November 24, 2024
ukraine support 1 ukraine support 2

Ваагн Карапетян: Немногое из того, что было... Роман (Часть 2)

972

61.

Самоубийство Семёна Скворцова наделало немалый переполох и хотя тело не всплыло, всё улики говорили о том, что подполковник наложил на себя руки. Этому подтверждало и оставленное им заявление об уходе с работы, якобы, по состоянию здоровья. Квартиру в тот же день опечатали и после тщательного обыска передали новому жильцу.
-----
Конвоиров, капитана и трёх рядовых солдат, арестовали и за пособничество врагу народа, как не справившихся с поставленной руководством задачей, после непродолжительных допросов приговорили к расстрелу. Арестовали и всех сотрудников отдела, но они легко отделались, каждому впаяли от пяти до десяти лет высылки.
Через три года, 5 марта 1953 года, умирает Сталин. Начались изменения в общественной жизни страны о которых так долго мечтал Семён.
Кстати. До сих пор не утихают споры о том, своей или насильственной смертью отправился в мир иной “отец всех народов”. Я лично склоняюсь к тому, что он умер естественной смертью и вот почему. При подготовке покушения на лидера тоталитарного государства, особое внимание уделяется плану мероприятий по укреплению своих позиций, заинтересованной стороной, который приводится в действие сразу после покушения. Но как нам известно, после смерти Сталина, его окружение долгое время пребывало в растерянности с опаской посматривая друг на друга. Лишь в июне, спустя три месяца созрела Хрущёвская коалиция и план действий, согласно которому был арестован Лаврентий Берия.
Но я отвлёкся.
К тому времени умер дед, Степан Николаевич, учительница географии Мария Ивановна переехала жить к Семёну, сам он устроился работать заведующим сельским клубом.
В 1954 году, когда он понял, что пошли необратимые процессы реабилитации невинно осужденных сталинским режимом, поехал, впервые за пять лет в Москву. Обратился в Министерство госбезопасности, в орг. отдел, мол, так вот и так; преследовали, бежал, скрывался.
Подняли документы, но никаких следов преследования не обнаружили, и без объяснений стало понятно, что провалившийся арест скрыли, не оставив  письменных свидетельств. В личном деле Семёна Скворцова обнаружили только заявление на увольнение, написанное им собственноручно. Попытался пригласить в свидетели Дашу, но выяснилось, что и её арестовали и осудили на десять лет без права переписки, а спустя два года родственникам сообщили, что она умерла в городе Караганда от воспаления легких.
Вернулся в село, в свой клуб, продолжил работать, ушёл на пенсию, вскоре приказала долго жить и Марья Ивановна. Остался один.
------
Что и говорить, рассказ произвел на нас тягостное впечатление. Мы молча доедали беляши и чебуреки, допивали куриный бульон и с некоторым страхом посматривали на этого, прошедшего тяжёлый жизненный путь, но не сломленного обстоятельствами, жестокими правилами того времени, человека.
Не доезжая до города Коломна, в деревне Старое Бобренево, он попросил остановиться, но вышел не сразу. Низко опустив голову посидел с минуту, раздумывая, что сказать на прощанье, как проститься с нами, потом встрепенулся, поглядел на нас, перевёл взгляд на Владимира Сергеевича и с сарказмом произнёс, - Большая часть жизни прожита, но лучшая часть ещё впереди!


62.
Но и в понедельник, несмотря на мои настойчивые просьбы и даже требования мы не пошли в загс. Я видел, что Тане приятны разговоры на эту тему, но она каждый раз находила причину для отказа: то ей капусту засолить надо, то рыбу прокоптить, то стирка, то уборка.
Улыбнется и начинает отмахиваться, - потом, потом, пока некогда.
А затем уйдет на кухню и начнет там греметь посудой, или отправится в спальную комнату постельное белье для стирки собирать.
--------
Недели через две, поздно вечером, в одиннадцатом часу, к нам в дверь постучали. Мы с Таней переглянулись. Что это за странный полуночный визит? Натягиваю брюки и, шлепая тапочками по голым пяткам, спешу к дверям. Открываю, а на пороге майор милиции Виталий Смирнов стоит и с ноги на ногу переминается. Ничего не понимая, и уже волнуясь, освобождаю проход, предлагаю пройти, но он мне:
- Ваагн Самсонович, вы меня извините, я увидел у вас свет горит, вот и решил побеспокоить, хочу с вами поговорить отдельно, - и, понизив голос, добавляет, - без свидетелей.
- Я шаг вперед, а он мне, - оденьтесь, морозно на улице.
Переволновался, нет слов… Что еще за новая напасть? Одел дубленку, влез в валенки на босу ногу, на голову шапку-ушанку из собачьего меха нахлобучил и вышел, а у самого, то ли от холода, то ли от напряжения зуб на зуб не попадает.
Прошли молча несколько метров.
- Как у вас с Таней, все хорошо?
- Да, все в порядке. Я ей предлагаю расписаться, а она все тянет.
- Я это к слову, увидел, как она в окно смотрела, нас провожала. Беспокоится за вас.
- Есть такое.
- Она хорошая девушка, у меня на глазах росла. Родителей знаю, просто отличные люди. Не ошибетесь, если женитесь.
- Нет, все в порядке, надеюсь, скоро распишемся.
- Вы уже третий год у нас, насколько я помню, в сентябре…
- Да, скоро три года исполнится.
- Планируете остаться?
- Нет, наверное, уеду. Мы с Таней уедем.
- И правильно...Что в этой глуши-то делать?
- Я бы не сказал, - возразил я, - здесь мне нравится, хорошая природа, климат, люди.
Смирнов не ответил. Несколько метров прошли молча.
- А у нас сплошные проблемы, - собравшись с духом, заговорил майор.
Я затаил дыхание, понимая, что сейчас узнаю истинную цель этой полуночной прогулки.
- Людмилу и ее мужа Степана, вы помните. Так вот , там большая беда стряслась. Вроде бы сошлись они. Она к нему уехала. Устроилась уборщицей, рядом в школе. Ну, а супругам положены длительные свидания, так что на ночь она иногда с ним, согласно графику посещений и длительных свиданий, оставалась. Видимо, кто-то написал ему, что она с вами какое-то время жила, вот этот дурень, в приступе ревности ее ночью и задушил.
- Что?! – растерялся я, - я правильно вас понял?
- Да, согласно посмертной судебно-медицинской экспертизе, смерть наступила практически мгновенно. Он ведь здоровый бугай был.
В глазах у меня потемнело, я прислонился к забору, стало подташнивать и почувствовал слабость в ногах.
Майор подхватил меня за локти на всякий случай, чтобы не дать упасть.

- Вы-то тут ни при чем, Ваагн Самсонович. Вины за вами никакой. Но сообщить об этом надо было, пока в поселке никто не знает. Завтра планируем сообщить. Гадаем, как родители Степана теперь… себя поведут.
Не обращая внимания на мое состояние, майор продолжал говорить. Видимо ему нужно было утром доложить, что Карапетян осведомлен и проинструктирован:
- Тут вот какая закавыка… Пока уведомление о смерти Людмилы к нам дошло, Степану вышку присудили. А письмо о смерти Люды по ошибке сначала послали в поселок Задорное не Черногорского района, а Черноморского, это в Крыму в 30 километрах от города Евпатория. Пока оно туда сюда ходило, пока разобрались, привели в исполнение и смертный приговор. Получается, что завтра сразу в двух домах… Трагедия.
Майор тяжело перевёл дух и продолжил:
- Хотим попросить вас в эти дни на улице без нужды не показываться. Посмотрим, как оно всё обернётся. У Степана дружков ведь немало осталось в поселке, да и отец его, Фёдор Игнатьевич, кряхтит-кряхтит, а поведение у него не всегда адекватное.
Майор продолжал свой монолог и то и дело подтягивал живот поправляя на себе теплую дубленку. Его речь скорее всего напоминала робкое  выступление перепуганного студента, чем уверенного в себе стража порядка. Я слышал его невнятную, сбивчивую речь, но едва ли улавливал смысл им сказанного, так как сердцебиение и бешеное пульсирование крови в висках глушили моё сознание и не давали вникнуть в сказанные слова.
- То, что в сентябре собираетесь переехать, это хорошо. Надо. Ни к чему вам здесь оставаться. Забирайте с собой Татьяну. И от греха подальше. А то как бы чего не вышло… Кто его знает… Знаете ли…. От греха подальше....
До меня дошло, что от меня требовалось. В знак согласия я закивал головой и, отрешённо глядя себе под ноги, преодолевая сопротивление отстранил руки майора.
- Понятно товарищ майор, я так и поступлю, не волнуйтесь. Пойду домой, там Таня сейчас уже вся издергалась.
- Давайте я вас провожу.
- Да что вы, не надо, вам ведь в обратную сторону,- возразил я, - спокойной ночи.
Майор по-приятельски похлопал меня по плечу, крепко сжал руку, повернулся и исчез в темноте. Я закрыл глаза  и, тяжело дыша,  постоял еще несколько минут, облокотившись о забор. Руки ослабли и в целом ощущал слабость во всём теле. Началось судорожное подергивание в мышцах ног. Стало душно, онемевшими от холода пальцами расстегнул дублёнку и разорвал ворот рубашки, чтобы глотнуть морозного воздуха. Пересохшее горло требовало воды, глоток живительной влаги.
И сквозь полудрему стало доходить, что нужно идти... Чего это я стою здесь? Почему я здесь на морозе? Мне домой надо, к моей спасительнице, к моей Танечке. Я оторвал себя от забора и медленно  зашагал к дому.
- Господи, за что Ты так со мной, Господи? - неожиданно вырвалось у меня из груди и шатаясь, пройдя несколько шагов  я взмолился:

- Я ведь не выдержу, я не железный, сколько можно… Неужели больше не на ком эксперименты ставить, когда-нибудь у меня наступит спокойная жизнь? Господи, прошу Тебя, спаси меня! - причитал я уже во весь голос:
- И еще вот чуть-чуть и я не выдержу. Люда, Людочка милая моя, знал бы я, чем все это для тебя обернётся, приехал бы за тобой, в ногах бы валялся, умолял бы вернуться. Господи, прошу тебя ! Хватит ! Я не железный! Или убей меня громом, ломом, или дай мне хотя бы с год спокойной жизни…
Таня стояла у калитки и видела и слышала, как я, путаясь в ногах, шагал, спотыкался, и что-то невнятно бормотал.
Поспешила мне навстречу и, поймав мой безумный взгляд, обняла и зарыдала:
- Ваганчик, родненький мой, я люблю тебя, милый мой. Ты самый лучший на свете! За что они так с тобой? Чего они от тебя все хотят?
Я приложил палец к губам, мол, зайдем в дом, там все объясню. В коридоре не раздеваясь, я в двух словах рассказал ей, что случилось. Она побледнела и схватилась за голову. Уже на диване я подробно, сбиваясь и перескакивая с места на место, пересказал весь разговор с майором.
Мы так и не заснули, всю ночь провели сидя, обнявшись на диване.
Утром я позвонил в редакцию, и в школу и сообщил, что мне нездоровится. И, одни и другие, оглушенные прискорбным сообщением, о нависшей над поселком трагедии, с пониманием отнеслись к моей «болезни». Все последующие дни недели я провалялся в постели, вздрагивая от каждого стука в дверь или шороха за окнами. Вставал, чтобы размять кости и по нужде сбегать.
С тревогой наблюдая сквозь щель в плотно завешенном окне за суетой на улице, я осознавал всю нелепость своего пребывания в этом, еще несколько дней тому назад, благожелательно настроенном, а теперь откровенно враждебном поселке. Но мне еще предстояло полгода жить и работать, общаться с односельчанами, хотел бы я этого или нет.
Дождаться бы спасительного сентября, когда я с чувством уверенности до конца исполненного долга, войду в просторный салон первого советского реактивного пассажирского самолета Ил-62 и, пройдя мимо стюардесс ослепительной красоты, займу свое законное место.

