Сокурсники
Голубая Звездочка на Млечном Пути
На втором курсе, в новой группе, я подружилась с самой яркой девочкой нашего курса, Голубой Звездочкой на Млечном Пути.У нее была фигура спортивной гимнастки, хотя она никогда не занималась гимнастикой; ноги балерины, хотя она никогда не занималась балетом; большие голубые чуть приподнятые к вискам, как у зайца, глаза и лицо готовое к радости.
Голубая Звездочка была не способная, она была талантливая. Легко и лучше всех училась по всем предметам, включая физику и химию. Одновременно со школой закончила курсы английского языка и владела языком настолько свободно, что играла Джульетту в организованном тогда городском англоязычном шекспировском театре. Пошла на курсы французского языка, и уже через год ее приглашали для переводов.
Никогда специально не обучаясь, умела профессионально шить, что меня совершенно поражало. В нашей школе в течение трех лет были уроки труда, на которых мальчики собирали радиосхемы и плотничали, а девочек обучали шитью. За три года я только и выучилась подшивать лиштву и обметывать швы «козликом». На экзамен по рукоделию мы должны были сшить мужские «семейные» трусы, что оставалось для меня недосягаемым искусством. Экзаменационные трусы сшила дорогая мамина портниха, и я сдала их портновской комиссии, конечно, никого не обманув в авторстве.
Всем известно понятие «первая любовь», а есть еще чувство, не с таким популярным названием, – это «первая дружба». У Голубой Звездочки не было детских и школьных друзей. Я была ее «первая дружба» и она привязалась ко мне своим преданным и верным сердечком.
Мы с ней очень много смеялись, так что даже щеки начинали болеть от смеха. При этом ничего остроумного мы не говорили. Это был смех без причины, который считается «признаком дурачины». Мы дурачинами не были, просто когда мы были вдвоем, у нас смешинка сидела во рту.
Позже мне как-то довелось наблюдать игру двух детишек лет четырех, мальчика рослого красавца и хорошенькой девочки, по всему видать, давних приятелей. Они долго играли в какую-то игру, а потом мальчик, явный лидер, сказал: все, не хочу больше играть, хочу смеяться. И они начали смеяться, с удовольствием и взахлеб. Отсмеявшись, продолжили игру. Вот мы были на них похожи.
Помню один случай. Мы с ней часто ходили в Оперный театр. Спектакли заканчивались поздно. Голубая Звездочка жила в элитарном безопасном центре города, а мне нужно было после театра ехать домой на троллейбусе. Она всегда провожала меня до троллейбуса и ждала, пока я в него сяду, а около дома меня встречал папа.
Один раз стоим мы на безлюдной, по позднему времени, остановке, поджидаем троллейбус. Вдруг средних лет мужчина схватил меня, как котенка, за шкирку и поволок куда-то в переулок. Мы испугались ужасно, будучи уверены, что он убийца и насильник. Наверно, это был просто пьяный хулиган. Голубая Звездочка побежала рядом. Пьяная Рожа, всячески выражаясь, грозил, что если она не отстанет, он ее прибьет и прирежет, и старался лягнуть ее ногой. Она отскакивала, потом опять бежала рядом и сулила ему страшные кары, как только мы встретим милиционера. Поскольку милиционеров как раз нигде не было видно, Пьяная Рожа издевался – ну, и хде ж той милиционэр?
Протащив несколько кварталов, он меня выпустил. Но Голубая Звездочка, хотя было уже очень поздно, села со мной в троллейбус, доехала до моего дома, а потом мой папа проводил ее домой.
Поздней осенью, на втором курсе, у меня завелся кавалер, старшекурсник с другого факультета, «интересный собой мужчина». Завелся он по той уважительной причине, что мы жили на соседних улицах, по утрам одной дорогой, занимавшей 30 минут, ходили в институт и разговаривали.
Разговор состоял, в основном, из моих монологов: придуманных устных историй и сомнительных идей. Мне в то время был нужен слушатель, а интересный собой мужчина оказался редкостным, благодарным слушателем.
Кавалером я стала считать его после приглашения на свидание. Это оказалось ненужным. Моих рассказов не хватало на три часа, а больше нам нечего было делать, и нам обоим было неинтересно. Все-таки в одно из последних наших свиданий, перед Новым Годом, он сделал мне предложение, чему я очень удивилась и ответила, что это никак невозможно. Он обиделся и почти рассердился, даже не так отказу, как удивлению.
