- Рано тебе в школу, – сказала мама.Я бы, может, и смирилась, но нам всем, всей старшей группе детского сада на прощанье подарили замечательную книжку «Маруся-первоклассница». И хотя мне не было ещё семи лет, зато я умела читать и писать по-печатному и, что ещё важнее, была очень похожа на Марусин портрет из книжки. Не оставаться же мне на второй год в детском саду.
До поликлиники нам с отчимом было по дороге. Потом он сворачивал к реке и шёл на работу в леспромхоз. Лес-пром-хоз – мне до сих пор нравится это хрусткое слово, будто три шага по морозцу, когда светит солнце и хорошее настроение.
А солнце светило вовсю и было оно августовским, – значит, до школы оставалось не так уж много времени. Мои семи-восьмилетние односадники говорили, что меня, может быть, и взяли бы в школу, несмотря на мои шесть лет, но уж больно я ростом мала да ещё и родители ссыльные. Я страдала от того, что у меня всё не так, как у других – нормальных – детей и мечтала об одной единственной, но настоящей привилегии – быть как все. А об этом и помечтать-то откровенно было не с кем.
На вопрос подружек, где мой родной папа, я отвечала, – в командировке, – хотя не припомню, чтобы мама подсказывала мне такой ответ. Зато я хорошо чувствовала её молчаливое одобрение. Откуда взялась идея о командировке – понятия не имею, думаю, просто мне нравилось это солидно звучащее слово. Довольно странная идея, если учесть, что у меня был отчим, которого я называла папой, а не дядей Володей, как мой брат. Но мне так нравилось произносить «папа», что я делала это без особых нравственных колебаний.
А перед сном в постели я часами разыгрывала душераздирающие сцены собственной героической гибели от рук подлых фашистских захватчиков, от которой меня всегда спасал необыкновенным образом возникший отец.
В доме никогда не произносили «расстрелян», но откуда-то я и это знала, хотя и не верила. Не верила потому, что это слово каким-то образом связывалось с понятием плохой папа. А этого просто не могло быть, ведь речь шла о моём отце... И ещё я помнила, как он прижимает меня к своему холодному после улицы и колючему, в ёлочку, пальто. Как ворчит на него мама, что мне пора спать. У папы такие красивые серые и грустные глаза и очень горячие руки. А если я просыпалась ночью, то видела папину спину за письменным столом, а на столе бумаги с таинственным названием рукописи. Папины руки крепко стискивают голову, а ноги в закатанных штанинах почему-то стоят в тазу с водой. И ещё одно загадочное слово контузия, которое мама произносила со вздохом, отвечая на мой вопрос, почему папа ночью моет ноги.
Отчима уже не видно под горкой, и я решительно сворачиваю к центру села, где стоит здание с большим красным плакатом. Во время праздников именно там ставят трибуну, с которой главный дяденька нашего села по фамилии Митинков машет рукой. Митинков, наверное, от слова митинг, и я точно знаю – мне очень надо попасть именно к нему.
Секретарша точила карандаш и даже не заметила, как я прошнырнула мимо её стола к обитой чёрным дермантином двери. Дяденька Митинков был большой и сидел за большим столом. Он читал газету. Я тихо подошла к столу и, положив на зёленое сукно голову, стала его рассматривать, не решаясь отвлечь. Он заметил меня не сразу, а, заметив, тоже молча уставился на меня. Потом спросил: «А ты чья?»
– Здравствуйте, дядя Митинков, – своим самым вежливым голосом поздоровалась я.
– Чья ты, к кому пришла?
– Я к вам пришла, дядя Митинков, потому что это нечестно. Я одна в группе читать уже умею. Какая разница, сколько мне лет. Мне даже книжку подарили, чтобы я в школу пошла, а потом не записали.
– Как ты сюда попала, я спрашиваю, кто тебя прислал, фамилия?
– Меня никто не присылал, я сама. Меня зовут Мира. Примите меня, ну пожалуйста, в школу. Вы же самый главный. Они вас послушают. А я, честное слово, буду хорошо учиться!
– Мира – это от слова мир? Ну что же, очень хорошее имя. Только в школу тебе рано. Сколько тебе, пять есть? Маленькая ты ещё.
– Я не маленькая, это рост у меня маленький. А до школы ещё почти месяц. Я вырасту. Мне шесть уже. Я читать умею.
– Читать умеешь, а не врёшь? А-ну, иди сюда.
Он сгрёб меня, посадил прямо на стол и сунул под нос вытащенную из стопки на соседнем столе «Правду». Газета была читанная и неаккуратно вывернутая наизнанку. Мне досталось что-то про шестнадцатилетнюю Зину из Калининградской области, которая больше всех надоила молока.
– Видишь, какая у нас молодежь! – Назидательно произнёс Митинков.
Мне рассказ не показался очень интересным, но из деликатности я не подала виду.
– Читать ты можешь, а писать, наверное, ещё не умеешь? – Поддразнивал меня дяденька, но я уже чувствовала, что понравилась ему.
– Умею, правда, умею. Но только печатными буквами, – смутилась я, – но меня же в школе научат и не печатными тоже.
Чтобы закрепить успех, я пустилась вприсядку со сложными мужскими коленцами, напевая «Яблочко» задыхающимся голосом. «Метёлочка» и «пистолетик» сделали своё дело, и я увидела, что он начал похлопывать по столу в такт «Яблочку». В кабинет заглянула удивлённая секретарша, но начальник встретил её весёлым взглядом и кивнул в мою сторону. Секретарша тотчас пристроилась помогать ему, хлопая в ладоши.
Теперь мне уже было трудно остановиться. Я вышла на середину ковра и сложила руки сердечком перед грудью, как это делал друг моего старшего брата, Ганжа, когда распевал у нас дома оперные арии. Раскачиваясь с носочков на пятки и прикрыв глаза, низким голосом я начала читать «Девушку и Смерть» Горького. Это я выучила в три года, ещё в Москве у мамы в еврейском театре на уроках русской дикции. Моя нянька обворовала нас и сбежала и меня не с кем было оставить дома.
Когда я страшным голосом, навзрыд, произнесла: «Смертушка! Душой молю тебя, дай ты мне ещё поцеловаться», – я услышала всхлип и открыла глаза. Дядя Митинков смотрел на меня ласково, а секретарша прижимала к губам носовой платок и часто моргала.
В школу меня зачислили условно на полгода.