63.
За гробом с телом Людмилы вызвался ехать директор совхоза Валерий Яковлевич. Уже через час после того, как шок охватил весь поселок, он, плотно подкрепившись в дорогу, на своем “газике” уехал в Южно-Сахалинск, чтобы успеть ко второму московскому рейсу.
По настоятельной просьбе родителей Степана, которые теперь дневали и ночевали у сватов; вместе с ними скорбели, в минуты отчаяния, когда начинало лихорадить и трясти от душевной боли и обиды за сломанную жизнь, за детей, так рано оставивших этот мир, как могли поддерживали друг друга, гроб невесты, обитый цинком, установили в их избе.
Уже с утра народ потянулся к дому родителей Степана, женщины проходили в избу, а мужики, дымя самокрутками, толпились у забора. Теща со свекровью, во всем черном, рыдали, прильнув к изголовью дочери и невесты, а тесть со свекром, забившись по углам, громко голосили, не обращая внимания на друзей, знакомых, соседей. Пришедших поддержать и застывших в скорбном молчании, жителей поселка. Над гробом повесили фотографию Степана и Людмилы, сделанную в день их бракосочетания. На похоронах присутствовало всё взрослое население, исключительно всё, даже школьный сторож оставил детей на попечение старшеклассников и, не опасаясь попасть на глаза директору школы, суетился возле крышки гроба. Я оговорился, сказав, что присутствовало всё население, на похоронах не было меня.
Майор милиции Виталий Смирнов наведывался ко мне домой по нескольку раз за день
- Сидите дома, никуда не выходите, - строго настрого наказывал он, и через некоторое время снова появлялся, чтобы убедиться, на месте ли я.
На надгробии наскоро сваренном из металлических труб и черной жести, поместили два портрета, под каждым - дата рождения, и ниже одна на двоих, дата смерти.
Отношение ко мне жителей поселка в одночасье изменилось, стало осторожным, пугливым. Во взгляде каждого сквозил только один вопрос: «Когда же он, наконец, уедет?».
Недобрые взгляды, сухое, и даже суровое приветствие при встрече, иначе никак нельзя было объяснить.
Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что, если и вертелись в голове, правда, иллюзорные планы подольше остаться на острове, хотя бы в партию вступить, затем на материк возвращаться, то теперь со всей очевидностью можно утверждать, что первые числа сентября станут последними днями моего пребывания на острове.

64.
Только на десятый день я вышел из дому. И надо отдать должное соседям, знакомым и остальным жителям поселка; они с пониманием отнеслись к моей роли в ужасной трагедии обрушившейся на поселок, хотя, надо признать, что о прежней теплоте и доброжелательности оставалось только мечтать. В лучшем случае происходили спокойные нейтральные разговоры ни о чём. Но я и не ждал прежних отношений, с нетерпением отсчитывал последние дни. Строил планы на будущее, которое еще смутно вырисовывалось в моем сознании.
Все чаще и чаще по вечерам я заводил разговор с Таней о женитьбе, при этом её лицо озарялось едва заметной улыбкой, но она всякий раз уклонялась от ответа. Она непременно приближалась ко мне, нежно обнимала и, выскользнув из моих грубых объятий, исчезала на кухне.
Но я настойчиво, как только вечером она усаживалась перед телевизором рядом со мной, без всяких вступлений, что называется в лоб задавал ей один и тот же вопрос и не получал ожидаемого ответа, и так изо дня в день.
- Таня, ты меня любишь?
- Да.
- Тогда давай распишемся, ведь уезжать скоро.
- Кому?
- Нам.
- Ваганчик, родной мой, я же говорила, что я никуда не поеду.
- Ты хочешь, чтобы я остался на острове?
- Нет. Останешься здесь, засосёт тебя наше болото, а я не хочу этого, и пропадешь. Моя одноклассница, ну как одноклассница, до пятого класса вместе учились, потом она бросила школу и в доярки ушла. Она как-то поделилась со мной. Когда ты только у нас появился, рассказывала, ей все хотелось подойти к тебе и ущипнуть, убедиться, что ты из того же теста сделан, как и остальные. Сегодня же ты мало чем отличаешься от местных, а что завтра будет?
- Это естественно, ничего удивительного в этом нет. Значит, поедем?
- Нет, Ваганчик, там я пропаду, там я  никогда своей не стану, белой вороной буду глаза всем мозолить.
- Вот наступит первое сентября и…
- Ты уедешь.
- А ты?
- Я здесь останусь.
- Значит, ты не любишь меня.
- Не смей такого говорить! Слышишь?
А у самой на глазах слезы, дрожит и всем телом прижимается ко мне.
Через неделю отправились вместе с Таней авиабилеты на Москву заказывать.
- Вам сколько билетов? – спрашивает кассирша. Смотрю на Таню. Молчит. Отвечаю:
- Два.
- Ваши паспорта.
Протягиваю свой:
- Таня, дай паспорт.
- Я дома оставила, забыла.
- Тогда не будем сейчас…
- Нет, нет. Ты себе бери, а мне потом купим - и к кассирше:
- Девушка, нам один билет… один пока.

65.
За месяц до моего отъезда, когда казалось, что этого события с нетерпением ждал весь посёлок, директор совхоза Валерий Яковлевич зашел в редакцию и сразу ко мне. Крепко по своей привычке сжал мою руку и придерживая меня за плечо, не давая встать, наклонился и чуть слышно прошептал на ухо:                - Гавриил Петрович и Федор Игнатьевич (отцы Людмилы и Степана) просят тебя к ним зайти, - и уточнил: - к Федору Игнатьевичу. Они на тебя  зла не держат, - добавил он, - знают, что уезжаешь, проститься хотят.                Я растерялся. Вот уж не думал, что вот так может всё обернуться.                - А когда?                - Завтра, вечером. Хорошо?                - Конечно, зайду, передайте им, если увидите.                - Я прямо сейчас заеду к ним, сообщу. Спасибо тебе, что с пониманием отнёсся.
Вечером следующего дня состоялась теплая и трогательная встреча. За столом сидели только мужчины, Федор Игнатьевич , как всегда, со своей неразлучной  гитарой, а женщины разместились, как на тахте, на огромном кованом сундуке, предварительно подложив под себя подушки. Федор Игнатьевич,  чуть слышно, перебирал струны и, как только мы расселись,  в полголоса запел:
Два острова, два одиноких острова                На Колыме уснули в забытьи.                Напоминала проволока острая                Параграфы законы и статьи.
 На остров Слёз ссылали женщин издавна                Был этот остров с кличкой "Позови!",                С тоской мужчины наблюдали издали,                Их лагерь был на острове "Любви", 
И вот однажды, удивляясь  вольности,                Заметил вдруг наказанный матрос,                Трепещут водоросли, словно волосы                И вроде покидают остров "Слёз"...
Эту песню я слышал не раз и не два, но пришлось вслушивался в, до боли знакомый текст, вести  себя, как и положено гостю,  всецело поглощаясь  исполнением певца, желающего угодить приглашенным. Гавриил Петрович  же не  обращал внимания на пение кума,  не притрагиваясь к еде,  выжидательно следил за моими движениями, как бы приглашая первым начать трапезу.  Я, понимая это, выждав ещё пару минут, произнес банальную фразу, "Ну, что ж, начнём, а то остынет",  по хозяйски переложил себе на покрытую трещинами пожелтевшую тарелку одну крупную рассыпчатую картофелину,  добавил квашенной капусты. Вслед за мной потянулся и Гавриил Петрович. Он распорядился с закуской, разлил самогонку  и поднял рюмку над собой.                - Ну, православные, давайте помянем.                Мы встали и молча осушили рюмки.                Федор Игнатьевич  едва сев,  снова  взял гитару в руки и продолжил песню.
И он решился. Он прополз у бережка,                И волну на плечи он натянул в тени.                И вот уже таинственно и бережно                К друг другу приближаются они.               
Секунды становились долгожданными,                вода цвела улыбкой молодой,                когда двумя горячими вулканами                Дышали её груди под водой.
Влекло их молодое однозвучие                И никаких там клятв и лживых фраз.                От проволоки оттиски колючие,                Он различал у этих  юных глаз.
Хозяин  пел, низко опустив голову,  как бы для себя, изредка прикладывался к рюмке, губы его дрожали, но глаза оставались сухими. Женщины на сундуке достав носовые платки  и то и дело прикладывали их к глазам, при этом одергивая друг друга, призывая не расслабляться.
Большую часть времени  мы с Гавриилом  Петровичем   молчали. Пытаясь  отойти от тяжелых воспоминаний,  старались говорить короткими репликами на отвлеченные темы. Пили немного, столько же ели. Уже собирались подняться со стола, как  в одиннадцатом часу появился председатель совхоза. Не дожидаясь особого приглашения, он уселся за стол, опрокинул сразу пару полных рюмок, чтобы дойти до нашей кондиции и  под  песню  Фёдора Игнатьевича, принялся очищать остатки общих блюд, не перекладывая еду к себе, а подтягивая сами блюда поближе.
Бывают слёзы от тоски и жадности,                Их напоказ прольют или в тиши                Льют слёзы от безделья и от жалости                Но есть слеза - кровиночка души.
Она как искорка, она единственна,                Матрос запоминал её глаза                Перестают мужчины видеть истину,                Когда у женщин на щеках слеза.
Он океан увидел в этой капельке,                Губами тронул прядь её волос.                Она шепнула на ухо:"Мой миленький"                И уплыла к себе на остров "Слёз".
Наконец Федор Игнатьевич  отложил гитару и вытянувшись над столом, выхватил  двумя пальцами  из общей глинянной миски  большой соленный огурец  и принялся с хрустом  жевать. Гавриил Петрович, продолжал ковыряться в тарелке,  он пытался  насадить на вилку совсем крохотную скользкую маринованную лисичку. Когда же Валерий Яковлевич насытившись оторвался от стола, я поднялся, глазами показав ему на настенные часы, стрелки которых приближались к двенадцати часам ночи, и на старушек, которые кимарили, низко опустив головы, глубоко вздыхая и вздрагивая при каждом шорохе.
- Да, пора уж. Засиделись. - Поддержал меня отец  Люды Гавриил Петрович.
Приподнялся  вслед за нами  и Валерий Яковлевич. Уже в дверях,  хозяина  дома Фёдора  Игнатьевича, что- то осенило, он, вдруг, перегородил мне дорогу.
- Давайте завтра в общую баню сходим, завтра ведь мужской день. Втроем. Валерий Яковлевич, мы без тебя уж, не обессудь, с тобой мы еще успеем. Ну как, Ваагн Самсонович?                - Согласен, без вопросов, – ответил я и обнял Федора Игнатьевича.                На следующий день поселок пережил очередной шок, глядя, как Федор Игнатьевич, Гавриил Петрович и я дружно беседуя, направляемся в общую баню.

