Весной обеденный перерыв кажется особенно коротким. Солнце слепит, и перед глазами плывёт ленивое марево. Откуда взялся дождевой червяк, дождей-то ещё не было? Прутиком я брезгливо перекатываю его прочь с моей дороги. И вдруг прутик, как волшебная палочка, уводит меня далеко-далеко, в сибирское село моего второго детства.
Жду маму, и прутиком очищаю дорожку, по которой она придёт с работы, от гадких дождевых червей. У соседей напротив есть заколдованный сад, там дорожки посыпаны чистым речным песком. А ещё там есть красивые цветы, раньше здесь таких никто не видывал. Раньше, значит до баронов, а баронами деревенские называют хозяев этого дома. Каждое утро сам барон выходит из калитки в наглаженной рабочей одежде, и я стараюсь попасться ему на глаза. Тогда он смешно хмурит мохнатые брови, и со страшным рёвом сгребает меня в огромные баронские объятья. От него по утрам всегда вкусно пахнет свежей рубахой и ещё чем-то приятным и незнакомым. Барон старый, мама говорит, что ему сорок пять лет. Значит, очень старый.
Местные уважают барона, но не понимают, зачем растут цветы там, где можно посадить ещё картошку. Лейки и вёдра у него весело раскрашены, а на баронихе всегда красивый фартук и накрахмаленная косыночка, торчащая чепчиком. Удивляются люди, зачем бароны на ерунду время тратят, какая разница, какого лейка цвета, лишь бы не дырявая. А ещё барон своим и чужим мальчишкам мастерит самодельные спиннинги.
И все эти чудеса творятся в пятьдесят первом году, в сибирском селе, где бароны отбывали ссылку за то… ну, наверное, за то, что эти литовские хуторяне почему-то назывались баронами.
Мама ушла рано, и мне кажется, что её нет слишком долго. Беру пару холодных оладей, оставшихся от завтрака, и отправляюсь к ней на работу.
День очень жаркий и до маминой работы надо идти через всё село, а потом ещё забираться в гору. Мне пять с половиной, я уже большая и хорошо знаю эту дорогу. Мама строит «заготзерно», так написано рядом на заборе. Это загадочное заготзерно мне не даёт покоя. Я уже умею читать печатные буквы, но не понимаю, как это за целый гот - всего одно зерно. Оно – зерно – наверное, какое-то необыкновенное.
А вот и мама, она конопатит свежий сруб на горе. На ней яркие оранжевые шаровары и блузка в цветочек, перешитые из чего-то очень знакомого. Из того, что было в моём другом детстве, когда папа был с нами, а мама была актрисой, и жили мы в Москве, о которой я очень много рассказывала своим деревенским подружкам. Ох, и завидовали они мне... Приходилось сочинять, конечно, и про салют, который я смутно помнила, и про самодвижущиеся лестницы в метро, которые не помнила совсем, и даже про самого товарища Сталина, который помахал нам с папой рукой на демонстрации. До сих пор не знаю, брал ли папа меня с собой вообще.
Но помню ощущение, когда сидела на плечах у папы, помню мавзолей, с которого машет Сталин (наверное, из кинохроники) и помню объединяющее эти картинки состояние переполняющей меня гордости. Так мне вспоминалось далёкое московское счастливое детство из Сибири, где мы оказались из-за маминой связи с изменником родины, то есть с нашим папой.
Барон сидел верхом на срубе, высоко над землёй, и обтёсывал топором толстое бревно. На груди у него болталась пустая поллитровая банка, обвитая верёвкой за горлышко. Солнце так жарило, что потрескивали ветки соседнего кустарника. Барон, как всегда, сделал смешное лицо и помахал мне рукой.
– Детка, можешь принести мне воды? – И на крючковатой палке спустил банку вниз.
Это было очень ответственное поручение, и я чуть не лопалась от гордости. Было скучно просто сидеть и ждать маму, расчёсывая комариные укусы. И вот я уже со всех ног несусь под горку, где, пенясь, шумит маленькая речка. Её так и зовут – Шумиха – холодная и очень быстрая. Берег крутой, топкий, весь поросший густой и колючей осокой. Вместо мостика – подгнившая доска. Кое-как добралась до неё, по колено проваливаясь в топкую чавкающую жижу и содрагаясь от страха. Каждый мокрый стебель казался притаившейся змеёй. Прижалась дрожащим животом к доске, обхватила её крепко руками и коленями и медленно поползла вперед, туда, где неслась, разрывая осоку, безумная вода. Стараясь не смотреть на воду, от которой кружилась голова, опускаю банку как можно ниже, ещё ниже и ещё, но банка в воду не опускается, лишь чиркает дном по поверхности, а поток сносит её в сторону. И ни капли воды внутри. Вдруг речка перевернулась и набросилась на меня откуда-то сверху... Я зажмурилась, чтобы унять головокружение, и ещё крепче обняла доску.
Как я на берег себя вытащила, не помню, но помню, что плакала от пережитого страха и обиды на взрослых, что их не было рядом, и от стыда за себя, что не справилась с простым поручением и от досады, что не смогу объяснить, почему вернулась без воды. Не скажешь ведь при маме, что чуть не утонула, она так перепугается, что мне же и влетит.
Cмотрю, а совсем рядом – врытая в промокший берег бочка. И бочка эта до краёв наполнена водой. Тогда я решила, что бог всё-таки есть и ко мне совсем неплохо относится. Слабость сразу же прошла и, стараясь не расплескать волшебным образом добытую воду, я осторожно полезла назад в гору.
Мама помогла нацепить верёвку на крюк, и барон, ласково подмигивая мне, осторожно потащил банку с водой наверх. После пережитого страха я чувствовала себя героем и ждала хвалебных речей от мамы, но она всё конопатила и конопатила. И я принялась с наслаждением жевать мамин бутерброд с толстой котлетой и тонким ломтиком помидора, наблюдая, как там, наверху, барон фыркает и обливается, опустошая банку и даже не подозревая, какие подвиги я ради него совершала.
Вдруг он поперхнулся, сильно раздул щёки, выкатил глаза, и стал очень красным. Он так страшно смотрел на меня, что я на всякий случай вскочила на ноги. А барон странно вскрикнул, плюнул в банку и швырнул её вниз, прямо мне под ноги. Я быстро отскочила, коленки у меня подкосились, а в животе как-то противно заёкало. Старясь уклониться от маминого строгого взгляда, я опустила глаза и тут увидела, как из банки в сторону кустов быстро улепётывает маленький лягушонок.
С горы я скатилась, как резиновый мяч, подпрыгивая на кочках. И уже на другом берегу Шумихи подумала, что хрупкая доска сумеет меня надёжно защитить от справедливого гнева барона и мамы. Сверху до меня доносились клочки фраз, которые с трудом можно было разобрать за шумом воды: «Го...дарственный объект... форменное …зобразие ... ящее вредительство!»
Я обхватила голову руками и бросилась в высокую траву. Я каталась от хохота, вспоминая лицо барона, подавившегося лягушонком. Я содрогалась от отвращения, представляя, что он чувствовал в эти минуты. Я была счастлива, что Шумиха позади и её не надо больше бояться...
Я только сначала испугалась, что меня накажут за вредительство на строительстве важного государственного объекта. Я же не нарочно, и я ещё маленькая. Барон просто пошутил. Ссыльные странно шутят… Вот, если бы я была взрослой... Я слышала, как мама шепталась с ссыльной соседкой Региной, когда Регинин муж сломал пилу на пилораме. Мне вдруг стало снова холодно и страшно…