Я думаю, что мужчина, даже если предложение он сделал с бухты-барахты и «не очень-то и хотелось», все равно считает, что он оказал девице честь и недоволен отказом.
В общем, конечно, это не было «первое чувство», а так – ерунда. Мы были из разных миров, я не имею в виду социальных – это не имело значения. Мы были из разных нравственных миров. В бедном, неблагополучном, несчастливом детстве он узнал то, что, может быть, и знать не стоило. Не избавившись от памяти и знания детства, он ошибся и решил, что это и есть жизнь.
Мне стало скучно от его понимания жизни и даже сейчас скучно писать о нем. А пишу я потому, что этот Ерунда сыграл свою роль, как играют иногда роли в нашей жизни случайные люди, с которыми мы встретились и ненароком подошли к ним ближе, чем на расстояние вытянутой руки.
Ведь в пьесе события происходят при непременном участии эпизодических героев или даже статистов-«кушать подано». Не может же главный герой ни с того ни с сего произнести: «А не подать ли мне самому себе кушать?»
Роль у статиста Ерунды получилась вот какая.
На второй курс к нам, в компании «50 потомственных инвалидов», из периферийного вуза перевелся красивый юноша, еврей «без всякого национального прикрытия». Он полюбил Голубую Звездочку и она полюбила его.
В те годы у молодых людей взаимно полюбить означало – пожениться. Не были приняты многолетние помолвки, во время которых бой/герл фрэнды проверяют чувства, пока не осточертеют друг другу. Не в ходу были также, как их теперь называют «гражданские браки», а по-простому «сожительство». И не имели хождения нынешние, на мой взгляд лицемерные, разговоры о том, что печать в паспорте совершенно ни к чему, была бы любовь.
Получалось, что Голубая Звездочка и Еврей собираются по старинке официально пожениться.
Еврею «без прикрытия» мало было того, что он еврей, так он еще происходил из семьи «простых инженеров».
Было такое символическое определение, почти исчезнувшего сейчас, настоящего среднего класса. К нему, помимо инженеров всех профилей, принадлежали учителя, участковые врачи, люди без научных степеней и лишенцы без выгодных торговых или администаративных должностей. При том, что именно они создавали материальные ценности страны, у них была не вызывающая уважения зарплата, часто ниже, чем у квалифицированных или даже не очень квалифицированных рабочих.
Голубая Звездочка привела Еврея знакомить с родителями. Ее суровый папа, партийной босс, узнав, что они хотят пожениться и таким образом утопить его в пучине позора, пришел в неописуемый ужас и буйство. Во-первых, конечно, потому что еврей; а во-вторых, еще и из семьи «простых инженеров». Он утверждал, что семья хитрых «простых инженеров» спит и видит, чтобы из корысти породниться с большим начальством.
Тут он глубоко ошибался. Еврейские «простые инженеры» тоже пришли в неописуемый ужас и буйство, узнав, что их единственный сын – «такой удачный мальчик, тьфу-тьфу не сглазить бы» – хочет жениться на украинке из партийно-номенклатурной семьи, и таким образом утопить их в пучине горя.
В силу национальных особенностей, у Голубой Звездочки особенно буйствовал папа, у Еврея – еврейская мама, но в сумме семейное буйство обеих сторон было одинаковой силы.
Голубая Звездочка и Еврей были беззащитны. У них с кровью вырвали обещание, что они перестанут встречаться. Они выполнили обещание. Я еще долго замечала, как Еврей тоскливо провожает Голубую Звездочку глазами.
Потом это прошло. Голубая Звездочка нравилась мальчикам, у нее появились настойчивые поклонники, и за одного из них через год она вышла замуж.
Но еще раньше пришел Новый Год и был у нас институтский новогодний вечер.
Для этого вечера Голубая Звездочка сама придумала и сшила платье. Из тонкой голубой шерсти она выкроила от горловины солнце-клеш, на готовый крой в мастерской нанесли плиссе, получилось платье-колокольчик. На голову надела широкую бандану из этой же ткани. Легкие ножки веселили туфельки на высоком каблучке-шпильке.