66.

Уже перед самым отъездом я, наконец, раздобыл номер телефона второго секретаря обкома партии Марии Петровны, помогли девушки-телефонистки. Окрыленный этим обстоятельством, сам себя настроил на то, чтобы зайти на минуту, поблагодарить её. Времени перед отлетом часа три остаётся, достаточно. Почему бы  не употребить его с пользой?
За неделю до отъезда решился позвонить. Ответил женский голос, показалось, что это та же секретарша Дуся.
- Дуся, это вы?
- Да, слушаю.
- Это Ваагн Карапетян. Вы помните, три года тому назад я к вам заходил… к Марии Петровне.
- О!!! Конечно помню! - к моему изумлению радостно воскликнула Дуся, и спросила:
- Вы в городе?
- Нет пока. Но в следующую среду я буду у вас. Срок моего контракта истек, я уезжаю и хотел бы зайти к Марии Петровне, поблагодарить её. Могли бы вы меня соединить, либо выяснить, сможет ли она меня принять?
- О чем это вы? - вскрикнула обиженным тоном Дуся. - Конечно сможет и обязательно примет. Я ведь помню, как тепло она вас встретила в прошлый раз. Среда у нее свободный день. Приезжайте. А сегодня полно народу, не получится. И не нужно договариваться. Приедете, позвоните снизу, я вам пропуск спущу.
Тёплое отношение Дуси воодушевило меня. Вместе с тем охватило необъяснимым страхом неожиданной или, скорее всего ожидаемой развязки. Мою грудь  распирало от радости, в предвкушении  долгожданной встречи с моей покровительницей, когда мы, отбросив рамки приличия, могли бы оказаться во власти накопившейся за эти годы жажды.
----
Вероятно, читатель обратит внимание на то, что я не страдал особым целомудрием, когда на горизонте начинал брезжить новый роман. Я просто не задумывался об этом, как впрочем и всякий юноша в моём возрасте, если он искренен в своих воспоминаниях. Преданность, лебединая верность для меня являлись такими же условно призрачными понятиями, как и понятие, (да простят меня большевики, если таковые еще остались), “коммунизм”.

67.
Но вот, наконец, последняя ночь перед отъездом. Второй билет так и не куплен. Таня с глазами, красными от слез, все суетилась, укладывая мои вещи, пыталась не смотреть на меня.
Я, не выдержав состояния неопределённости, крепко обхватил Таню за талию, остановил её.
- Танечка, ну ты ведь купила билет. Да? Скажи, что купила, что мы вместе летим.
Таня, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься, упрямо помотала головой.
- А потом как? Ты приедешь? Что дальше? Таня? Мы что, навсегда расстаемся? Успокой меня, - уже кричал я.
Таня оттолкнула меня и, громко зарыдав, ушла на кухню.
Утром проснулся, а Таня рядом сидит и на меня смотрит:
- Доброе утро, милый.
- Доброе утро, Танечка, доброе утро.
- У меня просьба, пиши мне письма.
- Первое письмо я в самолете начну писать. И надеюсь, мы скоро увидимся.
Таня напряжённо посмотрела на меня и нерешительно кивнула головой. Я обезумел от радости. Ты сказала «Да», Танечка. Я могу надеяться, что скоро, скоро смогу обнять тебя?
Таня расплылась в улыбке, а из глаз тонкими струйками потекли слёзы.

68.
На автовокзале на удивление скопилось много народу, и все знакомые. Оказалось, пришли меня проводить. Клавдия Михайловна, директор школы подошла и напомнила день моего приезда.
- Помните, как мы вас встречали?
- Помню, конечно, спасибо вам за всё.
А в автобусе пассажиры расселись, можно ехать, но водитель не спешит, терпеливо ждет, когда церемония прощания завершится. Я подхожу к каждому, пожимаю руку и мы крепко обнимаемся.
Передо мной стоит сторож школы Иван Васильевич со свертком в руках. Он крепко жмёт мою руку и шепчет:
- Я вам икорки принес, на дорогу, - и суёт мне тяжелую двухлитровую банку с икрой.
Но вот, кажется, я всех обошел и со всеми простился, подошел к автобусу, встал на автобусную ступеньку, еще раз обернулся, поднял руки вверх, поцеловал кончики своих пальцев и потряс ими, как бы распространяя свою благодарность на всех, кто посчитал нужным прийти в эту последнюю минуту моего пребывания в поселке на автовокзал, и послал один на всех прощальный воздушный поцелуй.
Но я не видел, как на ступеньках вокзала, прикрываясь дверью, стояла Таня, хотя пожелала остаться дома, чтобы не выставлять напоказ свои чувства. А когда автобус выбрался за ворота вокзала и запылил в сторону Южно-Сахалинска, она, не выдержав, шагнула вперед и  привлекая к себе общее внимание разрыдалась.

69
Я же уютно устроился на дерматиновом сиденье самого популярного транспортного средства в СССР, предназначенного для перевозки пассажиров, с любовью именуемого “пазиком” и в мыслях я был уже далеко, за пределами поселка. За спиною остались мои соседи, друзья знакомые, а среди них - аборигены и пришлые, химики и романтики, добрые и злые, доверчивые и хитрые, Таня и до десятка женщин, добропорядочных и распутных, с которыми я попутно флиртовал, так, по инерции, отнюдь не в ожидании новой романтической истории, а в силу своего шкодливого характера.
- “Как быстро пролетело время, подумать только, - удивлялся я скоротечности человеческой жизни вообще, и моей в том числе, - словно бы ещё вчера я прилетел на остров, шел по незнакомым улицам, обуреваемый страхом и любопытством, в нерешительности стоял у здания Сахалинского обкома КПСС и любовался мраморной вывеской с золотыми буквами в твердой уверенности, что меня и не вспомнят, и не помогут. А вот как вышло.
Приняла меня Мария Петровна по-королевски, не раздумывая подняла трубку и наказала первому секретарю райкома партии встретить, и по всем вопросам… еще и грозила, мол, если что - сама приеду и разберусь… Вот и нужно было мне с ней поддерживать связь… а я, как неблагодарная тварь, уехал - и концы с концами. Она ведь прямо тогда сказала, если что - звони, попытаюсь помочь. А как она еще могла?.. Мол, постель готова, приезжай. Так, что ли? Нет, конечно. Не сообразил я… Дал бы о себе знать, а дальше - как по накатанной… Стопроцентно пригласила бы на очередной праздник или на худой конец какой-то повод бы придумала, а дальше уже и без повода. Может, перевела бы к себе поближе…
Сейчас с партбилетом бы ходил… Теперь в какой-нибудь захудалый пансионат завалимся дня на три. Да нет, в пансионат вряд ли... Скорее всего, домик в лесу подальше от глаз. И вылет придется отложить… Да и билет на пару дней… Ну, это она устроит. Это её проблема.
Дуся ей сообщила, а как же! Так что ждет меня секретарь обкома Мария Петровна, никуда не денется. Хотя по её прическе, по внешнему виду станет ясно, какие у нее намерения. Только и мне нужно дать понять, что я не против, а то опять насуплюсь, как в прошлый раз и не решится она. Мало ли что у этого идиота на уме... А в Москву приедет - я к ней… на все дни... В люкс номер. Вот и заладит тогда каждый месяц, сам не рад буду”.
Я усмехнулся, туманно вспоминая черты её лица и искоса посмотрел на дремавшего соседа.
Как ни удивительно, а уезжаю практически день в день, всего лишь два дня переработал. Все бы хорошо, только вот Таня… Почему так поступила?  Решила к своему бывшему вернуться? Вроде не похоже. Я-то напишу ей, но приедет ли? Непонятно. Может, это и к лучшему, ведь и сам не знаю, куда еду. Домой в Армению - не хочется. А в Москве застрять удастся ли? Кому я там нужен?.. Посмотрим…
Спящий сосед справа стал похрапывать, убаюкал и меня, я заснул. Проснулся уже на автостанции, когда пассажиры, выходя, шум подняли, друг друга подталкивая, гремели сумками. Вышел заспанный из автобуса, неуклюже потянулся, пару раз по приседал, чтобы окончательно в себя прийти, затем забрал чемоданы и занял очередь в камеру хранения. Ко мне подошел сосед по автобусу:
- Ты Карапетян?
- Да.
- Я тоже армянин. Ростовский… По армянски ни слова не знаю. Нет, вот «ахпер» - это брат. Правильно?
- А чего всю дорогу молчал?
- Спать хотелось. Тут вот какое дело, - он открыл свой саквояж, - у меня одна лишняя банка затесалась. Достал обернутую газетой “Советский спорт” литровую банку с красной икрой:
- Когда ты еще в наших краях окажешься, возьми, будешь помнить своего земляка.
Оставалось только затылок почесать:
- Может…
- Нет, нет, - перебил меня он, - это от чистого сердца. Я из Арги-Паги, в Черногорском часто бываю. О тебе много хорошего слышал, - и уже удаляясь, прокричал, - так что бывай, прощай, помни своего земляка. Мы, армяне - особый народ!
Мой благодетель завернул за угол местного отдела райсовета, не назвав своего имени, но оставив о себе благодарную память на долгие годы.
От неожиданного подарка я окончательно проснулся. Повертел в руках банку, соображая, в какой бы чемодан её запихнуть. Мелькнула мысль: «А может презентовать Марии Петровне?»
Тут же отбросил эту жалкую мыслишку, как несерьезное побуждение, которое только рассмешит Марию Петровну, так как она покажет специально приготовленный мне в дорогу добротно упакованный баул и скажет: «Там и икра в достаточном количестве».



