Как она залетела в пески?
От какой уходила погони?
То ли громко кричит от тоски,
то ли молча во времени тонет.
А пружина песчаных часов
на иные накручена сроки.
Не придумано мер и весов,
чтоб измерить полёт одинокий.
Как исчислить столетий итог,
обозначить какую границу,
за которой пробьётся росток
в точке гибели птицы?
***
Алле
Как изваяние твоё, настанет день,
глядящий на меня десятками окошек.
Сегментом уличной тысяченожки
оцепенею, понимая: ты – везде!
Молчание твоё на плечи мне ложится,
твоё присутствие оспорить не могу.
Изображает всё: газетная страница,
кафе на площади и сердце на бегу –
тебя, заполнившую зримое пространство,
исполненную в форме мирозданья,
в котором жить мне доведётся впредь.
Как парадоксы на пути познанья,
в чередованье света и мытарства –
ты неминуема.
Как жизнь, а не как смерть!
***
В. Чубарову
Море приснится; над синею чашей
что-то мелькнёт невзначай.
Что это, чайка? – Нет, молодость наша.
Что ж, улетай, улетай.
Серым туманом залеплены дали,
сзади леса да река…
Море покой обещает? – Едва ли.
Просто затишье пока.
Ширь необъятна и путь неизвестен,
и начинает свежеть…
Мы возвратимся? – Нет, прежнее место
занято будет уже.
Время пройдёт, нас потянет на сушу,
к берегу, слиться с землёй…
– Слиться с землёй?.. Я, наверное, трушу…
Это – и всё?.. Боже мой!
Нет, до конца остаётся надежды
полуспасительный блеск:
мир – ещё шире, чем виделось прежде,
и земля – только берег небес.
***
Куда ведёт воздушная тропа?
С какой сомкнётся столбовой дорогой?
Едва опору чувствует стопа,
когда на ощупь опускаешь ногу.
Обгонит ветерок… За ним, легки,
летят вдогонку облачные клочья.
И так со стороны беспомощны шаги
бескрылой птицы в воздухе непрочном.
***
Для бездомных любовников крыша нужнее воды,
огонёк зажигалки светлее Полярной звезды.
– Прикури сигарету, подай мне…
Молчанье опять.
Путь сближения тайный не надо уже повторять.
Только ветер июньский, заметный едва ветерок,
и бутылка вина, и конфетных бумажек пяток...
– Дай мне руку, не эту, смотри – поцарапал ладонь…
Уголёк сигареты проплывает дугу за дугой.
Привкус губ ощутим на стакане, одном на двоих.
Неслучайны свиданья на холмах городских.
– К нам приехали гости…
– Удача, что нету дождя…
Тихо листья берёзы прозрачной вверху шелестят.
Загораются в городе окна, в квартирах чужих.
Очень коротко лето, бездомное лето двоих.
***
по белой бесснежной пустыне
ступаю ногами босыми
по острому белому камню
ступаю босыми ногами
ни тропки ни вех ни приметы
лишь воздуха серые груды
и белые листья по ветру
летят неизвестно откуда
маршрут до невидимой точки
я должен пройти непременно
свернуть не пытаясь ведь тотчас
уткнусь в незаметную стену
спускаюсь по лестнице дома
толкаюсь в троллейбусе тесном
целуюсь в постели укромной
до точки иду неизвестной
под топот толпы заоконной
беседуя с другом прилежно
босой без рубахи посконной
бреду по пустыне бесснежной
а белые листья мелькают
им тоже положены роли
я чувствую рядом ступают
соседка товарищ по школе
мать люльку с младенцем качает
единым дыханием дышат
а белые листья ныряют
и вновь поднимаются выше
настала весназималето
свиваются осени нити
луна переполнена светом
и солнце повисло в зените
по белой бесснежной пустыне
ступаю ногами босыми
по стёртому белому камню
ступаю босыми ногами
***
На старом пустыре давно построен дом,
в укромных уголках приют находят пары…
Прочитан много раз
старинных улиц том,
известно назубок
меню бистро и баров.
В уютной тесноте кофеен и церквей
проложен мной маршрут
прогулок постепенных.
Я по нему провёл такую уйму дней,
порой, забывшись,
проходя сквозь стены.
Здесь мне знаком каштан,
а там швейцар-старик.
Вот книжный магазин, в котором я когда-то
купил – не сосчитать как много
разных книг.
Они ведь тоже в чём-то виноваты.
А с этого холма смотреть так славно вдаль,
на солнце, кровью яростной налившееся.
Так можно жизнь прожить,
и будет вечно жаль
несбывшегося…
СЕРДЦЕ МАРШАЛА. ПОЛЬСКАЯ РАПСОДИЯ
Вспоминают, что был он грозен,
а любил ли цветы – кто знает?
