Младшего звали Юрис, как звали старшего – не помню. Юрис учился в десятом классе, но успевал помогать отцу на пилораме и матери по хозяйству. Он был спокойный и как-то не по годам солидный. А, может, от недетских забот и большого роста его красивые плечи по-взрослому слегка сутулились. Мальчишки в школе его считали гордецом и, чтобы не заносился, время от времени напоминали, кто его родители. Девочкам он нравился, но они его стеснялись. Иногда, правда, просили меня передать Юрису записку, говорили, что это важно. Записки были коротенькие, в конце был нарисован цветочек, а иногда – сердечко со стрелкой прямо в центре. Девочки их складывали треугольничком, но я тогда знала только печатные буквы.
Жена барона сама поехала за мужем в ссылку вместе с сыновьями, хотя могла остаться в Литве. Но таких женщин, как и ссыльных, в этом селе было предостаточно.
Дружбы с ними особенно не водили, но если кто-то приходил в баронов дом, то встречали гостей приветливо, угощали охотно, а вот о себе бароны рассказывать не любили. Да и по-русски говорили не очень хорошо, а это настораживало.
Я любила к ним забегать, потому что мой старший брат меня гонял, а Юрис спокойно, по-взрослому отвечал на мои бесчисленные вопросы: почему, например, из одной луковицы лук растет, а из другой – цветок красивый. Почему он гладиолусом называется, ему, что ли, лепестки гладят, вон они какие шёлковые. А кто это делает – мама или ты сам? Тогда я ни за что бы не поверила, что Юрис меня бесстыдно разыгрывает, он всегда отвечал серьёзно, подумав, очень уважительно.
Луковицы гладиолусов жена барона привезла с собой из Литвы, отправляясь с сыновьями к мужу в сибирскую ссылку. Он разводил эти гладиолусы у себя на хуторе, а некоторые сорта даже сам вывел. Юрис показывал мне какую-то красивую бумагу на чужом языке, которую отец получил на выставке в Голландии. Но это было ещё до того, как советские войска освободили Прибалтику. Я жалела Юриса, ему не повезло, он ведь родился в Литве ещё до советской власти и никогда не был пионером. А я буду и обязательно приду к нему в пионерском галстуке и даже дам померить.
Лето в Сибири короткое, но звонкое и весёлое и пахнет лесной клубникой, которую собирают вёдрами, а ещё оно пахнет тёплым преполненным коровьим выменем.
Потом пришла зима. Это тоже очень красиво, но уж очень холодно. Мороз не освобождал старшеклассников от физкультурной повинности. Оттаяв глазок среди замков Снежной Королевы на оконном стекле, я с жалостью смотрела, как мой брат и Юрис, и брат моей подружки, каждый со своим классом, гуськом пробивают лыжную дорожку в лес. Лыжи скрипят, вскрикивает снег, постанывает набирающая силу позёмка. Сколько вернётся с помороженными руками и ногами, обглоданными морозом ушами, страшными белыми носами и щеками!
Мне было жаль ребят, но я знала, что все они уже комсомольцы, ну почти все, кроме моего брата и Юриса, а, значит, должны быть смелыми и сильными, чтобы враг их не победил. Я ненавидела этих врагов, из-за которых мёрзли в тайге такие хорошие парни!
И вот однажды приключилось ужасное. В тайге сломались лыжи. Не простые лыжи – казённые. Это так и называется – порча казённого имущества, а казённого – значит, государственного. Школа затаилась. Даже мы, младшеклашки, понимали – плохо будет провинившемуся. Хорошо, если просто из школы выгонят, а если под суд... Дома мама с отчимом опять шептались, в десятиметровой комнате ночью шелестело: «только бы не из ссыльных».
Милиционер в школу приходил несколько раз. А потом состоялось собрание, которое вёл сам директор. И он сказал, что злоумышленник нашёлся, и не удивительно, что им оказался именно Юрис, потому что яблоко от яблони недалеко падает. Вот и признаться честно не может – трус.
Тогда встал Юрис и сказал, что не он ломал лыжи, но он знает, кто сломал. Знает, но не скажет. Он сам видел, как это произошло и утверждает, что это было случайно. Директор возмутился ужасно и пригрозил, что если Юрис немедленно не назовет виновного, то у его отца-барона срок может увеличиться.
Юрис долго молчал, все ждали. Потом он повернулся к своему однокласснику – сыну директора – и тихо так, глядя прямо ему в глаза:
– Ты же знаешь, скажи.
Тот вскочил, но молчит, тоже не сводя с Юриса взгляда.
– Пожалуйста, скажи.
– Кто-кто! Ты и сломал, – заорал директорский сын, тыча пальцем в грудь Юриса.
Юрис сел, закрыл лицо ладонями и только тихо повторял:
– Сознайся, пожалуйста, тебе ведь ничего не будет, ну пожалуйста.
И тут ребята-комсомольцы, как с цепи сорвались:
– Мы тоже видели, Юрис не причём. Ваш сын сломал. А что особенного, с любым могло случиться.
Директор развернулся на военных каблуках и молча вышел из класса. За ним выскочил сынок. В дверях он обернулся и злобно прошипел:
– Ещё пожалеешь!
Барон тяжело переживал школьное собрание. Ходил мрачный, подавленный, а потом и вовсе слёг. У великана было больное сердце. Юрис с маминой стряпней в узелке каждый день ходил навещать отца. Больница стояла особняком от села, на горе за перелеском, за высоким забором с красивыми воротами. Раньше таких ворот в деревне не было. Ещё бы, делал-то их барон.
Юрис открывал калитку, когда он вдруг напрягся, застыл, будто увидел что-то впереди, и упал, также прямо, как падали срубленные его отцом деревья. И только потом в морозном воздухе прозвучал выстрел.
– Надо же, – удивлялись местные мужики, – прямо в ухо.
– Из берданки-то чего не попасть, – рассуждали другие, – небось с берданкой и белку в глаз бьем.
– Пащенку-то этому чего теперь будет?
– А чего ему будет, директорскому-то сынку, небось и выкрутится...
За гробом молча шли все ссыльные. Местные сочувствовали, сбившись на обочине. Лицо матери было мертвее лица её мертвого сына. Отцу ничего не сказали – он и так был совсем плох и не было уже надежды, что выйдет из больницы.
Над гробом брата старший сын барона поклялся отомстить.