70.
Обком партии. Захожу - и сразу от моей уверенности и след простыл. Очевидно, нечто магическое есть в подобных учреждениях, призванных давить маленьких людишек своим статусом. Постовой окинул меня вопросительным взглядом, весь в ожидании, когда я объясню, по какой причине я решил побеспокоить его. Ну, и я решил не тянуть:
- У меня назначена встреча с Марией Петровной, - бесстрастным голосом изрекаю  я.
- Как фамилия? - несколько подтянулся сержант милиции.
- Карапетян.
- Посмотрим, - он подошел к столу и стал перебирать бумажки, поднял одну.
- Карапетян, говорите? А зовут как?
- Ваагн.
- Есть такое дело, - продолжая рассматривать листок с деловым видом, заключил он:
- Но для начала паспорт.
Протягиваю, как сказал бы мой коллега по перу Владимир Маяковский, «молоткастый, серпастый советский паспорт». Сержант, мельком взглянув на него, тотчас же возвращает мне государственный документ, удостоверяющий мою личность, со словами:
- Она теперь на втором этаже сидит.
Что ж, получаю добро и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Дверь открыта настежь. Вхожу. Дуся во все глаза очарованно рассматривает долгожданного гостя, и рот до ушей. Это радует, но на всякий случай надеваю на себя маску робкого стеснительного, озабоченного обстоятельствами переезда, парня. Легким кивком головы приветствую её, при этом не забываю застенчиво улыбнуться. Ни дать ни взять, ангел с крылышками за спиной с небес спустился.
- Проходите, проходите, я сейчас.
Порывисто произносит  Дуся, стремительно встает и скрывается в кабинете Марии Петровны. Думал, сразу и вернётся назад, но нет, задержалась. Выходит со смущением на лице: - Извините, пожалуйста, Мария Петровна очень занята и не сможет вас принять.
Вот тебе и на! Вот тебе и ушат холодной воды на голову!
Я растерялся, не могу осмыслить, правильно ли я понял сказанное. Стало понемногу доходить, что никогда мне не бывать по ту сторону двери секретаря обкома, сидеть, небрежно облокотившись о подлокотник кресла у журнального стола, пить чай или кофе, краем глаза изучать мягкие контуры ладно скроенной фигуры и внутренне будоражить своё воображение, рисуя одну за другой умилительные сцены.
- Я сегодня улетаю, у меня в четыре вечера рейс, я просто поблагодарить хотел.
- Сейчас, - Дуся снова встает с места и решительно направляется в кабинет. Тут же возвращается, еще более расстроенная.
- Мария Петровна желает вам счастливого полёта.

71. Как меня избрали делегатом XVIII съезда ВЛКСМ.
Вздыхая и поёживаясь вернулся я на аэродром, остаток времени провёл в зале ожидания в размышлениях  о странностях обыденной жизни. Мысленно прокручивал  время проведенное на острове, пытаясь осмыслить происшедшие события, свою роль в этом круговороте событий . Получалась безрадостная картина.                Что и говорить, на острове я оказался по решению провластной, безжалостной системы, привыкшей распоряжаться судьбами людей по своему усмотрению, так как оказался в ненужном месте, в ненужное время или по воле случая, пусть читатель сам выберет, что ему больше нравится. Скорее всего, если ссылаться на документы, я получил направление после окончания Московского педагогического имени В. И. Ленина, ордена Ленина, а также многих других орденов, медалей и значков института.
Попал я в институт случайно, также случайно его и окончил. Если бы не план по выпуску мужчин-преподавателей, меня бы отчислили ещё на третьем курсе,если не на втором. А так — дали на руки диплом и отправили от себя подальше...
Мои грустные размышления прервало  радио,  хриплым голосом извещая, что пора идти  на посадку. В самолёте рядом со мной пожилая (как мне тогда казалось) дама, лет сорока-сорока пяти, замучила вопросами: куда, откуда, зачем. Я отвечал вяло, из чувства вежливости не грубил, хотя донимала здорово. Стала проясняться картина: она является родственницей какого-то босса в высших партийных кругах Бабушкинского района Москвы. Могла бы помочь с трудоустройством, ну, за определённое вознаграждение. Я все это сообразил, когда самолёт уже на посадку пошёл. Времени не оставалось, и я напрямую выпалил:
— Можете устроить в райком комсомола?
— Куда замахнулся! — воскликнула она и опять же по причине недостатка времени, коротко ответила:
— Могу.
В эту минуту у меня наверняка температура подскочила, понял — этот шанс, терять нельзя. Я наклонился к ней, она также приблизилась.
— Сколько это будет стоить? — волнуясь, чуть слышно спросил я.
— Пятьсот — так же чуть слышно, но не волнуясь, ответила она. И отодвинулась, чтобы лучше лицезреть мою реакцию.
Я был по моим понятиям, почти что миллионером, вез с собою тысячу четыреста сорок пять рублей, и потому, не раздумывая, ответил:
— Готов.
Моя новая покровительница, не мешкая, достала из кармашка переднего сиденья рекламный листок и на обороте написала свой номер телефона, сложила несколько раз и протянула мне:
- Надумаешь, звони.
- Я уже надумал.
- Тогда не раньше понедельника, пару дней очухаюсь, очевидно, завтра мы на дачу уедем.

72
Из аэропорта я отправился к тёте Гале, у которой  снимал комнату  в последние полгода учебы. Все три года моего пребывания  на Сахалине она поддерживала со мной связь, присылала открытки с поздравлениями на все праздники, какие обнаруживала в отрывном календаре, и мечтала о том дне, когда снова станет жарить для меня картошку. Увидев количество банок с икрой, она пораскинула мозгами и наутро отправилась на рынок – торговать.
А я поехал в институт. Во-первых, Валентине Семёновне в глаза посмотреть...  ведь могла бы меня безголового и куда-то под Москву направить, а не на край света отсылать, и телефоном попользоваться, друзьям, знакомым позвонить.
«Встретит меня сухо, особо и разговаривать не станет», - рассуждал я, представляя нашу встречу,  и раскачиваясь с ностальгическим  наслаждением  в вагоне московского метрополитена. После сахалинских обшарпанных пазиков,  и соответственно одетого населения, очаровано рассматривал вальяжную разношерстную публику.
Но Валентина Семеновна наоборот, увидев меня, за сердце схватилась:                - Ваганчик, родной мой ! - вскрикнула она и, не обращая внимания на преподавателей, среди которых оказалось немало неизвестных мне лиц, кинулась мне на шею. Усадила на диван:
- А ну, рассказывай.
Глаза у нее, как и прежде, горели, она сияла от счастья, с умилением рассматривала меня и, словно бы не веря своим глазам, бесконечно повторяла:
- Рассказывай, ну, давай, рассказывай.
- С чего начать-то, не знаю, - смущённо улыбался я.
Обиды, от такой жаркой встречи , как и не бывало. Передо мной сидела прежняя Валентина. И все же я не выдержал и спросил:
- Валентина Семеновна, почему вы так со мной обошлись?
Она поняла мой вопрос. Несколько секунд раздумывала, как ответить, затем погладила меня по щеке, и на какое-то мгновение застыла. Я почувствовал, как нервно вздрагивает её рука, улыбка погасла и на лице отразилось искреннее сострадание.
- Я думала, никогда тебя больше не увижу, - с трудом выдавила из себя она, - дурачок ты мой, -  перешла на полушепот она:
- Опасалась, что и тебя достанут…
Затем огляделась по сторонам, и негромко  добавила, - я ведь тебе  жизнь спасла.
И, повысив голос,  уже назидательным тоном продолжила: - помнишь Василия  Брусилова? Пропал он. Два года мать его искала, все пороги по оббивала. Приходила и к нам, рыдала, просила помочь. В этом году получила письмо из кащенковской психбольницы. Мол, приезжайте и забирайте своего сына в областную…
Меня всего передернуло:
- Что вы говорите?! Он же вполне нормальный был.
- И ты тоже нормальный, а не уехал бы…
Я вспомнил вечерний разговор с Коляном, спившимся кэгэбистом, там, на Сахалине «Нам нервы этот сибиряк попортил, упирался падла, еле угомонили».
Валентина Семеновна вздохнула:
- Такие вот дела. А я рада за тебя. Ты возмужал, окреп.
- Валентина Семеновна, мне бы пару звонков сделать, – попросил я её, все еще не приходя в себя от бурной встречи, и ошеломившей  меня скорбной информации о судьбе Василия.
- Да вон, садись, - показала она на стул у рабочего стола с телефоном, - только не во весь голос… Я ведь не забыла , как ты можешь....
Я пересел на указанный стул, достал блокнот, перелистал его, но ни одного номера моих московских знакомых не обнаружил. Стал по новой листать, недоумевая и дергаясь, и опять с тем же успехом, добрался до последней страницы. Сказывалось волнение, в глазах рябило. Лишь с третьей попытки на второй же странице, сразу за обложкой, обнаружил крупными цифрами нацарапанный номер Эдмунда Йодковского. Набрал, на том конце после ряда гудков ответили:
- Слушаю.
- Эдик, привет.
- Ваагн! – радостно вскрикнул Йодковский. - Господи, как я рад. Ты в Москве?
- Да.
- Надолго?
- Навсегда.
- Приезжай, если свободен.
- Да, свободен, приеду. Это правда, что Урин уехал?
- Что-что? Не слышу, хрипит в трубке. Приезжай. Разберемся.
Настроение окончательно испортилось, не желает по телефону говорить, понял я.
- В два часа дня буду, - прокричал я в трубку в полной уверенности, что Эдмунд хорошо меня слышит.
Эдмунд сварил пельмени и к чаю накупил ватрушек. За эти три года он вроде как даже помолодел, выглядел отлично, хотя зрение ухудшилось, он постоянно прищуривался, линзы очков стали более выпуклыми и толстыми. Он расспрашивал о Сахалине, как жилось-былось на острове, о моих планах на будущее.
На мой прямой вопрос: “Где Урин?”- несколько замялся, его губы расплылись в непонятной ухмылке, смысл которой было трудно понять.
- Урина нет, он за границей, - наконец выпалил он, - я не стану тебе объяснять, что и как, потому что дойдёт, куда не надо. Прямо скажу, при встрече с Таней … (жена Урина) не верь ей, она тебе правду не скажет.
А на вопрос, где Бадрул Хасан Баблу и остальные ребята, не нарушая хрупкую границу допустимой откровенности, он коротко ответил:
- И понятия не имею.
Вечером я поехал в гости к однокурснице Расторгуевой Елене. Дверь открыла мать, тётя Клава, она в первую минуту замерла от неожиданности, растерянно посмотрела на незнакомца, может не в ту дверь… часто бывает, но это замешательство длилось не более двух-трех секунд и она, узнав меня, заулыбалась щедрой добродушной улыбкой, и со словами: «Леночка, к тебе гости!» пригласила пройти в квартиру. Не успел я расшнуровать ботинки, как услышал мягкое шарканье за спиной. Обернулся, а это Елена в огромных тапочках, выползает из своей комнаты. Располневшая, в неряшливо одетом домашнем халате и в разноцветных, к тому же разной длины шерстяных вязаных носках, а за нею двухгодовалый малыш, за халат держится. Протянула ко мне обе руки:
- Ну, здравствуй, Ваганчик.
Погладила ребенка по голове.
- Уже сиротой родился, – с нарочитой гордостью заявила она.
Я почувствовал себя неловко и решил смолчать, потом сама объяснится.
Мы с ней тотчас же оккупировали кухонный диванчик, и посыпались воспоминания.
- А помнишь, когда?..
- Нет, нет, ты помнишь, как мы?..
И за «помнишь» и «не помнишь» засиделись мы до одиннадцати вечера. За это время успели выпить по три чашки чая, съесть огромную сковородку жареной картошки и опустошить небольшую пластмассовую миску с блинами.
Возвращаясь к тёте Гале в уже полупустом метро, я стал осознавать весь трагизм происшедших за три года событий с моими близкими, теми, кто подписал то злополучное заявление. Виктор Аркадьевич Урин исчез, и по заверениям его супруги, он подал заявление на эмиграцию в Израиль и уехал, но в это никто не верил. Урин никогда не грезил об Израиле, еврейскую тему обходил стороной, считал себя русским писателем и не мыслил иного.                Василий  оказался в психбольнице, и связь с ним прервалась. Баблу встречался с девушкой из Индии, которую в Дели якобы ждал богатый жених, и его за аморальное поведение с обручённой девицей по наводке “обманутого жениха” отправили на родину, в Бангладеш. Не менее безжалостно обошлись с Субхи Курди, его обвинили в употреблении наркотиков. У общаги остановили двое в штатском, похлопали по карманам, затем вошли вместе с ним в просторное фойе общежития и собрали свидетелей и при них предложили ему вытряхнуть содержимое карманов на стол. Ничего не подозревая, Субхи с готовностью стал освобождать карманы и на стол посыпались пакеты с героином. Дали два дня на сборы. Кстати, он отец ребенка Елены, но он не в курсе. Когда на него наехали, она еще сама в неведении была. А теперь где он? В какой стране? В Сирию он точно не поехал. А там, кто его знает? Они в панике при прощании даже толком адресами не обменялись. Если бы Субхи знал, что стал отцом, он иначе бы себя повел, а теперь непонятно где он. У последнего подписанта Роберта пропал паспорт, на второй же день пришли два лейтенанта из милиции в общагу к коменданту, пригласили его. Так, мол, и так, пойман преступник, сбежавший из колонии, с фальшивыми документами. На допросе тот показал, что зарубежный паспорт ему продал Роберт Кваши Эдох из Того, составили протокол, сообщили в посольство и через месяц укатил незадачливый “продавец паспорта” в свои края.
73.
На следующий день, в воскресенье, решил побродить по Москве, без определенной цели, просто по старым памятным местам пройтись. Оказался на Кузнецком мосту, зашел в Универмаг, ныне пассаж «Кузнецкий мост», но покупать особо ничего и не собирался, поэтому потоптался у прилавков несколько минут и вышел.
В мыслях о том куда податься, направо идти или налево, заметил, что нахожусь прямо напротив «Приёмной КГБ». Странные ощущения нахлынули на меня, словно бы появилась возможность кардинально изменить ход событий. Необходимо лишь небольшое усилие с моей стороны, ведь до двери самого мерзко-пакостного учреждения страны рукой подать. Перешел улицу и остановился у входа.
Эх, обладал бы я сверхспособностью: из глаз, полных ненависти, исторгать огонь, да такой силы, чтобы стены пробивало. Представляю, как бы они выпрыгивали, визжали, сдирали с себя одежду, а я продолжал бы жечь их и жечь. За всех и за всё: и за Урина, за Василия, за Баблу, за Субхи Курди и Роберта. Или…
В это время открылась дверь и вышел вышколенный молодой лейтенант с надменным лицом, стал в упор рассматривать меня:
- Тебе чего?
- Ничего, товарища жду, он… в универмаг зашёл.
Лейтенант осмотрел меня с ног до головы, усмехнулся, и рукой показав на край здания, бросил:
- Во-он там жди. Давай! Пошёл!
Я, едва сдерживая нахлынувшее волнение и, осознавая свою беспомощность, отправился в указанном направлении. Лицо напряглось, покраснело, лоб покрылся капельками пота, ноги вмиг отяжелели и с трудом двигались, руки охватила дрожь. Сердце, словно колокол, бешено билось, как бы предупреждая, что у него нет намерения служить такой безвольной и никчемной личности...

