Зима выдалась очень лютой, и в начале марта ещё стояли крепкие морозы. До школы было далеко, около шести километров. Мне разрешили приходить ко второму уроку с условием, что это «не отразится на успеваемости». Именно так, совсем как взрослую, предупредила меня учительница.

В доме никогда не произносили «расстрелян», но откуда-то я и это знала, хотя и не верила. Не верила потому, что это слово каким-то образом связывалось с понятием плохой папа. А этого просто не могло быть, ведь речь шла о моём отце...

Младшего звали Юрис, как звали старшего – не помню. Юрис учился в десятом классе, но успевал помогать отцу на пилораме и матери по хозяйству. Он был спокойный и как-то не по годам солидный. А, может, от недетских забот и большого роста его красивые плечи по-взрослому слегка сутулились. Мальчишки в школе его считали гордецом и, чтобы не заносился, время от времени напоминали, кто его родители. Девочкам он нравился, но они его стеснялись. Иногда, правда, просили меня передать Юрису записку, говорили, что это важно. Записки были коротенькие, в конце был нарисован цветочек, а иногда – сердечко со стрелкой прямо в центре. Девочки их складывали треугольничком, но я тогда знала только печатные буквы.

Весной обеденный перерыв кажется особенно коротким. Солнце слепит, и перед глазами плывёт ленивое марево. Откуда взялся дождевой червяк, дождей-то ещё не было? Прутиком я брезгливо перекатываю его прочь с моей дороги. И вдруг прутик, как волшебная палочка, уводит меня далеко-далеко, в сибирское село моего второго детства.