаешь, он на это отреагирует?
- Ооо…, - он даже думать об этом не хотел, видимо, его мозг нарочно ограждал его от этих мыслей, так как этот вопрос буквально выбил почву из-под ног.
- И я о том же. Ну так вот, нам нужно сделать все максимально чисто. А потом, когда пыль уляжется, мы все откроем.
- Ну даже не знаю… Как же мы это сделаем?
- Это предоставь мне, я со всем разберусь. Сейчас главное - чтобы ты пошел со мной на пресс-конференцию, и чтобы они все увидели, что все хорошо. Пусть смотрят, пусть снимают и записывают. Тем проще нам потом будет все рассказать. Они увидят, что в тебе нет ни страха, в котором они вполне могут обвинить тебя в случае отказа, ни сомнений, которые так же обязательно тебе припишут. Ты же знаешь этих глупцов. Они по фотографии могут диагноз поставить. Ну так пусть диагноз будет таким, какой нам с тобой нужен. Пусть они потом локти себе грызут, когда поймут что проглядели. Как считаешь?
- Да, конечно… Но как я потом…?
- Я все сделаю, не волнуйся. Зайдем в лифт вместе. Никто ведь никогда не видел, как я из него выходил.
- Да, точно…
- Вот об этом я и говорю, Митя. Мы их всех проведем. Всех этих напыщенных зевак, считающих, что они поставлены свыше для того, чтобы оценки выставлять. Тоже мне, педагоги.
Это было невероятно. Этот неотёсанный брусок, это бесчувственное полено, этот служивый, этот вояка изрекал невероятно складный материал, годный не только для сухих статистических отчётов, но и для вполне неплохого заговорщического романа. Что-нибудь про шпионов и службу ее величеству. А самым удивительным было то, что он сумел оценить зрелость принятого решения. Это было действительно невероятно. И ведь не новый год же! Ещё не время чудес. И стоило так переживать? Если главный во всем этом действе на твоей стороне. От нахлынувшего воодушевления стало немного тошно.
- А как думаете, Тимофей Ильич, Леночка поймет?
На его лице на какую-то долю секунды появилось недоумение, потом на точно такой же временной отрезок появилось выражение, похожее на насмешку, но тут же все снова сменилось серьёзностью и какой-то сухой и твердой решительностью с красными прожилками на щеках.
- Довлатова? - мало спросил он.
- Ну да.
Тимофей Ильич подошёл вплотную и взял его руками за худые плечи. Взял так крепко, что он чувствовал было ни вскрикнул от боли, буквально вцепился.
- Если она достойна, то непременно поймет, Митя. А если не поймет, то значит не достойна.
И он был прав на все сто. Какой смысл ждать чего-то от той, кто не достойна? Какой смысл тратить себя? Слишком уж ценный актив. Она в любом случае поймет. Если не сейчас, то когда-нибудь потом, когда ее дети будут спрашивать маму о том, что это за история написана в учебнике. И тогда она точно поймет. Но, конечно, хотелось бы, чтобы она оказалась достойной. Ничего больше не хотелось, только этого.
- Спасибо вам, Тимофей Ильич. Огромное вам спасибо…
- Не время ещё для благодарностей, - он все ещё сжимал его плечи и, казалось, что чем дальше, тем сильнее он их сжимает, - сейчас твоя задача - пойти на пресс-конференцию.
И он пошел. И он вел себя так, будто через час будет отрываться от Земли на первой космической скорости, и он улыбался и отвечал на все возможные и невозможные вопросы. И он видел, как она смотрит на него, немного приподняв уголки красивых губ. Все это время он говорил не с ними, а с ней. И это помогло. Их провожали аплодисментами. По узкому мостику, под вспышки бесчисленных фотокамер они прошли к посадочному люку и скрылись внутри шлюза. Тимофей Ильич шел сзади. Он ощущал его подбадривающее дыхание. Он был безмерно благодарен этому человеку. За то, что он понял. За то, что сумел принять это зрелое и взвешенное решение. Уж если он сумел, то остальные точно смогут.
Двое, шедших впереди, скрылись внутри темного пространства за овальными люком. Дыхание Тимофея Ильича в области макушки придавало сил. Пора была ехать вниз на лифте у самого входа. Он увидел, как две белые спины исчезли в темноте. Он хотел обернуться и ещё раз поблагодарить этого доброго человека. Но, неожиданно для самого себя, сам очутился в темноте, подобной той, которая была впереди. Но он готов был клясться, что не проходил внутрь. Как же так? Даже неудобно. Он ведь не успел поблагодарить своего благодетеля. Все вокруг закрутилось и затряслось. Приглушенный монотонный шум производил гипнотическое воздействие. Он очнулся и открыл глаза. Было тяжело дышать. Он попытался почесать зудящий глаз, но руки не повиновались. В конце концов, он сумел поднять кисть, но пальцы в толстых перчатках коснулись прозрачного поликарбоната, твердого как камень. Стало немного страшно. Спустя ещё мгновение он осознал, что его трясет. Но тряска эта имела внешнее происхождение. Все вокруг ходило ходуном и гудело. Первым, что он увидел, осторожно открыв глаза, была какая-то белая субстанция с синими полосами. Было трудно сфокусировать взгляд, но и это он преодолел. Это был клочок бумажки. А на голове был шлем скафандра. И бумажка была прикреплена к внутренней стороне прозрачного пластикового забрала. Ещё небольшое усилие, пришлось прикрыть болевший правый глаз, и он сумел разглядеть надпись. «Леночка будет тобой гордиться.» А ниже: «Не благодари». Еще ниже: «Извини за удар. Надеюсь, до свадьбы заживет.»
