Сокурсники
Душевная Умница и Тайный Принц
На первом курсе наша маленькая шайка-лейка разбилась на дружеские подгруппки.У нас сложилось трио: дочь министра – Душевная Умница, Тайный незаконнорожденный Принц и я.
Моя дружба в институте с Душевной Умницей имеет предысторию.
Мы с ней познакомились случайно оказавшись рядом на вступительном письменном экзамене по физике. Я довольно легко ответила на теоретические вопросы, решила две задачи и никак не могла справиться с третьей. Моя соседка увидела это, боковым зрением прочитала условия задачи, быстро разобралась с ней, подсунула мне листок с решением и прошептала, чтобы я все переписала на свой черновик, потому что черновик надо тоже сдавать.
У нас были разные варианты задач. Она решила сначала мой вариант, а потом уже свой. Я, не проверяя, переписала ее решение и сдала экзаменатору свой черновик и чистовик, по всей видимости, для конспирации проглотив ее черновик. Благодаря ей я получила «отлично».
После экзамена она меня ждала. Я подошла к ней и спросила как ее зовут и почему она мне помогла. Она ответила, что хочет, чтобы я поступила в институт и хочет со мной дружить.
С этого дня началась наша дружба.
Я рассказала эту историю папе и маме, они были в удивленном восторге и заочно полюбили эту девочку.
Она оказалась замечательным человеком, очень способной, душевно светлой, правильной и бескомпромиссной. При фигуре «ничего особенного», у Душевной Умницы было прелестное тонкое лицо со смугловатой матовой кожей и шоколадные ласковые, прекрасные глаза. Я любовалась ее лицом.
И еще что-то такое было в ней, что в ее присутствии никто не смел произнести ругательство или гадость.
Как говорят в моем любимом городе Одессе: «Даю свой например». Учился у нас один противка, поступивший после окончания суворовского училища, и потому имевший прозвище «Суворов». Он завел себе привычку говорить при нашей шайке-лейке мало завуалированные скабрезности. Мы краснели, смущались и просили его прекратить. А он всегда отвечал одинаково: «Каждый понимает в меру своей испорченности», – и получал при этом неизъяснимое удовольствие.
Не помню для какой болезни, большой или малой психиатрии, характерен признак так называемой «патологической ругливости», выражающийся в употреблении мата, как разговорного стиля, и сопровождающийся неприятностью характера и скандальностью. Симптом «склонности к скабрезностям», насколько я знаю, не описан в медицинской литературе, но я лично считаю его умственной патологией.
Наш умственно поврежденный Суворов, похожий на своего прозвищного тезку только небольшим ростом, был, к своему счастью, трусоват. Потому никогда не говорил двусмысленные пошлости в обществе стажников, боясь, что стажники не станут покрываться нежным румянцем, а настучат ему по башке. Но и при Душевной Умнице, он, разумеется, не опасаясь насилия, тоже никогда не говорил непристойностей, а молчал в тряпочку.
У Тайного Принца была примечательная внешность какой-то гармонической неправильности, отражающая внутреннее содержание.
Была у него вопиюще антиспортивная фигура и расхлябанная походка; беспокойные, нервические руки со слишком гибкими пальцами и плоскими ногтями; очень тонкая белая кожа, мучительно краснеющая пятнами на скулах и подбородке; неправильный прикус мелких зубов; тонкие губы, которые он часто облизывал, видимо, из-за сухости слизистых, и этой же причине часто моргал, прикрывая глаза; детсадовская челочка темных волос висела над узким лбом. В общем, первостатейный красавец, как говорила моя мама, – высший пилотаж.
Но отдельной удивляющей жизнью жили длинные, узкие серые глаза с черными точками на радужке. В глазах прыгали веселившиеся в свое удовольствие смешливые чертики. Когда он смеживал веки, мне казалось, что чертики присели передохнуть и свесили ножки-реснички.
И еще, ко всем этим радостям, у него был высокий голос – фальцет.
Научные исследователи вокала считают, что фальцет присущ человеку повышенной эмоциональности, у которого мышление и речь основываются на интеллекте. Не знаю насколько исследователи координации голосового диапазона и умственных данных правы в своих выводах в других случаях, но наш Тайный Принц вместе с его фальцетом действительно был высокий интеллектуал и очень эмоционален. Быть может, фальцет у мужчин является признаком и еще чего-нибудь, нам ничего такого не приходило в голову.
Наше трио было неразлучно. Мы вместе сидели на лекциях, вместе в анатомке изучали кошмарной сложности височную кость, вместе корпели над атласами в бибилиотеке, а потом втроем шли домой к Душевной Умнице.