74.
Спустя полтора месяца, благодаря тому номеру телефона, который мне оставила в самолёте всевластная пассажирка, я стал инструктором Бабушкинского райкома комсомола. Я сразу понял, что от меня требуется. Отвечал за прием в комсомол учащихся ПТУ. Принимали по пятницам. С утра я заезжал в очередное ПТУ, снимал с занятий одну группу и часа четыре вдалбливал им несколько вопросов: когда, кто и сколько орденов и за что, кто первый секретарь и т. д. После обеда ребята «блестяще» отвечали на все вопросы, а я выполнял, а то и перевыполнял определенную мне норму. Изумленная комиссия чмокала губами, да приговаривала: «Ай да Ваагн, ай да молодец». Радужные перспективы маячили на горизонте. Друзья-коллеги то один, то другой уходили на повышение: кто в райком партии, кто перебирался в ЦК комсомола, кто на руководящую работу замом, а то и директором. Вероятнее, всего это зависело от того, кому какого уровня родственница встречалась в общественном транспорте.
Как-то однажды позвонила заведующая отделом кадров Синилина:
— Карапетян, тебе в следующем году 27 исполняется?
— Наверное, — растерялся я. — Не подсчитывал.
— Да, да. Ну, зайди, как освободишься.
Я тут же отложил ежеквартальный злополучный статистический отчет Форма № 9, над которым корпел уже целую неделю, и отправился к Синилиной. По дороге попытался сообразить, что означал бы этот звонок. В комсомол принимают до 27 лет, но какое это имеет отношение ко мне? Может, в партию автоматом или квартиру вне очереди? «Неплохо бы — вслух пробормотал я и уже вполголоса по-хозяйски произнес: - Но только и то и другое вместе, иначе не соглашусь”.
Синилина холодно посмотрела на меня и сообщила о том, что в комсомольских органах штатные работники, не являющиеся членами партии после 27 лет, освобождаются от занимаемой должности. По этому случаю попросила расписаться в соответствующей ведомости и на прощанье посоветовала начать поиск новой работы.
У меня в глазах потемнело. “Вот тебе и то и другое”, - подумал я. Да, я не  член партии. Вся карьера побоку. На Сахалине как-то проморгал, хотя, нужно признаться, что моё пребывание на Сахалине в подвешенном состоянии, когда и не арестован и не свободен не оставляло никаких шансов прорваться в коммунисты, а в Москве тем более. Что же дальше? Ни специальности, ни образования. Ну, какой из меня педагог?! Начальником бы куда-нибудь, да вот, поди ты — не член партии.
И вдруг меня осенило. Единственный выход — идти в армию. Там стану кандидатом, главное зацепиться, а остальное на гражданке дожму. Взвесил все за и против, как раз на подходе намечался  осенний призыв, и я добровольно отправляюсь  в райвоенкомат. Там долго не могли понять, чего я хочу от них. Вертели в руках моё потрепанное приписное свидетельство, с трудом отыскали личное дело. И пообещали: «Повестку пришлем». Зав. отделом кадров, когда узнала о моем поступке, раскрыла рот от удивления и воскликнула:
— Серьезно? Обалдеть можно! — но  тут же поправилась: — Передайте — молодец. Вернется коммунистом — трудоустрою.
В указанный в повестке день я прибыл на пересыльный пункт, как на работу в райком — в цивильной форме: при галстуке, с портфелем в руках, в который на этот раз запихнул между книг несколько бутербродов и бутылку армянского коньяка. Вид у меня был такой представительный, словно собрался не служить, а инспектировать наши доблестные вооруженные силы.
Стояла теплая солнечная погода. Прапорщик вынес стул во двор и, просматривая старую подшивку журнала «На страже Родины», грелся на солнышке. Я направился к нему. Меня опередил седовласый мужчина, он подвел к прапорщику двухметрового юношу, очевидно, своего внука и доложил:
- Родионов.
Прапорщик поднял лежащий на земле у ног список и поставил галочку.
- И Карапетян, - добавил я.
Появилась новая галочка. Часа через полтора томительного ожидания я не выдержал и подошел к прапорщику:
— Товарищ прапорщик, может, поедем, а то солнце печет?
— Да не все еще прибыли.
— А кого нет? — полюбопытствовал я невинным голосом, с опаской, как бы начальник не осерчал.
Прапорщик поднял список:
— Карапетяна.
— Как нет?! Вон галочка.
— А он сам где?
— Вот, перед вами стою. Прапорщик аж взвыл от удивления:
— Вы!!!
И, наскоро собрав бумаги, направился к автобусу.
75.
Направили меня на Дальний  Восток  в столицу Еврейской автономной области, в город Биробиджан. Не с умыслом ли это было сделано?  Мне это до сих пор неизвестно. Напрашивается параллель; Урин оказался в Израиле а я, ближайший сподвижник, вроде как в отместку, направлен в  Еврейскую автономную область. Всё сходится, с небольшой лишь  разницей: в  Израиле тридцатиградусная жара, а здесь тридцатиградусные морозы.
Да ещё и попал в сержантскую школу воинской части № 324. Тяжело. Успокаивало то, что всем курсантам тяжело в равной мере.
Через пару месяцев в Ленинской комнате появились плакаты « Достойно встретим XVIII съезд ВЛКСМ!»    «С отличием в боевой и политической подготовке к XVIII съезду!»
Нахлынули воспоминания. А ведь и я мог бы быть среди тех, кто готовит съезд. Это каждый день, месяца два, проводить во Дворце съездов. Солидно. На глазах у прохожих показываешь постовому временный пропуск и проходишь в Кремль. Особенно вечером, люди оглядываются и, наверное, говорят:
- Смотри-ка, где работает!
 Некоторые, кому по пути, идут за тобой и искоса поглядывают. А ты, уставший, не обращаешь внимания, ну, вышел из Кремля, что в этом такого, работа, как работа.
Вспомнилось, на XVI съезде ВЦСПС, который проходил в Москве во Дворце Съездов, меня, как наиболее “всюдуноссующего” сотрудника райкома комсомола, прикомандировали к группе организаторов. Нам достались пионеры, которых мы учили ходить строем да всякие приветственные слова выкрикивать. На обед приносили с собой сухой паек, и каждый размещался, кто как мог. Одни на коленях раскладывали еду, другие, усевшись по-турецки на полу, а я в силу своей природной скромности, дабы другим не мешать и не занимать лишнее на ковровых дорожках место, «трапезничал»… прямо на трибуне, с которой Брежнев выступал, да и Хрущев тоже успел постоять, и остальные, кто поменьше рангом.
Вот однажды, уже перед самым съездом открывается боковая дверь зрительного зала и появляется Леонид Ильич Брежнев со своей свитой. Наблюдательные коммунисты, наверное, помнят, что именно на этом съезде заменили скульптуру Ленина. Раньше наш вождь стоял во весь рост уверенно вытянув руку вперёд, а теперь только голова осталась, но покрупнее и посерьёзнее и трагичнее выражение лица. Видимо плачевное сползание страны к предсказуемому концу, кем-то с дуру названном коммунизмом, не могло не отразится на его мимике.
Так вот и решило руководство полюбоваться новым изваянием «горячо любимого». Убедиться, в ногу ли со временем шагает Ильич Первый, в отличие от Ильича Второго.
Когда в двух метрах от меня расположилось всё Советское руководство, я  не то, что замер, я окаменел. Слышал не только, как сердце бьется, но и как душа в пятку втискивается, вся уместиться не может.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Леонид Ильич, и вся свита за ним проследовала к скульптуре. Я сделал неимоверное усилие и кивнул головой.
Пришел в себя только тогда, когда они ушли и за ними захлопнулась дверь.
Наш главный, из аппарата ЦК КПСС, Михаил Сибирцев, видя, как все мы потрясены увиденным, махнул рукой, чтобы собрались вместе.
— Мне говорили, будут смотреть, но, чтобы Сам...
Сибирцев потрепал за шею все еще бледную от волнения девушку, профсоюзного лидера одной московской ткацкой фабрики, и ткнул в грудь крепыша из Бауманского района, при этом, широко улыбаясь, добавил:
— Ну, что, сдрейфили?.
Я, сглотнув слюну, сказал:
— Поздоровался.
— С чего ты это взял? Я не слышал, — возразил Сибирцев
— Нет, не было этого, — подтвердили остальные.
— Может только с тобой, тогда другое дело, — перевел в шутку Сибирцев.
— Но я же слышал, — теперь не то удивился, не то возмутился я, настаивая на своём.
— Тебе со страху еще и не такое могло показаться, — прыснули девушки и притихли.
Так с тех пор и теряюсь в догадках: поздоровался со мной Леонид Ильич или нет?
Теперь вот XVIII съезд комсомола. Где-то там, в Москве далёкой. А я на китайской границе сижу в сапогах и гимнастерке в казарме, пропитанной солдатским потом, нога на ногу, пока офицеров нет, и мечтаю: «Было бы неплохо заявиться делегатом на съезд от нашего округа. Мои знакомые, как узнают, все в обморок попадают. И Синявская, и Власов, и Раиса». Сижу, мечтаю, вдруг слышу, старший лейтенант-замполит Иванцов уговаривает рядового Султанова выступить на комсомольском собрании.
— Да не умею я, товарищ старший лейтенант, — ноет Султанов.
— Чего тут уметь-то, Султанов? Ты техникум окончил, грамотный парень
— А что за собрание, товарищ старший лейтенант? — обращаю на себя внимание я. И понимаю, что предвыборная кампания по выдвижению себя в делегаты XVIII съезда ВЛКСМ началась.

