Что я помню о том далёком времени? Преувеличенность жизни до бессмертия. Мне восемнадцать. Я в Киеве. Я влюблена в этот город и в своего спутника, и эта двойная влюбленность сводит с ума. Все чувства обострены до предела. Многоцветие впечатлений. Густая жара на Крещатике. Счастливое южное солнце, расплавляющее нас в своей янтарной нежности, отдающее памяти в вечное пользование прозрачный слепок с того легкокрылого, юного, летнего дня. Украина укрывает нас покоем, одаривает неторопливым уютом.
Я уже была в Мариуполе – городе, навсегда оставшемся в подростковом возрасте – любящем морскую переменчивость, разноцветные лодки, цветастые платья. А в Киеве я первый раз. Зачитываясь Булгаковым, давно хотела приехать к нему на родину, в сердце Украины. А в моём сердце эта земля была уже с раннего детства. Мама часто пела мне украинские песни. Украина влилась в моё сердце песенной рекой, став неотъемлемой частью бытийных первооткрытий. Я сразу полюбила украинский язык. Русский был языком ежедневным, обыденным, бытовым, заезженным, как рабочая лошадка. А украинский – особенным, небудничным, щемяще проникновенным. Он возвещал об ином, сокровенном смысле жизни, в котором радость и печаль удивительным образом сосуществовали.
Мама родилась за несколько лет до Второй мировой, хлебнула горя, потеряла родителей. Ужас войны был растворён в каждой её клетке. Нося меня под сердцем, она передала мне генетическую память искалеченного войной поколения. До самой смерти повторяла: «Всё поправимо, только бы не война…» Я изначально знаю, что наивысшая ценность на Земле – человеческая жизнь. А тяжелейшее преступление – убийство. Мама умерла за два года до первой бомбёжки Киева 24 февраля 2022 года. Я рада, что она никогда не узнает об этой войне и о том, что Мариуполя больше нет. Но я это знаю и знаю ещё многое из того, что заставляет увидеть мир другими глазами, попав в камеру обскура нового века, ничему не научившегося у своего кровавого предшественника.
В Датском королевстве теперь повсюду слышна русская и украинская речь. Тысячи беженцев пытаются начать здесь – нет, не новую жизнь – просто жизнь. Новой жизни уже не будет никогда. Её трудно начать не по собственной воле. И невозможно начать с раненой душой. Расселить всех по социальным квартирам миниатюрная страна не в состоянии, поэтому в Дании в спешном порядке открываются центры временного проживания украинских беженцев. Я работаю в одном из них. Моя жизнь тоже необратимо изменилась, глубокая трещина разделила реальность на до и после войны. Война проходит через моё сердце, смешивая песенную реку украинского языка с обломками навсегда утраченного прошлого, с отчаянием, ужасом, беспомощностью, стыдом.
Война рядом со мной, её гарью пропитан каждый мой день, потому что пятьсот беженцев в этом огромном, безликом общежитии, похожем на шумный улей, прежде всего обращаются к тем, кто может поговорить с ними на родном языке. А таких людей в администрации очень мало. Я каждый день решаю бытовые проблемы украинцев, помогаю с переводом документов, налаживаю контакты с официальными организациями, волонтёрами. Но беженцы приходят ко мне не только за этим. Им необходимо почувствовать почву под ногами в чужой стране, примирить прошлое с настоящим, определить контуры будущего, а главное – с кем-то разделить пережитое. И я разговариваю с ними, невзирая на неудовольствие датского начальства, эмоционально далёкого от происходящего. Я хочу понять, как могло случиться то, что случилось, как может происходить то, что происходит. Как может страна с живой генетической памятью о миллионах пострадавших от фашизма хладнокровно уничтожать соседнюю страну, вместе с которой она этот фашизм победила? Это всё равно, что вести на расстрел свою сестру, которая сама хочет решать, как ей жить.
