Уже у реки меня догнал водовоз дядя Гриша. Он, как король, восседал на обледенелой бочке, которую привычным маршрутом тащил на старых полозьях наш любимый конь Орлик. В конце лета Орлик безотказно катал всю детвору верхом и в телеге до Елани, где весело, с плясками и драками село отмечало «праздник урожая». Еланью называлась большая поляна в лесу, окружённая высокими стройными елями, кое-где разреженными молодыми белесыми берёзками. Если скотина, заплутав, добиралась до Елани, то от неё оставались только кости. Волки тоже облюбовали эту поляну, и в обычные дни люди обходили её стороной.
Я привычно пристроилась сзади на полозьях, как на лыжах, чтобы быстро спрыгнуть у моста и побежать наверх к школе. Я привыкла по дороге болтать с дядей Гришей о том, о сём или, как он говорил, о жизненном. Но сегодня дядя Гриша с утра был таким, каким я его знала только в воскресенье или по праздникам – мрачный и неразговорчивый. Он что-то бормотал себе под нос, мотал, как его конь, головой, а на моё приветствие ответил странным вопросом:
– Как жить-то дальше будем?
Я не знала, что ему ответить и, спрыгнув, побежала дальше.
Дядя Гриша появился здесь совсем недавно. Рано утром он постучал в наше окно, и отчим впустил его. Потом мама кормила дядю Гришу жареной картошкой и поила чаем, а отчим спрашивал его, откуда этап и из какого он лагеря. У дяди Гриши была смешная фамилия Скрынников, четыре класса образования, и до ареста он жил в Одессе. А в Одессу он перебрался из деревни, где совсем было нечего есть, и торговал ковриками, с нарисованными дамами и лебедями, на одесском базаре. На базаре его и арестовали. Он так и не понял за что, хотя и пытался разгадать эту тайну, когда напивался по праздникам.
Много лет спустя я узнала дядю Гришу в Иване Денисовиче и до сих пор уверена, что они пересекались судьбой с Солженицыным. Хотя – сколько было таких дядей Гриш и Иванов Денисовичей в нашей стране в ранние пятидесятые…
На площади рядом со школой и зданием местной администрации толпился народ. Несмотря на то, что людей собралось много, на площади было пугающе тихо. Все как-будто чего-то ждали. Несколько раз лишь громко взвыла какая-то тётка, у которой из-под вязаного платка выглядывал чёрный сатиновый. Всхлипнув, она сразу начинала суматошно креститься, настороженно поглядывая по сторонам. Я тоже хотела подождать, но вспомнила, что опаздываю, и свернула к школе.
Распахнутую, несмотря на холод, школьную дверь подпирало полено, а перед дверью стояли школьный директор и старшая пионервожатая. Директор был пожилым, носил френч и хромовые сапоги. За его худобу и узкую бритую голову с заметно выступающими височными костями и глубокими глазницами мы между собой называли его Кощеем. Пионервожатая, напротив, была почти девчонкой, обычно весёлой и, как теперь говорят, популярной, в нашей младопионерской среде. Слёзы из её глаз катились свободно, не задерживаясь на гладких щёчках, и растворялись в бороздках чёрного свитера. К свитеру булавкой была приколота розетка из красной и чёрной материи. Такая же розетка была приколота к карману френча директора. Его глаза были красными, но сухими. Свой скомканный носовой платок он протягивал пионервожатой, но та его не замечала.
Вид этих двоих так озадачил меня, что я даже забыла поздороваться. Вожатая погладила меня по спине и тихо сказала:
– Иди, иди в класс.
А директор, не глядя на меня, строго добавил:
– Быстро!
В классе все тоже были непривычно тихими, а многие девочки даже плакали. Ничего не понимая, я уже хотела пройти на своё место, но учительница жестом остановила меня, и я плюхнулась на первое свободное, ощущая, как меня пропитывает общее состояние необъяснимого горя и отчаяния. Учительница опустила глаза в книжку и продолжала читать. Она читала страшный рассказ про мальчика, который не побоялся своего отца-кулака, спрятавшего мешки с пшеницей от честных людей. Мальчика звали Павлик Морозов. Он донёс на своего отца, и злодей-отец убил его. Зарезал ножом собственного сына.
Когда учительница закончила читать, она сказала, что все могут пойти домой, потому что уроков сегодня не будет. И вдруг, почти также, как дядя Гриша, она произнесла с отчаянием в голосе:
– Что теперь с нами будет?
Мне показалось, что ледяные иголки воткнулись в меня, лишая возможности двигаться, я задыхалась от еле сдерживаемых рыданий, и, наконец, они прорвались наружу неистовой истерикой. Всем своим детским организмом я ощутила, что произошло что-то невыразимо ужасное, абсолютно непоправимое, наверное, конец света. Никогда больше не взойдёт солнце, люди не смогут улыбаться, и все погрузится во мрак. Иначе, почему все плачут, и зачем учительница вместо урока читала нам этот страшный рассказ.