Замполит и ухватился за меня, как утопающий за соломинку. Рванулся ко мне:
— Слушай, Карапетян, давай на собрании выступи, а?
— Нет вопросов, — отвечаю с показушным равнодушием.
— Карапетян, это серьезно, из политотдела будут. Не подведешь?
— Понимаю, товарищ старший лейтенант, не подведу.
На собрании я выступил всем на удивление с обстоятельным докладом о положении дел в роте: у кого хромает дисциплина, почему на кухне грязно, не забыл строевую подготовку, отметил отличников и побранил тех, кто позорит роту, замолвил словечко о политзанятиях и что нужно сделать, чтобы искоренить отмеченные недостатки. Майор из политотдела не мог дождаться, пока окончится собрание, прямо с места пробубнил:
— Его - на гарнизонную конференцию, пусть и там выступит.
Что-то шепнул на ухо комбату и вышел.
— Собрание закончилось, — вздохнул замполит с облегчением и обратился ко мне: — Молодец, не подвел, теперь готовься на гарнизонную.
— Как скажете, товарищ старший лейтенант, — лихо козырнул я.
Я понимал, здесь важно не содержание, так как ничего нового ты никому сообщить не в сможешь. Всем известен беспорядок, царивший в войсках. Важна форма, то есть как подать этот всем известный бардак, благо, некоторые ораторские навыки за время работы в комсомоле у меня накопились. И на гарнизонной конференции я блеснул, сразу приковал внимание зала к себе, выступал не торопясь, поставленным голосом, и на фоне остальных скомканных выступлений моё состоялось. Одним словом, в списке, вернее, бюллетене кандидатов в делегаты на конференцию Краснознаменного Дальневосточного военного округа теперь значилась и моя фамилия. И я был назначен выступающим. Пришлось вносить изменение в доклад: зачеркнул слово «батальон», внёс «гарнизон»
Наша делегация отправилась в Хабаровск на поезде. Поскольку рядовой состав делегации насчитывал в своих рядах лишь одного солдата, то его на ночь забросили в казарму ближайшей воинской части, а остальные - офицеры, прапорщики, курсанты, как-то рассосались сами.
Утром я понял, что никому нет до меня дела и, не дожидаясь приглашения, отправился в столовую, а хлеборезом там оказался мой земляк… ну, почти земляк, солдат, родом из Северного Кавказа. Он, испытывая всё же ко мне родственные кавказские чувства, гречневой каши порции три отвалил, да с собой ещё масла с хлебом завернул.
Приехали за мной. «Где Карапетян? Давай в машину». Здесь до меня дошло: если бы не кавказская солидарность — ходить бы мне неизвестно сколько голодным. Через полчаса въезжаем во двор хабаровского Дома офицеров. Вижу — наши в дверях о чём-то перешёптываются, а им навстречу подходит седой полковник с блокнотом:
— Кто докладчик?
— Да вот он, — показывают на меня рукой.
— Как настроение, сержант?
— Все хорошо, спасибо, — скромно отвечаю я. Вот тут-то и лоханулся я. Скромность оно, конечно, хорошее качество, но как показали дальнейшие события, и в этом вопросе меру знать надо,  и место, где эту скромность демонстрировать. В данном случае не скромничать, а уверенность показать бы. Но, увы, знать бы где упадешь...
— Ну, ну, держись, — полковник похлопал меня по плечу, и, что-то черкнув в блокноте, исчез.
Конференция началась. Напряжение нарастало, ведь отсюда прямой путь в Москву.
Мне представлялась вполне достижимой поставленная перед собой цель, поэтому я готовился к конференции особенно тщательно. В нашем батальоне, пребывая в должности комсорга, я пользовался относительной свободой и имел возможность днём репетировать. Я запирался в актовом зале, читал текст с трибуны. Репетировал свой выход. Поднявшись на трибуну, делал небольшую паузу. Рисковал, не знал, как отнесутся к этому генералы. Но я должен, обязательно должен выделиться, убеждал я сам себя. Нужно убедить генералов, что лучше меня никто не сможет проделать то же самое в Москве во Дворце съездов.
Невысокий уровень выступающих вселял надежду. Мямлили один за другим. Неоднократно сбивались, глотали слова. Читали текст сбивчиво, словно куда-то торопились. Видно было, как они волнуются - на фоне зеленых мундиров отчетливо смотрелись их красные рожи. Председатель конференции объявил перерыв.
После перерыва вновь ожидание, неизвестно когда вызовут. Закрался испуг: конференция затягивается, может, не всем дадут выступить. И с каждым выступающим шансы заметно таяли, но надежда, как говорится, умирает последней.
Наконец, председатель объявляет: — Есть предложение дать слово сержанту Карапетяну и старшему лейтенанту Филиппову и на этом закончить прения. Кто «за»?
Лес рук взметнулся вверх.
К тому времени зал подустал. По рядам оживленно шептались. Очевидно рассказывали анекдоты - то там, то здесь раздавался приглушенный смех. Но отступать, как говорится, некуда — не позади, а впереди Москва. Я встал и нарочито медленно поднялся к трибуне. Выдержал паузу. Окинул взглядом зал. Мол, вижу всех. И начал читать. Я почувствовал, зал притих. Подобной тишины, уже не было около часа. Я видел: перестали шептаться и в президиуме. Все обернулись в мою сторону. Я спокойно завершил выступление, придав эмоциональную окраску последней фразе, что вызвало оживление в зале.
Послышались аплодисменты, аплодировали и в президиуме. Сел на место. Усталость мгновенно сковала меня. “Сделал все, что мог”, - подумал я, и до меня донеслась реплика справа: «Молодец, Карапетян». Затем, как по заказу, последовало монотонное выступление старшего лейтенанта Филиппова и утонуло в неимоверном гуле.
С заключительным словом выступил генерал-майор Третьяк. Говорил долго и нудно о положении в войсках, о сознательном подходе, о чем-то ещё, только ему понятном и, с целью пояснения сказанного вдруг сослался на меня. Я не понял, о чем шла речь, но свою фамилию точно услышал. Но когда, завершая выступление, он снова повторил мою фамилию, кто-то из нашей делегации воскликнул: «Карапетян, да ты точно в Москву поедешь!» Я застенчиво улыбнулся: шутить, мол изволите.
Предложение голосовать списком ни у кого возражений не вызвало. Планировалось избрать девять человек. Я сидел, затаив дыхание: ткни в меня ножом, кровь бы не полилась. Зачитывали предлагаемые кандидатуры. Избранники вставали со своих мест, с тем, чтобы делегаты видели, за кого им предстоит голосовать. Шестая фамилия, седьмая, но список составили не в алфавитном порядке, и это оставляло надежду. Вот и последняя. Зал замер в ожидании.
Председатель конференции на этот раз сделал паузу, посмотрел в зал, перевёл взгляд в сторону президиума, но в президиуме не обращая на него внимания о чём-то оживленно спорили, затем заглянул в свой список и произнёс:
- Прапорщик Иванов Вячеслав Григорьевич. И тут же счастливчик вскочил на ноги, широко улыбаясь и расшаркиваясь во все стороны.
Я замер, отказываясь верить, тому, что  услышал. Может быть пропустил?  Или это не тот список?  Да быть того  не может, чтобы моё имя не оказалось  в списке.  Неужели ослышался?  Я ведь видел, как смотрел на меня генерал Третьяк, да и другие тоже?  Я ведь так старался, надеялся...
Проголосовали согласно утвержденной сверху традиции свободного волеизъявления советских граждан единогласно и разъехались по частям.
Настроения, конечно, никакого, но что поделать — «се ля ви», как говорят французы. Полтора месяца треволнений позади, теперь передо мной стояла одна задача: поскорее все это забыть.
Дней через пятнадцать вызывает меня парторг капитан Тазиев. Вхожу в кабинет, а у него тот самый седой полковник из Хабаровска с блокнотом. Он подошел и энергично пожал мне руку: «Молодец, хорошо как выступил. Генерал за тебя горой стоял, хотел тебя в Москву, да не сложилось. Если бы ты до перерыва выступил, то и тебя бы внесли в список. Окончательный список делегатов ведь мы определяли во время перерыва, и ориентировались на тех кто уже выступил.
Всю вторую половину конференции  девушки   бюллетени для голосования печатали, еле успели,  А по новой  бюллетени печатать, это народ ещё часа три держать, ну не реально было. Ты мне не показался, я твоё выступление на конец и определил. Очень жаль, очень жаль».
Вот тут-то мне действительно стало плохо. Я вышел за территорию батальона и пошел к речке. И долго сидел на берегу, наблюдал, как перекатывается, журчит вода, как соломинки плывут по воде и с определенного места одних стремительно несет течение дальше, других же захватывает водоворот и топит. Одним словом, фортуна…
В расположение части вернулся, когда уже стемнело. Однако через три дня вновь вызывает капитан, парторг. У него тот же полковник. Капитан, увидев меня, встал с места: « Вы без меня пока поговорите», — и вышел.
— Тут вот какое дело, Карапетян, - плотно прикрыв за капитаном дверь, начал полковник. — Генерал настаивает, чтобы ты ехал в Москву. Выступать некому. Мы вместо лейтенанта Владимирова, заболел он, тебя хотим послать. Только об этом никто не должен знать. Если заикнешься — и себе навредишь, и нам. Много голов полетит. Понимаешь? Ребятам скажешь, в отпуск едешь. Какие вопросы будут, к капитану обращайся, он в курсе. В батальоне больше никто не знает, учти. За тобой в пятницу заедут, а в субботу вы прямым рейсом и отправитесь.
— Мне бы информации поднабрать, — заблеял я от нахлынувшего волнения.
— Оставь это, доклад готов. Хороший доклад, — полковник для убедительности потряс кулаком. — Редактор «Суворовского натиска» писал. В дороге почитаешь, подготовишься.
В Домодедово, где приземлился самолет, нашу делегацию встречали московские комсомольцы. Я уже свыкся со своей новой ролью и с замиранием сердца искал среди них знакомые лица, одним словом, оказался на седьмом небе, от счастья сиял как лучезарная звезда. Шикарный автобус покатил нас по Москве.
Но, увы, в гостинице заминка. Нет моей фамилии в списке. Куда размещать - непонятно. Выяснилось, в Москву по оплошности ушел первый список с фамилией того незадачливого лейтенанта, который «заболел». И все документы по съезду выписаны на его имя.
“Так мне и в Кремль-то не войти”, — подумал я и как в воду глядел... Вопрос с гостиницей уладили, в ней я и провалялся всю неделю и по телевизору любовался перипетиями съезда. А по окончании съезда вместе со всеми, не солоно хлебавши, вернулся в свою часть.
Перед увольнением в запас меня приняли кандидатом в члены КПСС. Вернулся в Москву. Но в самолете мне больше не повезло, никакая тётка не стала приставать ко мне со своими предложениями. 
А Синилина Ирина Михайловна, та самая заведующая отделом кадров из райкома комсомола, которая обещала меня трудоустроить после службы в армии, если я коммунистом вернусь, за месяц до моего возвращения скончалась от инфаркта.