У Душевной Умницы в громадной родительской квартире была собственная комната, чего ни у Принца, ни у меня не было. Там мы угощались чаем с печеньем, которое Тайный Принц поедал в больших количествах. Он вообще был всегда голодноват, и мы во время обеда делились с ним своими домашними бутербродами.
Мы не знали наверняка, потому что он никогда не приглашал к себе домой и не говорил о своей внеинститутской жизни, но предполагали, что может быть его отцом был большой приспешник на службе государевой. Приспешник принял участие в поступлении сына в институт (без этого было бы невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу, а Тайный Принц был именно семи пядей во лбу), а больше не помогал, и теперь Тайный Принц остался с одинокой мамой в довольно стесненных материальных обстоятельствах.
Мы с Душевной Умницей, для своего возраста, были довольно хорошо начитаны, освоив к тому времени почти всю «первую линию» классической литературы. Но это не шло ни в какое сравнение с образованностью Тайного Принца, который, видимо, начал читать в двухлетнем возрасте.
Он подпускал в наших разговорах цитаты из Марселя Пруста, Томаса Манна, Руссо, непринужденно анализировал сходство парадоксального литературного стиля Оскара Уайльда и Бернарда Шоу, при надобности доказательств добирался даже до Монтрейля, Ларошфуко и Скюдери, а историю государства российского рассказывал нам, ссылаясь на Карамзина.
Мы тоже захотели быть впечатляюще образованными, не надеясь, впрочем, достичь уровня Тайного Принца. Вскорости я заприметила в сумке у Душевной Умницы роман Томаса Манна. А я, в свою очередь, взяла в библиотеке книгу под названием «Бихевиоризм» какого-то, наверно, известного физио-психо-философа. Книга в 600 страниц мелким шрифтом в твердой бархатисто-зеленой обложке, была тяжелой, как гиря, и непонятной, как китайская грамота. Но у меня был честолюбивый замысел, что когда я вдруг ее прочту, то в компании (интересно что за компания такая?) смогу блеснуть редкостно умной мыслью.
За чаем с печеньем, помимо высоких литературных тем, мы со вкусом обсуждали институтские события, мотивы поступков их участников, свое понимание человеческих характеров, и создавали психологические портреты сокурсников, по своему желанию разрисовывая их светлыми и темными красками. Поздним вечером расходились по домам все-таки что-то не договорив и оставив это на завтра.
У Тайного Принца был острый ум и остро отточенный язык. Он видел и всегда был готов обсмеять смешное в людях и событиях, а если не находил смешного или его не было, то он смешное придумывал.
Он был плут, сплетник, эгоист, на него ни в чем нельзя было положиться ... и необыкновенно обаятелен. Вот какой был наш Тайный Принц. Я считала лестным, что Тайный Принц подружился с нами. Может быть, набор наших качеств как-то его устраивал, не исключено, что в этот набор входили и бутерброды, и чай с печеньем, а может быть, он выбрал нас за неимением лучшего.
И было нам втроем очень-очень весело, смешно и интересно.
Наше трио распалось в один день.
Конец моей дружбы с Душевной Умницей имеет постисторию.
Учился на нашем курсе стажник, коренной киевлянин, уже этим отличаясь от остальных стажников, которые, в большинстве своем, были из деревень или маленьких городов. Был он высокомерный сноб.
Снобизм – это, вообще-то, нехорошо и некрасиво. Но даже для этого «некрасиво» должны быть основания. По моим книжным сведениям, снобу приличнее всего надлежало быть английским джентльменом; держать на стенах родового замка замшелые портреты предков; окончить Оксфорд, Кембридж или Итон; играть в гольф и заниматься конным спортом; носить твидовые пиджаки и бриджы; иметь аристократически удлиненное лицо и безупречную прическу на косой пробор; и разговаривать с изысканной вежливостью, способной оскорбить самого толстокожего собеседника.
Если при таком комплекте характеристик, джентльмен еще и дурак милостью божией, то качества, заслуживающие гордости, могут неправильно привести к снобизму. Но, все-таки, эти черты должны бы быть в наличии, если и не оправдывающие высокомерия и снобизма, то хотя бы объясняющие их.
Ничего похожего у нашего киевлянина-стажника и в помине не водилось. Был он среднего роста, кряжист, с крепкими кривоватыми ногами, с координированно раскачивающейся походкой моряка, с грубо вылепленным, не мужественным, а именно каким-то очень мужским лицом, густыми шерстяными волосами и резкими невежливыми манерами.
По причине его полного несответствия моим представлениям о снобах, мне он казался снобом-самозванцем.
Но оказалось, что причина высокомерия все-таки была. А заключалась она в том, что сноб-самозванец играл на саксофоне и сколотил в институте инструментальный ансамбль, где был за старшего. Сакс, бас-гитара и ударник перво-наперво переделали свои вполне русские имена в более звучные, подходящие для музыкантов, и стали называться Серж, Боб и Роб.