Еврей был в темном костюме от известного в Киеве портного. Этот портной для души работал в театре модельером, а для денег, по большой рекомендации, шил модникам. Пиджак безукоризненно сидел на Еврее, подчеркивая сильные плечи и тонкую талию. У Еврея была фигура юного одесского биндюжника. Возможно, его прадедушка и был биндюжником и через поколения перебросил потомку пару-тройку генов. А серогазое лицо, утихомиренное воспитанием в семье «простых инженеров», было славным и интеллигентным.
Еврей пригласил Голубую Звездочку на медленный вальс. Это был их первый танец, первое признание. Вместе с ними счастливо танцевала их Первая Любовь, которая еще не знала, что век ее будет коротким. По слухам «... красота и любовь спасут мир...». Может быть, они могут спасти мир, но не могут спасти себя.
Я на вечер впервые надела туфли на каблуках. Оказалось, что я не умею не только ходить на каблуках, но даже стоять. Это были мамины туфли, были они мне маловаты и быстро превратились в пыточное орудие. Тогда, проклиная все на свете и особенно свою жизнь, я решила подняться на второй этаж, снять туфли, спрятаться в пустой аудитории до конца вечера, а когда все разойдутся, перебежать в чулках в раздевалку и надеть оставленные там сапоги. Мысль это показалась мне тем более заманчивой, что на мне был новый мешковатый квакерского фасона коричневый костюмчик в рубчик, который меня расстраивал, и поэтому ничего от вечера я все равно не ожидала.
Хочу замолвить за себя словечко. Я вообще была несколько позднего созревания, то есть не то, чтобы я распустилась поздней осенней хризантемой, но и не высовывалась подснежником на проталинах. Я расцвела в свой сезон – в раннее лето. Речи не было о «бесподобной красоте», но под легким макияжем стала хорошенькой. Без всяких излишеств типа «ноги от ушей» вылепилась пропорциональная фигура и хорошая осанка, лоцманом которой был задранный нос. Комплексы «коричневого костюмчика в рубчик» попрятались под одеждой, в выбранном мной стиле «оторви и брось». До этих перемен оставался еще год.
А пока новогодний вечер.
Дождавшись, когда Голубая Звездочка и Еврей, вызывая общее восхищение, начали вальсировать, я, уцепившись за перила, как каракатица, поползла наверх. Выполнить спасительный план не вышло, потому что на лестнице я натолкнулась на Ерунду, с которым, после моего отказа от женитьбы, мы почти не общались. Он пригласил меня на танец. Это было свинство с его стороны: он прекрасно видел, что я и стоять-то не могу. Но, не захотев его дополнительно обидеть, я согласилась, отлепилась от перил, повисла на нем и мы начали топтаться под музыку.
Мимо нас протанцевали Голубая Звездочка и Еврей. Ерунда посмотрел им вслед и почти мечтательно заметил:
– Хороша...
Я, имея на то время слабость к красивости и возвышенности выражения, добавила:
– Да, как волшебная греза.
А потом не по злобе, а по справедливости, Ерунда сказал:
– Ты знай, что она во всем лучше тебя. Ты всегда будешь проигрывать в сравнении.
Про себя я подумала: «А кто и зачем будет сравнивать?» – и изумилась, когда он ответил, точно попав в мою невысказанную вслух мысль:
– Все будут. Без причины, просто невольно.
Я никогда никому не завидовала и не завидую сейчас. Может быть, я независтлива по натуре, а может быть, потаенно уверена в себе, пусть даже не всегда оправдано. Эти объяснения вполне допустимы.
Но я знаю главную причину: у меня были самые лучшие на свете папа и мама, а для них я была самой лучшей, радостью и гордостью. Их любовь ко мне и моя любовь к ним – моя пожизненная защита от зависти.
Я не позавидовала Голубой Звездочке. Но слова Ерунды, а я знала, что он умен и проницателен, о проигрышном сравнении все-таки пробрались в сердце и стали там царапаться. Тогда я попыталась разобраться в себе.
К тому времени у меня накопились некоторые наблюдения и в комплект к ним психологические выводы. Имея их в запасе, я сразу отбросила подслеповатую интуицию как метод анализа и выбрала британскую юридическую систему аналогов.