76. Об армейской службе или о том, что сохранилось в памяти.
Вот и всё, что касается моей армейской жизни. Главной цели я достиг, успел заскочить на подножку стремительно уходящего трамвая, набитого коммунистами разного возраста, ранга, калибра, менталитета, намерений и прочее и прочее. Всё это в целом называлось Коммунистическая партия Советского Союза.
Но не это важно, главное, я теперь с ними, в этом обкуренном, да обгаженном выхлопными газами зла, но элитном вагоне. Не зря пахал, мечтал, страдал полтора года, теперь можно и в министры метить. Во всяком случае и помечтать об этом, теперь уже на полном основании можно, это не возбраняется.
Правда, мать все сокрушалась: «Приехал бы домой, устроили бы сторожем на птицеферму и за месяц другой стал бы партийным, а так столько мучений перенёс». (Отец все ещё пребывал в партийных кругах и на тот момент своё рабочее время отсиживал в сельхозотделе Армянского Республиканского комитета народного контроля)
Но нет худа без добра, армейский опыт ничем не заменить, лучше с автоматом и в солдатской форме, чем с ружьем и в тулупе из заячьего меха.
Думалось, что ещё долго буду вспоминать строго выставленные сапоги у кровати, но нет, уже на второй день прошлая жизнь смотрелась как нечто произошедшее не со мной, а с кем-то другим, посторонним, не хотелось, ни вспоминать, ни рассказывать. Хотя с двумя-тремя  эпизодами  из армейской жизни не могу не поделиться.  В первом пойдет речь о том, как я не думая, не гадая стал “марксистом”...