– Миша, Люда, идёмте обедать, – зовёт своих детей беженка из Волновахи Ирина. У неё была большая семья – муж и четверо детей: Миша, Люда и трёхлетние близнецы Виталик и Валерик. Война хорошо знает науку вычитания и деления. Половина семьи погибла под обстрелом Волновахи, когда от Ирининого дома за несколько минут остались одни развалины. Она показывала мне довоенную фотографию дома с большим ухоженным садом, с бытовыми пристройками, сапожной мастерской мужа, к которому приходил весь город чинить обувь. И ещё – фотографию всей семьи за месяц до трагедии. Я не могу смотреть на эти фотографии, я не могу говорить о случившемся, потому что для этого не существует подходящих слов, я не могу смотреть в глаза этой женщине – заглядывать из своего благополучия в её ад. Но и не делать этого я не могу. Ирина приглашает меня пить чай в свою крошечную восьмиметровую комнатушку, куда с трудом уместилась двухъярусная кровать: внизу валетом спят Миша и Люда, а наверху – Ирина.
– Надо жить ради детей, оставшихся в живых. Может быть, когда-нибудь удастся съездить на могилу к мужу и мальчикам, перезахоронить по-человечески. Всё было как в бреду, наспех, надо было уезжать. Знаете, мы же чудом выехали. Вещей с собой не взяли, не успели, только документы. Автобус, который ехал за нами, расстреляли. А мы вот проскочили… Я вот ещё о чём попросить хотела. Вы не договоритесь, чтобы нам, наконец, окно починили? Зимой был сквозняк, окно не закрывалось, пришли, заколотили его, а теперь жара, дышать нечем.
Валентина – беженка из Днепра. Она уже несколько месяцев ждёт вестей о сыне, пропавшем без вести. В Украине остались его жена и двухлетняя дочь. Они не захотели уезжать.
– Невестка говорит, что будет ждать Петра дома, уверена, что он вернётся. А мой второй сын Иван воюет, был ранен, а после госпиталя сразу вернулся на фронт. Душа изболелась за моих мальчиков. Проклятая война.
Марина жила в Новой Каховке. После взрыва Каховской ГЭС её дом затопило, и только благодаря соседу, у которого была лодка, она и её сын-подросток спаслись. Долго добирались до Дании. Не было ни денег, ни документов. Помогали гуманитарные организации, волонтёры в разных странах.
– Мы рады, конечно, что живы, что смогли уехать, – рассказывает Марина. – Всё могло быть по-другому. Когда плыли, видели трупы людей, они качались на воде совсем близко от нас, я еще удивилась, почему не тонут. Страшно было очень, казалось, что вижу кошмар, и надо скорее проснуться, но проснуться не получалось. Сейчас всё это позади. Живы, есть всё самое необходимое. Но никак не привыкнем жить вдвоём в маленькой комнатке. У сына переходный возраст, да и всё пережитое тяжело действует на нас обоих. Часто ссоримся. В Новой Каховке у него была своя комната, друзья в гости приходили, сейчас со многими из них нет связи. У нас вообще дом был большой, красивый, мой муж его своими руками построил. Убило его в первые дни войны. Мне жалко очень, что нет больше наших свадебных фотографий, вообще жалко пропавшего семейного альбома. У меня дед всю Вторую мировую прошёл. Знал бы он, что сейчас происходит…
Ольга – из Бучи. Она не спит уже больше года. Оккупанты изнасиловали и убили её подругу, расстреляли соседей. Ольга живёт на тяжёлых антидепрессантах, живёт с трудом, через силу. Два раза в неделю у неё сеансы с психологом, несколько раз я была её переводчиком. Единственная радость этой женщины в том, что у неё не может быть детей.
– Господь отвёл, – в который раз повторяет Ольга. – А то бы оккупанты насиловали мою дочь на моих глазах. И снова вспоминает, чему была свидетельницей:
– Когда эти звери ушли, мы стали свободно заходить в дома, проверять, кто жив, кто убит. В одном сарае я увидела сложенные штабелями тела женщин и девочек со следами побоев. Они лежали, как дрова, одна на другой. Некоторых я знала…
…Мне тоже кажется, что я сплю, вижу страшный сон и не могу проснуться. Я знаю, что уже никогда не вернусь в своё счастливое прошлое. Знаю, что ничего уже не исправить, потому что война – случилась. Я никогда столько не плакала в своей жизни, как сейчас. Часто плачу вместе с женщинами в нашем центре, слушая их истории – веду себя не совсем профессионально. Но не могу по-другому. Работа с беженцами, действительно, выходит для меня за рамки служебных обязанностей, потому что война в Украине – это моя личная трагедия, и я уже много месяцев существую в режиме «последняя перегрузка». Я боюсь сойти с ума, слушая рассказы о войне, а если бы я оказалась там? Если бы ждала с войны своего единственного сына, не забывая ни на секунду о том, что могу его потерять, что, может быть, уже потеряла, и чёрная весть вот-вот постучится в дом? Если бы сидела под бомбами в подвале дома в Мариуполе с ребёнком, умирающим от обезвоживания, экономя каждую каплю воды из ржавой батареи? Что бы я чувствовала тогда?