Мне несколько раз довелось побывать на тренировках и за компанейским столом у довольно именитых спортсменов. За столом они говорили о жизни, о спорте, который и был их жизнью, о чемпионах и рекордсменах. По их словам, победителем, разумеется, при хороших физических данных и адском труде, мог стать только тот, в ком живет неукротимое желание быть первым – быстрее, дальше, выше, сильнее, лучше всех.
Не имея никакого отношения к спорту и даже к физкультуре, мне было очень интересно это слушать, потому что я примеряла на себя их спортивные амбиции как модель жизненных устремлений. В результате примерки я поняла, что мне совершенно чужд азарт первенства при сравнении. Для собственного пользования, мне понравился единственный титул – рекордсмен. Но и то в урезанном виде, то есть не рекорсмен, который установил рекорд всех победив, а который «побил свой собственный рекорд». Я была не против самоусовершенствоваться.
Эти теоретические заключения когда-то застряли в голове просто так, без особой надобности, но слова Еренды вытащили их на свет.
Тщательное самокопание подтвердило, что я не хочу жить в сравнении, даже если делаю его сама. Тем более не хочу знать сравнений правдолюбцев, даже если, как в спорте, при этом используются объективные критерии. Ни за что не хочу втравиться в мелочную конкурентную гонку, которая может перепортить нрав, и тогда я перестану себе нравиться. А хочу я себе симпатизировать и сидеть на непронумерованном месте, на которое сама себя посажу. Мы тогда, в 18 лет, познавали жизнь и познавали себя в ней.
Конечно, «кушать подано» произносит статист. Но в поданном им кушанье может быть яд, которым отравится главный герой.
Я решила расстаться с Голубой Звездочкой.
Я не нашла в себе сил сказать это ей в лицо и выдумала глупый и трусливый способ.
Перед входом в наш анатомический зал, в стеклянном футляре, стоял муляж костной и мышечной систем в натуральный человеческий рост. Это был не убогий разрисованный красками гипсовый фантом-манекен, а уникальный, коллекционный экспонат анатомического искусства, выполненный в начале века настоящими мастерами, почти египетская мумия, у него даже были черненькие усики. Футляр стоял на невысоком деревянном постаменте с выдвижным ящиком. Мы к муляжу относились панибратски, по утрам здоровались, постукивая по футляру, и забавляясь, передавали через него записочки, вкладывая их в выдвижной ящик.
Трясясь от взятого намерения, от глупости его выполнения, а более всего от трусливого нежелания объясняться, я предложила Голубой Звездочке:
– Давай, если мы захотим прекратить наши отношения, мы напишем на бумажке «Молоточки», и положим бумажку в ящик под муляж.
Не знаю почему именно это слово. Голубая Звездочка, ничего не подозревая, легко согласилась и сказала, что слово хорошее. В перерыве между лекциями я побежала и положила в ящик листочек, на котором было написано «Молоточки». Видя, что Голубая Звездочка и не собирается идти к муляжу, я сказала ей, что записка уже лежит в ящике.
После этого Голубая Звездочка больше не подошла ко мне.
Я восхищалась Голубой Звездочкой и, поскольку мы тогда на меньшее были не согласны, предрекала, что когда-нибудь она получит Нобелевскую Премию по науке или станет первым иностранным членом Французской Академии 40 бессмертных и украсит собой эту Академию.
Но это не произошло. Жизнь обошлась с ней тяжело и несправедливо. У нее случилось страшное горе, она узнала предательство, тяжело болела.
Первое, маленькое предательство сделала я. Это бы не было предательством, а только моим выбором и правом выбора, если бы я призналась в причине расставанья. Но я не призналась, и у меня осталась царапина на сердце.
Прошло много лет. В Москве я защитила докторскую диссертацию, получила предложение очень интересной и престижной работы в Киеве, и вернулась в город своей юности. В первый же месяц я нашла телефон Голубой Звездочки и позвонила.
Она сразу узнала мой голос. Сказала: «Молоточки». – И положила трубку.
Больше никогда на Млечном Пути я не встретила блистающую Голубую Звездочку.
Фрагменты книги Ванадии Ермековой
«Золотые сечения»
Киевский Медицинский Институт
(продолжение следует)
