Отрывки из повести Ванадии Ермековой «Золотые сечения»

---

Я помню... и не хочу забыть...

---

Профессора

Мы, студенты 60-х годов, были счастливчики: мы застали профессоров из «раньшего времени». Ах, какие у нас были профессора! Не понимали мы тогда, что это необыкновенно хорошо, а думали, что это, может быть, и обыкновенно. У нас было много замечательных профессоров, но особенно мне помнятся два профессора первых курсов.

Профессор анатомии

Лекции и практические занятия по анатомии начались на первом курсе. Лекции читал старый профессор. У него был тихий голос. Он был плохо, почти неопрятно одет. Всегда в одном и том же же черном, лоснящимся от долгой носки костюме, белой рубашке с потертым воротничком вокруг слабой худой шеи, скрученном галстуке, и из под коротковатых брюк у щиколоток болтались  завязки кальсон.

Мы придумывали, что он всю жизнь прожил один, что у него престарелая экономка, которая по старческой слабости плохо следит за ним и готовит ему что-нибудь неприхотливое, и которую он, по доброте, привычке и безразличию  к удобствам, не может уволить. Мы фантазировали, но может быть, так оно и было на самом деле.

Но уже со второй или третьей лекции это не имело никакого значения. Мы поняли, что нам повезло встретиться с последним анатомом средневековья, которого не сожгли на костре, и сейчас он рассказывает нам то, что кажется ему самым важным и интересным в жизни. У него была ветхая, дешевая одежда, но на лекции, чтобы показать нам, он приносил свои собственные антикварные, очень дорогие анатомические атласы и старинные книги с гравюрами анатомических театров Падуи 15-16 веков.

Увлеченность и страсть заразительны. На его лекциях мы, юные студенты, впервые почувствовали себя медиками в высоком смысле этого слова. Мы вслушивались в его тихий голос и для нас стали звучать нежным итальянским бельканто латинские термины – Os Temporale.

Рисуясь неизвестно перед кем, возможно, перед своим внутренним взором или воображаемым тайным содружеством древних эскулапов, мы периодически заставляли себя есть домашние бутерброды в анатомическом зале посреди всего того, что там плавало в чанах с формалином или лежало на столах.

Ко второму курсу мы прекратили глумиться над собой, начали обедать в студенческой столовке котлетами с макаронами или пирожками с повидлом, хотя и неизвестно, что было большим надругательством над пищеварением.
 

Профессор гистологии

Наш профессор гистологии был примерно ровесником профессора анатомии, но полной его внешней противоположностью. Был он хорош собой, с ухоженной гривой седых волос; носил костюмы асфальтового цвета с искрой, пастельных бежево-розово-голубых тонов рубашки, изысканные галстуки, а иногда даже, не принятые в ту пору, бабочки.

Легкое заикание не только не мешало ему быть прекрасным оратором, но даже придавало некоторое своеобразие его речи.

Приятелей и знакомцев имел он в кругах артистических, литературных и художественных. На открытии художественных выставок был среди почетных приглашенных гостей, а на оперных премьерах мы с галерки видели нашего профессора в директорской ложе. Даже неискушенному взгляду было очевидно, что он не эстетствующая богема, а эстет чистой воды и знаток искусств. Мы, гордясь им, полагали, что он оказывает современной культурной элите Киева честь своей дружбой.

Юность его прошла в Питере в серебряный век, навсегда оставивший сияющий серебряный след в его душе. Он знал множество стихов того времени, отрывки из которых иногда читал нам во время лекций. Мне казалось тогда и кажется теперь, что он специально подбирал строки, привносящие символическую поэзию в гистологию. Когда рассматривая препараты я сидела за микроскопом, звучали мне слова Анненского, прочитанные профессором: «Среди миров, в мерцании светил...» и Бальмонта: «В каждой мимолетности вижу я миры, полные изменчивой радужной игры...» и тогда в окрашенных микроструктурах клетки мне виделись отраженные процессы макромира-организма.  

Профессор гистологии привил нам интерес к гистологии и понимание ценности этой науки для медицины. А это было не такой простой задачей и вот почему.
 
Мы, юные 17-18-летние студенты представляли себе наше будущее место в медицине примерно таким образом: мы все выдающиеся кардио-, или нейро-, или онкохирурги. В операционном блоке, сверкая поверх маски умными глазами, требовательно протягиваем руку и отрывисто говорим хирургической сестре – скальпель! После этого, главного на наш взгляд слова и жеста хирурга, проводим сложнейшую операцию, во время которой сестра периодически промокает салфеткой пот, струящийся по лбу к умным глазам. Анастезиолог время от времени поддает жару в атмосферу операционной, сообщая об остановке сердца больного, но мы не теряемся, применяем ургентные меры, и жизнь пациента спасена.

Иногда в замену, а иногда и параллельно с хирургией, мы посвящаем себя нейрофизиологии или онкологии, наконец-то дождавшихся нашего в них участия, и на радость всем открываем доселе неведомые механизмы памяти или молекулярный каскад возникновения рака. Неплохо также в нашем больном воображении смотрелась судебная медицина, когда тонким анализом причины смерти пострадавшего мы оказываем следователю неоценимую помощь в раскрытии тяжкого преступления и становимся грозой преступного мира.
 
В романтическом этом завихрении мы не унижались до лечения избыточного веса при нарушении обменных процессов; перед нами не маячили призраки бронхита или отрыжки – радости терапевта; никто не мечтал стать дерматологом и позориться лечением прыщей. И уж, конечно, в голову не приходило потратить свою жизнь на занудное рассматривание гистологических препаратов под микроскопом.

Кстати, сомнительные мечты о хирургии и быстрых великих открытиях были только у нас – бывших школьников. Большинство стажников, поработав несколько лет фельдшерами, уже вполне разумно выбрали для себя, соответственно склонностям и способностям, различные области медицины.

Начавшееся на третьем курсе изучение клинических дисциплин быстро навело порядок в наших мозгах. Мы поняли, что корень и ствол медицины – это терапия, от которой отходят  разные ветви профильных специальностей, совершенно необходимые для лечение пациентов.

И мы признали, что нет ничего унизительного, а наоборот, вполне достойно стать эндокринологом и гормональной схемой воздействовать на обменные процессы; что кислотная отрыжка не дурная манера, а признак болезни, которой должен заниматься гастроэнтеролог; и ничего нет позорного, а очень даже благородно избавить пациента от прыщей или фурункулеза, став дерматологом.

В общем, на старших курсах мы поняли, что хирург не единственный и даже не основной целитель.

Но впервые, главное, на наш юный взгляд, украшение медицинской короны – хирургия потускнела именно на лекциях профессора гистологии. Мы уразумели, что до операции хорошо бы сделать гистоанализы, и может так случиться, что после заключения гистолога, не будет нужды сверкать умными глазами в операционном блоке и говорить – сестра, скальпель. А счастливый больной, не попавший  на операционный стол, радостно убежит домой.