Нет ответов на мои вопросы, потому что они абстрактны, а, значит, всё-таки условны. Страдания украинских женщин, всей Украины сейчас – безусловны, реальны, непостижимы для других. Это нечеловеческие страдания, потому что война мгновенно выносит взрывной волной за границы мирного бытия – туда, где привычная система мировосприятия разрушается так же быстро, как стены родного дома. Спешно похоронив близкого человека в братской могиле во дворе взорванного дома, увидев своего ребёнка с оторванными конечностями, получив весть о гибели мужа или сына, невозможно вернуться в обычную жизнь, в её естественное мирное течение. Не помогут ни переезд в другую страну, ни беседы с психологом. Война убивает не только физически. Сухие цифры не отражают реальную картину военных смертей. Многие оставшиеся в живых – мертвы морально, даже если они стараются этого не показывать
Я каждый день встречаю женщин с невидящими глазами, с окаменевшими лицами-масками. И не нахожу слов утешения. Таких слов не существует – война выталкивает за границы языка, нарушая его естество. Словарь войны, смерти, жестокости – противоестественен. Язык по сути своей человечен: он поводырь жизни, любви, созидания, ежедневных мирных забот. Слово – это Бог. Война – ад. Как говорить о войне? С какими словами обращаться к тем, кто вынес непереносимое, кто пережил непереживаемое?
Недавно, как на ржавый гвоздь, напоролась на комментарий: «Почему эти украинцы жалуются? Ведь так рвались в Европу. Война им только помогла достичь заветной цели. И всё им теперь подносят на блюдечке с золотой каёмочкой. И бассейн бесплатно…» Поймала себя на том, что во мне появилось чувство, которого раньше не было никогда: ненависть. Это тоже тяжёлое последствие войны – начинаешь ненавидеть не только военных преступников и убийц, но и тех, кто позволяет себе циничные высказывания о происходящем. После начала войны мир поделился для меня на людей и нелюдей – существ, внешне похожих на человека, но нравственно не имеющих с человеком ничего общего. Теперь я смотрю вокруг и гадаю, кто передо мной: человек или его подобие? Знакомясь с кем-то, обязательно спрашиваю об отношении к войне в Украине. Иначе не получается.
Всегда отличалась многокрасочностью мировосприятия. Но в отношении войны не признаю «многоцветия». Коробят промежуточные тона и оттенки – «с одной стороны, а с другой стороны, есть разные правды, всё неоднозначно…» Да однозначно всё. Просто и страшно однозначно. На этой почве прервала отношения с некоторыми бывшими знакомыми, впавшими в политический импрессионизм. Ибо разных правд нет. Есть христианская заповедь: «Не убий». Есть война и военные преступления. Есть вещи в мире, которые просты и неоспоримы, свободны от противоречий, прозрачны, как слеза ребёнка, ярки в чудовищной очевидности, как кровь невинно убиенных.
В переполненном общежитии для беженцев мало места. Для детей нет игровых комнат – они носятся друг за другом в узком коридоре, галдят, что опять-таки вызывает неудовольствие начальства: не положено. Нет игровой площадки и во дворе нашего центра, изначально не приспособленного для жилья. Еще недавно здесь размещалась какая-то организация, потом выехала, здание предназначалось под снос, а тут война, беженцы, потоком хлынувшие из Украины. Пришлось в срочном порядке превращать конторы в жилые комнаты, оборудовать кухни, сооружать в подвалах душевые. Только беженцам тяжело туда спускаться – для многих это болезненный триггер: уже насиделись под землёй. Новый год с петардами и салютами тоже стал испытанием – у многих начались панические атаки. Пока Копенгаген гулял и праздновал, «скорые» ездили к нам всю ночь.