На частых в то время институтских вечерах танцы устраивали обычно под магнитофон, но иногда, по особым случаям, танцевальную музыку играл этот ансамбль. Серж, Боб и Роб стильно одевались. Всегда и везде существующие околобогемные девочки с ярким оперением сидели рядом с ними и были их подружками.
Мы, придумывая, порешили, что Саксофонист служил в морском флоте, ходил в загранку, обвеян ветрами диковинных дальних стран и еще кое-что.
А кое-что – это вот что. В то время, по маловразумительным причинам, джаз в СССР был почти запрещен. Практическое знакомство с джазом у нашей троечки ограничивалось джазом Утесова из фильма «Веселые ребята». Но мы уже прослышали, что где-то там, далеко-далеко, на другом краю земли, есть особая музыка – экзотическое состояние души – и называется эта музыка «джаз».
Тогда мы домыслили, что на институтских вечерах ансамбль под управлением Саксофониста исполняет эстрадную музыку, но полутайно они репетируют и играют джаз. И что это вовсе не инструментальный ансамбль, а джаз-бэнд, а сами они – джазисты! Это оказалось правдой.
Мы нашей троечкой регулярно приходили на вечера, видимо, чтобы специально постоять у стеночки. Тайный Принц и в мыслях не держал танцевать, наверно, и не умел. Не знаю как Душевная Умница – не довелось увидеть, а я танцевала хорошо. Папа еще в старших классах школы научил меня танго, фокстроту и вальс-бостону, а я, в надежде на сногсшибательный успех на танцполу, дополнительно закончила курсы бальных танцев.
Но ни Душевная Умница, ни я не вызывали у кавалеров желания нас пригласить. Думаю, по целому ряду причин.
Во-первых. Как и многие наши сверстницы, мы одевались в изделия портних наших мам, которые, понятно, имели только отдаленное сходство с модностью. На платья нам покупали хорошую, добротную ткань, долженствующую служить долго, почти вечно. Поэтому портнихи, в угоду мамам, старались сшить «с напуском, с запасом на вырост». Наши уговоры, что мы к 15-16 годам полностью вытянулись, а сейчас нам 17 или даже почти 18 лет и мы больше расти не собираемся, не помогали, и платья сидели на нас, как и положено платьям «с запасом на вырост».
Брюки, мини/макси юбки еще не носили, а тогдашняя длина юбок – чуть ниже колена – могла испортить и портила, сколько могла, вид и пропорции даже очень красивых ног, не говоря уже о ногах весьма обыкновенных.
Ясное дело, мы мечтали о «фирме» (с ударением на последнем слоге), но эту самую «фирму» можно было достать только у фарцовщиков. У нас не было таких своих денег, а кроме того, мы считали фарцовщиков спекулянтами и, по чистоте помыслов, не стали бы иметь с ними дела. До появления финских и немецких вещей, которые брали с бою в очереди в магазинах, оставалось еще три-четыре года.
Во-вторых. Мы не пользовались косметикой. Не потому, что так уж полагались на природные данные. Просто у тогдашних семнадцатилетних это было не очень принято, поэтому выглядели блекло.
Я только на третьем курсе впервые подчернила ресницы тушью. Глаза заблестели, отразили выразительность души, и я заполучила свой первый девичий комлимент. К нам на второй курс перевелся молодой человек, отчисленный за какие-то провинности из ленинградского мединститута. Он был желчным Критикашкой, которому не нравилось все, кроме него самого, и умеющий даже приятное сказать неприятно. Когда я подкрашенная заявилась в институт, трясясь от собственной передовой смелости, Критикашка с глумливой улыбкой широко развел руками, призывая всех присутствующих обратить внимание, и сказал: «Смотрите, из палки роза расцвела». Я почувствовала себя ботаническим недоразумением, которое вместо того, чтобы расцвести как и положено из бутона, нарушая естественный цикл растений, расцвела прямо из палки. Зато я запомнила этот сомнительный комплимент на всю жизнь.
В-третьих. Мы с Душевной Умницей, конечно, были очень непрочь потанцевать. Но поскольку нас не приглашали, мы, имитируя полную незаинтересованнось в таких низменных удовольствиях как танцульки, притулившись к стеночке, вместе с Тайным Принцем шушукались, хихикали и развлекали себя наблюдениями. Не разживаясь никакими доподлинными сведениями, мы придумывали танцующим парам и музыкантам зыбкие версии биографий. Так что вечер не пропадал даром.
В общем, красотой одежды, без макияжа и хихикающим поведением у стеночки, мы не могли бы составить конкуренцию даже барышням на танцвечерах в рабочем клубе рязанской области. А сноб Саксофонист, пижоны бас-гитара и ударник казались нам потрясающими и совершенно недосягаемыми.