Заплаканные девочки и притихшие мальчики молча собирали портфели, кутались в пальто, обматывали себя шарфами и платками. Но, обессилев от слёз, я не могла подняться из-за парты. Учительница, наконец, обратила на меня внимание, подошла, села рядом и, почему-то обернувшись на дверь, тихо, в парту так, сказала:
– Иди скорей домой, скажи родителям, что… Сталин… умер…
Опрокинулось небо и застыло время. Что она сказала? Как она могла сказать такое?! Ведь Сталин не какой-то там простой человек, он на всех знамёнах, во всех моих учебниках. Ведь Сталин он как, ну, как Ленин. Он не может просто взять и умереть. И что теперь будет с нами, со всей нашей страной? Я продолжала сидеть, начиная понимать, что бормотал, качая головой, дядя Гриша, о чём громко всхлипывала тётка на площади, почему такие красные глаза у директора и почему тихо плакали учительница с пионервожатой. Домой, как можно скорей домой, к маме!
Когда я подходила к двери, я не увидела света в нашем окне и подумала, что никого нет дома. Обычно зимой мама зажигала керосиновую лампу даже днём, потому что окошки были маленькие и в комнате было темно. Когда я открыла дверь, я услышала тяжёлую грустную музыку, доносящуюся из нашего приёмника. Приёмник назывался «Родина», и начальство разрешило моему отчиму его купить, так как он очень хорошо работал в леспромхозе.
Я представляла себе начальство, похожим на большого доброго великана с мешком подарков, которые оно, начальство, раздаёт только за хорошую работу хорошим людям, когда с трепетом вглядывалась в трепещущий под музыку зелёный глазок нашего нового радиоприёмника. Но сейчас музыка была другой, и она мне не нравилась.
На пороге я споткнулась о груду сваленных в одну кучу пальто, ватников и даже шубу, принадлежащую вдове бывшего маршала авиации Варваре Петровне Худяковой. Маршала расстреляли, а его жену с сыном отправили в Сибирь. Однажды весной, когда все ссыльные должны были ходить в тайгу на подсочку, она встретила большого медведя. Подсочка – это когда большим деревянным молотком бьют по тупой стороне долота, а его острая сторона впивается в кору дерева, чтобы выбить на сосне такие большие стрелы. Делать это надо, пока дерево ещё спит, а весной, когда оно проснётся, собрать живицу, похожую на слезу. В тайгу ссыльные ходили гуськом – первые, кто повыносливей, протаптывали в снегу узкую тропку, а за ними шли остальные. В тайге они старались не терять друг друга из виду, потому что было очень холодно и надо было вовремя заметить, у кого побелел нос и кому надо быстро растереть щёку или уши. Обмораживались часто. Дубасить молотком было нелегко, зато это согревало.
Стук в лесу разбудил медведя. Таких медведей называют шатунами. Он вылез из берлоги и пошёл посмотреть, кто ему спать мешает. Вот медведь пошатался по лесу и встретил Варвару Петровну. Она очень испугалась и стала звать на помощь, но её не услышали из-за стука молотков. Тогда Варвара Петровна высмотрела самое толстое дерево и кинулась к нему. Медведь опустился на четыре лапы и постарался её догнать, но не успел. Она обняла самое толстое дерево и спряталась за него. Медведь тоже обнял это дерево, стараясь достать Варвару Петровну. И так она три часа ходила вокруг толстой сосны, а медведь ходил за ней. Ее хватились, когда стало темнеть и было пора возвращаться из тайги домой. Шатуна прогнали громкими стуками молотков. Когда храбрую женщину, наконец, спасли, она потеряла сознание.
У порога я ещё увидела знакомый тулуп моего самого любимого из всех гостей – Нона Ильича Варшавского. Я слышала, как мама кому-то говорила, что Нон Ильич начал сидеть ещё до революции. Мальчишкой он примкнул к анархистам и в первый раз сел, когда ему было пятнадцать лет, за революционную деятельность. А с тысяча девятьсот двадцать второго года он сидел, как анархист, уже от звонка до звонка.
Я быстро разделась и вбежала в комнату. Кроме Варвары Петровны и Нон Ильича там было ещё человек восемь – художник Осипов (я его так и звала – дядя Осипов), писатель Виктор Леонтьевич Петровский, фотограф Гаазе, наша соседка-полька Регина, брат-барон Скирмантас. Был там и дядя Гриша и Никифор Стагней, который также, как и дядя Гриша, однажды постучал в наше крайнее окно, и ещё другие, незнакомые мне люди. Было удивительно, как они все поместились в нашей маленькой комнате. Нон Ильич подхватил меня на руки и начал кружить по комнате, лавируя меж непонятно почему собравшихся здесь людей. Отчим повернул ручку приёмника и тяжелая траурная музыка зазвучала громче, отчего ещё более нелепыми показались мне светлые улыбки гостей.
– Найди-ка, мать, нам чего-нибудь выпить, – обратился отчим к маме, весело поглаживая её руку. Но Петровский, как фокусник, выхватил из-за пазухи чекушку и вознес её над головой. Всем досталось по-маленьку. Взрослые тихо чокались и приглашали друг друга в гости: в Москву, Ленинград, в Одессу и Каунас.
А потом в полутьме крошечного домика на краю сибирского села под звуки траурного марша, в полном молчании, неуклюже поворачиваясь в тесноте, отчаянно и лихо пошли плясать барыню сошедшие с ума мужчины, лебедками поплыли по кругу мама с Региной. И я пустилась вприсядку, радуясь, что так неожиданно весело закончился этот очень-очень странный день.
Мириам Левина
#NEW #599_28