Украинские дети хотят домой. Им в Дании неуютно – здесь всё чужое и язык непонятный. Они скучают по оставленным друзьям, по своим игрушкам, книжкам на родном языке, привычной обстановке, деревьям за окном, любимому коту, которого не удалось взять с собой. Но они дети, и они продолжают играть и находить в жизни что-то интересное. Они начинают ходить в датскую школу, учить трудный датский язык. Но какое будущее их ждёт? Останутся ли они навсегда в этой маленькой, холодной скандинавской стране или вернутся домой, в Украину? Война выхватила их своим чёрным сачком, как золотых рыбок, из привычной среды и запустила в аквариум эмиграции. Хватит ли им воздуха, упорства, жизненной силы и стойкости выжить в чужой культуре? Смогут ли они склеить две половинки своей жизни – украинскую и датскую – так, чтобы трещина была не очень заметна? На этот вопрос тоже нет ответа, как и на многие другие.
Я прошу беженцев говорить со мной на украинском. Я, как и в детстве, всё понимаю по-украински, но говорю ещё не очень складно. Но я научусь. Мне по-прежнему очень нравится этот язык. Только теперь это не песенный язык любви – это язык боли, мужества и ненависти к врагу. И к тем, кто самонадеянно решил, что может поставить перед собой мольберт бытия, открыть многоцветную палитру субъективных толкований и малевать свои маленькие уродливые «правды».
Что я знаю о времени сейчас? Обесценивание жизни до привычности смерти, до привыкания к тому, что каждый день в Украине от российских бомб и снарядов умирают мужчины, женщины, дети с такими же именами, как в России. Многие из них были русскоговорящими и, возможно, перед смертью звали жену, мужа, маму по-русски…Киев сегодня – сердце страны, которая на глазах у всего мира истекает кровью, и ограниченной помощи недостаточно, чтобы победить абсолютное зло, расчеловечивающее мир. Наблюдать за этим – мучительно, привыкать к этому – безнравственно. Но у меня, как и у других, нет ясного ответа на вопрос, как остановить это военное преступление, как избежать стремительного прироста цифр убитых и покалеченных в этой бойне? Не зная ответа на главный вопрос – когда же кончится эта варварская война? – невозможно жить прежней жизнью. Многое потеряло смысл. Трудно погружаться в ежедневные дела и заботы, находить вдохновение для творчества, радоваться солнцу, пению птиц, цветению садов. Я слишком хорошо знаю, как выглядят разрушенные дома и сгоревшие сады Украины с разорёнными птичьим гнёздами, как выглядят останки Мариуполя, Марика, где я провела столько счастливых дней в детстве, во что превращается смех убитых в Украине детей – в град пуль, каждый день заново изрешечивающих сердца матерей.
Знала бы я тогда, в Киеве моей любви, моей юности, моего очарования жизнью, что несколько десятилетий спустя я буду слушать рассказы украинцев, против которых Россия развязала агрессивную войну, и оказывать им гуманитарную помощь в одной из европейских стран, куда занёс меня ветер перемен, недолго, впрочем, освежавший мою бывшую Родину. Всё вернулось на круги своя – к диктатуре, насилию, гражданскому бесправию. Страна-агрессор хладнокровно бросает в топку войны и своих молодых мужчин, русские жёны и матери получают извещения о гибели родных и тоже выплакивают свою боль, свою собственную преждевременную смерть, а языческий бог войны Арес, не знакомый с христианскими заповедями, требует новых жертв.
Река времени перенесла челнок моей судьбы в новую перевёрнутую реальность, где души людей заражены вирусами лжи, где зло и добро переставлены местами – в реальность, с которой я не могу ни сжиться, ни смириться, но и разойтись с которой не могу. Единственное, что сейчас в моей власти – не привыкать к абсолютному злу, не признавать будничности, обыденности войны, не терять в себе человека и ту нравственную систему ценностей, которая уже более двух тысячелетий не позволяет нам пересекать границы моральных заповедей.
А ещё очень важно надеяться на то, что придёт победа, что флаг Украины будет водружён над поверженным злом, что грянет Суд Божеский и человеческий над преступниками. И я снова приеду в Киев – обожжённый войной, но всё так же обожаемый, выстоявший, ставший сильнее и ещё прекраснее. Я приеду в этот город со своим взрослым сыном и поклонюсь всем воинам, мёртвым и живым, которые подарили Украине вторую жизнь, а мне – радость возвращения в юность. Я возьму с собой тот старинный солнечный янтарь, с частицей моей души, который память бережно хранила все эти годы, и брошу в Днепр с надеждой на то, что буду ещё не раз возвращаться в этот вечный город.