Однако, мы ошибались. Саксофонист, хотя и сноб, дураком не был. Он присмотрел себе Душевную Умницу и стал оказывать ей серьезные знаки внимания. Ему было 23-24 года, на ту нашу оценку – исключительно взрослый мужчина. Устоять, конечно, было невозможно. Душевная Умница приняла его ухаживания и ответила взаимностью.
Наши ежевечерние посиделки не прекратились, но сильно сократились, потому что Душевной Умнице надо было ходить на свидания. Мы с Тайным Принцем, хотя и находились пока лишь в теоретическом ожидании чуда первой любви, тем не менее, отнеслись к этому с большим пониманием и проявили полную готовность ограничиться сидением вместе на лекциях, поеданием бутербродов, библиотекой. Вообще, в некоторой степени самоустраниться.
Но несмотря на такое наше большое понимание, мы Саксофонисту быстро опротивели. Тайный Принц – как биологический подвид, а я по причине, в которой была виновата не я, а моя и Душевной Умницы глуповатость.
Дело в том, что Душевной Умнице в первое время было жалко полностью пожертвовать ради свиданий весельем нашего вечернего общения. Захотела она объединить несочетаемое.
Но Саксофонисту были совершенно не интересны те разговоры, которые составляли главную усладу наших посиделок, и он не захотел приходить пить чай вместе с нами. Мы с ним были разные. Теперь я знаю, что можно быть разными и при этом совпадающими. А с ним мы были не просто разные, мы были несовпадающими.
Взять с собой на свидание Тайного Принца тоже было никак нельзя, Саксофонист бы его просто придушил. Но зато, как полумеру, Душевная Умница (значит не такая уж и умница) предложила Саксофонисту, чтобы я пришла вместе с ней. Я, будучи дурой неграмотной, согласилась и получила все, что заслуживала как полумера.
Была поздняя весна, прошел ливень, вдоль обочин тротуаров неслись буйные дождевые потоки. Саксофонист почти перенес Душевную Умницу через затопленную дорогу, а мне даже не подал руку. Я, не будучи сильно прыгучей, отправилась вплавь, выбрав самую глубокую лужу, и потом с пришибленным видом весь вечер путалась у них под ногами в мокрых туфлях.
Затем Саксофонист купил Душевной Умнице мороженое, а мне не купил. Он не был жадным, он бы мне пять порций купил, лишь бы я исчезла с его глаз долой. Но я не исчезла, а Душевная Умница дала мне полизать свое мороженое. К концу свидания даже такая простофиля, какой я была тогда, не могла обмануться в чувствах, испытываемых ко мне Саксофонистом. Пойти на их второе свидание я отказалась.
Тогда Душевная Умница нашла другой путь приручить Саксофониста ко мне. Для этой цели, во время свиданий она понемногу, зато регулярно, внушала ему какая я хорошая, как нам весело и интересно вместе и старалась донести до него находки наших общих мыслей, выуженных из Монтерейля и Скюдери. Я знала об этом и пыталась изо всех сил соответствовать ее рассказам, сделаться Саксофонисту приятной и завоевать его добрые чувства.
Это привело к противоположным результатам и я вместе со своим Скюдери ему тоже опротивела. По правде сказать, я его понимаю – он, видимо, был нормальный, это мы, по юности лет, с придурью.
Так прошла весна, мы сдали летнюю сессию, первый учебный год закончился. В последний день перед летними каникулами Душевная Умница отозвала меня в сторону и, не опустив глаз, сказала, что больше не хочет со мной дружить.
Я онемела и окаменела. Скорее онемела, потому что даже не спросила – почему, а молча повернулась и ушла. Я не обиделась, а приняла как данность, что когда-то, в один день, с первого взгляда, она полюбила меня, а сейчас, в один день, с последнего взгляда, разлюбила. Что же тут обижаться.
В этот день закончилась наша дружба. И в этот же день наше трио полностью распалось, потому что мы звучали именно в полном составе. На следующий семестр мы трое попали в разные группы, почти не виделись, и больше не общались.
Вскоре Душевная Умница и Саксофонист поженились.
Прошло лет пятнадцать. Я уже давно жила в Подмосковье. В один из приездов в Киев случайно на улице встретила Душевную Умницу. Я подошла к ней и впервые спросила, что тогда произошло. Она начала отвечать:
– Мне передали, что ты плохо говоришь обо мне... – она собиралась продолжить, но я перебила ее, не дослушав:
– Ты поверила?
И вот тогда, через пятнадцать лет, я тяжело обиделась. Хотя это уже не имело значения, чувства давно ушли. Зато я поняла, что может сделать активная ревность.
Фрагменты книги Ванадии Ермековой
«Золотые сечения»
Киевский Медицинский Институт
(продолжение следует)