Но приносят цветы на Россу*,
к сердцу маршала прижимают…
А ещё здесь лежат жолнежи
в полевой травяной одежде,
и оплаканы, и забыты.
Покосились, осели плиты.
Он, быть может, сказал бы тоже:
– О Литво, ты – как здоровье!**
Сердце маршала…Господи Боже! –
человечье сердце, сыновье.
Величаво его надгробье,
всё искрится, как чёрная льдина.
Здесь легли, когда час их пробил,
Вместе – мама и сердце сына.
Что ж наделали мы с сердцами –
или сердце делает с нами? –
наши матери плачут над нами
и ложатся в землю – с сердцами.
Храбрый маршал, суровый, строгий,
гнев ты редко менял на милость,
унесли твоё тело ноги,
только сердце – не подчинилось.
Засыпает могилы снегом,
оседает на землю небо.
Не молчит под землёй и снегом
сердце маршала, молит небо:
– Хоть на час, дозволь возродиться,
телу с сердцем соединиться,
проводить с Бекешовой горки
хоть одну вечернюю зорьку!
Ах какие же здесь закаты
сыплют пригоршни жара в реки!
Ах как тихо лежат солдаты –
в землю вкопанные шеренги.
Маршал, маршал, маршалек польский,
окружённый бесстрашным войском;
вы в земле, как немые в храме,
разговариваете сердцами.
А в Варшаве – сердце Шопена,
В Новогрудке – следы Адама,
А во Львове поёт капелла.
Все дороги – ведите к храму!
Пусть услышит Господь молитву!
Как же любят тебя, о Литво,
жемайтийцы, и аукштайтийцы,
и дзукийцы, и сувалькийцы!***
Пусть молитву Господь услышит!
Этот город – крестами вышит,
во Твою он поднялся славу,
храм единый и многоглавый!
Все сердца в нём должны смириться,
повернуться друг к другу лица,
возродиться в любви и братстве,
призывая: – Живи и здравствуй!
* На Вильнюсском кладбище Россу (Расу) под одной плитой похоронено сердце Ю. Пилсудского и тело его матери.
** Строка из поэмы А. Мицкевича “Пан Тадеуш”
*** Названия жителей четырёх этнографических областей Литвы.
***
Сонный, серый, сизый, синий, ясный небосвод.
Тёплый, светлый, тихий, мирный, ласковый июль.
…Слово к слову – он решает путаный кроссворд.
Буква к букве, отчего-то получился – нуль.
Вот ведь, вечно ошибался он в игре любой, –
то-то кто-то ухмылялся, глядя из щелей,
как гонялся он, носился всюду, как шальной!
В прятки все, а он – в пятнашки: думал – веселей.
Кто неволил над бумагой голову ломать,
сеть плести из слов мудрёных, поперёк и вдоль,
если два стежка всего-то надо было знать:
крестик – нолик, крестик – нолик, крестик – нолик. Ноль.
Норовят все ровным шляхом, да на пристяжных,
он один – по бурелому, только хруст окрест…
С крестословицей толкался он среди других,
волновался, горячился. Получился – крест.
Признавая все ошибки, хочет он опять
поиграть хотя бы в жмурки, в прятки – всё равно!
Отвернётся он, зажмурясь: – Я иду искать!
Ищет он людей, а люди – разошлись давно.
***
Не говорят со мной
ни гравий, ни трава.
Разбитой мостовой
не разберу слова.
Иду, всему – чужой,
с оглядкой, точно вор,
а всё – между собой
ведёт свой разговор.
Я разочаровал
в себе их, а потом
я сам себя застал
за подлым ремеслом.
Под выкрики сивилл
и пение сирен
я голову склонил,
как будто сдался в плен.
И в суете сует,
а попросту – хлопот,
в чужой ступая след,
шагаю – не вперёд.
Как туча без воды,
как нота без струны,
как вторник без среды,
как месяц без луны,
как лёд без холодов -
без цели, без звезды.
Как будто бы ладонь
без линии судьбы…
***
когда мне исполнится тысяча лет
и выпадет свободная минута
я замечу что многие приключенческие романы
утратили свою увлекательность
тысяча лет не проходит бесследно
измененья претерпят привычки может быть вера
отчасти – методика обольщения женщин
и занятий в тренажёрном зале
я увижу как время меняет окраску
и кто правит карту звёздного неба
только дети плачут по тем же причинам
и хочется их утешить
я пойму что осталось недолго
стоять за газетой к киоску
станет трудно взбираться на башню
по тысячелетним ступеням
впрочем что-то останется прежним
восторг перед рожденьем ребенка
листопадом и грацией сеттера Арчи
жаль что доброму псу тысячу лет не прожить
что же делать наступит усталость
и пора изменить образ жизни
и присесть во дворе на скамейку
еще на тысячу лет