77. Марксист
На дворе, несмотря на вторую половину октября, всё ещё светило яркое солнце, и радовала глаз сухая и безветренная погода.
А потому решение командира направить две роты к предстоящему месту учений раньше времени на два дня не особо нас расстроило. После сытного обеда объявили построение и зачитали приказ подготовить вторую и четвертую роту на выезд. Снабдили нас палатками, сухим пайком, радиоаппаратурой. Привстав на цыпочки помахали носовыми платочками, прослезились и пожелали нам катиться подобру-поздорову.
Прибыли мы к месту дислокации через 3-4 часа, выгрузились в чистом поле.
Место чудесное, прямо напротив - село Бабстово, справа гора, а слева китайская граница и вокруг сплошная красота. Стой, и любуйся, и радуйся жизни. Тем более, что с нами из командного состава только три прапорщика, да и те, позабыв прямые служебные обязанности и возложенную на них ответственность, сразу по прибытии, не скрывая своих злостных намерений, не делающих чести воинам первой в мире рабоче-крестьянской армии, засуетились с шампурами и, не обращая на солдат внимания, принялись загружать в рюкзаки стаканы, бутылки и прочую утварь, необходимую для ведения интеллектуальной беседы на чистом воздухе. Пригрозили нам - палатки поставить, и чтобы тихо было ! И укатили на единственном уазике в неизвестном направлении.
Соответственно поступили и солдаты, тут же позабыв о палатках и раскиданной по полю радиоаппаратуре, сгруппировались по возрастному и национальному признаку, рассовали по карманам банки тушенки, напихали за пазуху хлебные кирпичи, с одной лишь единственной целью, как можно быстрее наесться от пуза и “нажраться” до умопомрачения и отправились на все четыре стороны. А я предпочел свои гипертрофированные инстинкты в солдатской обертке, попридержать и не примыкать ни к какой “группе по интересам”.
И когда все рассосались, и только слышно было, как щебечут птицы и ветер колышет желто-красные листья, имеющие дерзость продолжать висеть на сухих ветках, а не безвольно валяться под деревьями, стало легко и свободно на душе. Выудив из рюкзака блокнот с ручкой, я отправился в сторону деревни, в местную библиотеку...
Здесь я вынужден сделать отступление, чтобы читателю был понятен ход моего дальнейшего повествования.
Еще в институте я страдая безмерной природной любознательностью, заинтересовался необычной историей, которая произошла на заре прошлого века, когда по всей территории Российского самодержавного государства вовсю гремели революционные бури и пелись песни того же содержания.
К группе юных бунтарей-революционеров примкнула такая же юная и наивная девушка и вместе с тем богатая наследница, родители которой по неизвестной причине преждевременно скончались. Она, являясь единственным отпрыском-наследницей, но будучи несовершеннолетней, оказалась под опекой престарелой и занудной тетушки, которая не позволяла транжирить полученное наследство, строго следила за тем, чтобы деньги расходовались лишь по необходимости. Большевики, узнав об этом “мешке с золотом”, задумали прикарманить полученное девушкой наследство и с этой целью свели девушку с молодым человеком, также помешанным на коммунистических идеях, к тому же красавцем и сердцеедом. Не откладывая, сыграли свадьбу, и опекунство перешло к мужу. Возжеланные денежки в скором времени успешно перетекли в партийную кассу, а в дальнейшем история продолжилась по шекспировскому сценарию. В одно пасмурное утро перепуганные соседи молодой пары обнаружили у порога дома остывшее тело красавца-супруга с проломленным ломом черепом, а жена, очевидно осознав всю "прелесть" случившегося, повесилась.
Но это я вкратце пересказал историю, которую несколько лет собирал по крупицам из многих книг с воспоминаниями старых большевиков . Мне мечталось когда-нибудь издать книгу под названием “История одного наследства”. Теперь-то уже ясно, что никогда цензура страны, не терпящей инакомыслия, не пропустила бы даже короткий рассказ с подобным содержанием, но в ту пору я ещё не понимал этого и с особым усердием выписывал отрывки, дополняющие общую картину этой печальной истории с трагическим концом.
Вот с этой целью я, прихватив ручку и блокнот, отправился в сельскую библиотеку. Библиотекарь миловидная женщина средних лет, приветливо встретила меня и поняв цель визита, тут же вывалила кучу книг по моей тематике. И я с жадностью, с какой рыбак закидывает удочку, когда хорошо клюёт, позабыв об всем, принялся выписывать целые абзацы, иногда с тревогой посматривая на библиотекаря, которая к моей радости спокойно листала толстые иллюстрированные журналы и не торопилась выпроводить меня. Хотя я и понимал, что нужно спешить , так как с минуты на минуту она всё же встанет с места и скажет, мол, к сожалению, время вышло и пора закрывать библиотеку, и неизвестно, удастся ли в последующие дни сюда вырваться. А там, мы вернемся в часть и останется только сожалеть о неиспользованном с большей пользой, выпавшего по воле удачно сложившихся обстоятельств, свободного времени. Поэтому я торопливо заполнял своими каракулями чистые страницы потрепанного блокнота. Расправившись с половиной книг, небольшой горкой возвышающихся передо мной, я ненароком взглянул в окно - и диву дался, ведь еще совсем недавно в оконном проеме просматривался радующий глаз ландшафт, а теперь же ничего не видно, словно бы стёкла чёрной тушью залиты.
Я вздрогнул и посмотрел на безмятежно листающую очередной журнал женщину.
- Простите, а который час?- С тревогой в голосе обратился я к ней
- Без пяти десять, - всё также радушно улыбаясь, ответила она.
- Что-о-о!? А во сколько закрывается библиотека!
- В девять вечера.
Тут я и вовсе растерялся, “Поздно ведь, а вдруг меня хватились?
Наскоро собрал исписанные листы. Невнятно пробормотал нечто похожее на “Спасибо большое, вы очень мне помогли и я вам крайне признателен. Если повезет, то я успею хотя бы еще раз у вас побывать”, и выскочил во двор, в объятия свежей вечерней прохлады. А вокруг сплошная темень, носков своих сапог не вижу, с каждым шагом, как в бездну опускаюсь. Запыхавшись, приближаюсь к месту нашей временной стоянки и - mamma mia!-, что я вижу!
Обе роты стоят по стойке смирно. Над ними, подавив вечернюю прохладу сельской первозданной природы, витает запах спирта и господствует зловещая тишина. Напротив носителей упомянутого запаха сгрудилась группа офицеров во главе с командиром батальона, доносятся приглушенные голоса. Выясняется, все в сборе, только меня ждут. Солдаты и командный состав повернулись в мою сторону и во все глаза рассматривают появившуюся из темноты неуклюжую фигуру. Несколько солдат нарочито громко прыснули.
Командир батальона, высокий красивый майор с черными чапаевскими усами, посматривает на часы, находится в состоянии бешенства. Его зеленые глаза источают раздражение крайней степени и холодную презрительность. Сколько лет прошло, а я и сегодня не в силах без содрогания вспоминать командира, когда он, окинув брезгливым взглядом нарушителя воинской дисциплины с ног до головы, оборачивается к офицерам:
- Ну вот и Карапетян, собственной персоной.
Я четким шагом, насколько это возможно, выбивая пыль из твердого грунта, приближаюсь к нему, отдаю честь и громко, пытаясь перебороть волнение, чеканю:
- Товарищ майор, разрешите встать в строй.
- Ну, а вы где были, товарищ сержант!? - спрашивает он, а сам кипит, с трудом себя сдерживает.
Как ответить, что сказать? Не цветочки ведь в поле собирал. Блокнот в руке подсказывает мне ответ.
И я разрываю наступившую тишину словами.
- В библиотеке, товарищ майор...
Взрыв солдатского хохота потряс округу, последние листочки с голых деревьев попадали вниз. Рассмеялись,  схватившись за животы, и офицеры - сказалось нервное напряжение последних часов.
Мой ответ выбил из колеи и самого комбата. У него отвисла челюсть и он замер с поднятой рукой, как мраморная статуя известного итальянского скульптора Буонарроти Микеланджело. Наконец он пришел в себя и ка-а-ак заорет:
- Сгною мать твою, ты еще шутить изволишь!?
К нему поспешил начальник штаба капитан Соловьёв и пытаясь успокоить, командира потянул его за рукав. Обернулся ко мне:
- Карапетян, ты в своем уме?
- Товарищ капитан, я действительно был в библиотеке.- ответил я упавшим сиплым голосом, не на шутку перепугавшись реакции командира
Начальник штаба взглянул на часы:
- В одиннадцать вечера?
- Да.
К нам подошел прапорщик Николаев.
- Товарищ майор, в библиотеке жена моего однокашника работает, можно прозвонить.
- Не поздно?
- Нормально, они рано не ложатся.
- Ну, валяй.
Николаев, проявляя профессиональное мастерство, оперативно приладил пару радиоблоков радиорелейной связи, связался с телефонистками и затараторил:
- Девочки, в Бабстово, по номеру 2 22 29 дайте сигнал, только быстро. Это прапорщик Николаев.
Вскоре в динамиках радиорелейной связи, после потрескиваний и пощёлкиваний, мы услышали знакомое “Пи -пи- пи”. Затем прозвучал женский голос с заметным удивлением ответил:
- Слушаю.
- Аня, это Алексей, - прокричал Николаев, - извини,  за поздний звонок.  Я на минуту, ты была сегодня в библиотеке?
- Да, только вернулась.
- А чего так  задержалась?
- Один солдатик зашёл, наверное из ваших, из книг какие-то фразы выписывал. И так увлеченно работал, что не захотелось его беспокоить...
- Ну и погнала бы в шею, чего церемонилась? Может приглянулся ? Признавайся! - замурлыкал Николаев.
Раздался женский смех:
- Наши к свекрови уехали, особо торопится некуда было, вот и засиделась.
- Я вообще-то, с Сергеем хотел поговорить, ладно, спокойной ночи.
Командир батальона, тупо слушал диалог, видимо смутно напоминающий ему эпизод из мира фантастики или мистики. Подумать только, солдат уходит в самоволку и проводит это  время в библиотеке!..  Как только послышались телефонные гудки отбоя, он, безвольно покачивая головой, крупными шагами направился к газику. Личный водитель командира, ефрейтор Петренко по уже отработанной привычке опережая мысли комбата предварительно завёл мотор. Командир приоткрыв дребезжавшую дверцу машины, обернулся к офицерам.
- А этого грамотея, завтра на рытьё траншеи поставить.
_____

Но эта история имела свое продолжение. Через день Николаев остановил меня:
- Карапетян, зайди в библиотеку, Аня попросила… чего-то сказать хочет.                - А когда зайти, - удивился я неожиданному приглашению. Мне казалось, что после звонка прапорщика у неё остался неприятный осадок.
- Да прям сейчас и беги, пока тихо у нас, но не задерживайся... не особо, - хитро ухмыльнулся прапорщик.
Библиотекарша, Аня, встретила меня с той же улыбкой и доброжелательностью. Не успел я подойти к её рабочему столу, за которым она сидела и заполняла карточки, очевидно на полученную новую партию литературы, как она показала рукой на связанную стопку книг на краю стола и сказала:
- Это те книги, которые вы не успели просмотреть. Возьмите их с собой. При возможности потом вернёте, но если не получится, не беда. Я в библиотеке десятый год работаю и ни разу они никому не понадобились. Я думаю, о них никто и не вспомнит.
Я поблагодарил её и поспешил обратно, чтобы как можно быстрее развеять непотребные мысли прапорщика.
А через две недели в казарму нагрянула проверка - группа незнакомых офицеров с санитарными повязками на руках. Один из офицеров заметил под моей подушкой край книги, подошел и вытащил её. Громко зачитал название: “ Краснов и Ленин 1910-1915 годы” Наш комбат стоявший поодаль, встрепенулся подошел взял в руки книгу и воскликнул:
- Смотри-ка, мерзавец, Маркса читает!
С тех пор солдаты и нарекли меня “марксистом”.

78.
Чтобы полностью исчерпать тему библиотеки в период службы расскажу ещё один случай.
Нашу часть в очередной раз перебросили, теперь в небольшой поселок  Бира, и я, узнав, где находится библиотека, решил отправиться туда.
Попросил сослуживца Чхеидзе, который слонялся без дела, пойти со мной. На меня завели карточку члена библиотеки, и я стал рыться в книгах. Заведующая библиотекой обратила внимание на Чхеидзе. Он стоял посреди комнаты, как вкопанный и, засунув руки в карманы, рассматривал потолок.
- А вы не хотите записаться в нашу библиотеку? - обратилась она к нему.
- Хочу, - не растерялся Чхеидзе.
Тогда сотрудница библиотеки стала записывать в формуляр его анкетные данные.
На вопрос: «Образование», за Чхеидзе, из-за книжных полок ответил я.
- Не начатое высшее.
Сотрудница смутилась, но записала мой ответ.
Уже подходя к части, Чхеидзе спросил меня.
- А как это - не начатое высшее образование?
- Не начатое, - стал я изворачиваться, - это если ты хотел поступать. Ты же сам мне рассказывал.
- Да, да, - оживился Чхеидзе, - я даже все справки собрал, а потом другие дела были…
- Ну, вот видишь.
- Не начатое высшее, - мечтательно произнес Чхеидзе и добавил, - это хорошо. А то мама мне все время говорит, у тебя нету образования, нету образования.

79
А завершу я солдатскую тему следующим рассказом. Писателям вообще-то свойственно преувеличивать, переиначивать себе в угоду произошедшие события и я не исключение. Но эту историю я вам представляю без каких либо изменений, вкраплений и подтасовок, поскольку оное и не требуется…
Как сейчас помню, стояла теплая, безветренная погода. Свободные от дежурства солдаты собрались в спортгородке, кто спину грел, раздевшись до пояса, кто подтягивался на снарядах. Вот там-то и подловил меня дежурный по части лейтенант Иваничев и сходу выпалил:
- Карапетян, телефонограмму получили, тебя вызывает к себе начальник политотдела генерал-майор Радулин.
Я обомлел:
- Товарищ лейтенант, ну не шутите так.
- Какие шутки! Стал бы я за тобой по всей части бегать. Давай, собирайся, воротничок смени, смотри, какой серый у тебя, наверное, неделю не подшивал - и топай.
Помчался я в казарму, привел себя в надлежащий вид, не только воротничок, но и брюки сменил. И бегом в штаб. Захожу, а там, в фойе дембель дежурит, разлегся на скамейке. Услышав скрип двери, вскочил было на ноги, но, увидев меня, опять растянулся. Я к нему, посоветоваться, как быть, а он рукой машет: иди, не мешай спать.
Делать нечего, прохожу по коридору, захожу в приемную начальника политотдела. За рабочим столом отрывается от бумаг и смотрит на меня красавица лет двадцати пяти в форме лейтенанта:
- Карапетян?
- Да, - не по уставу отвечаю я, мне вовсе не хочется распинаться перед этой девицей.
Но она никак не реагирует на моё фривольное поведение и устало говорит мне:
- Иди, генерал ждет тебя.
Мне стало не по себе. Ждал любого ответа, но не этого. Ждал, что скажут: «Нет его на месте», или, скорее всего, «Тебя никто не вызывал, это недоразумение какое-то» или что-то ещё в этом роде.
- Как ждет? - все еще надеясь, что ослышался, переспросил я.
- Ну да, иди. Не тяни, ему выезжать скоро.
Захожу в просторный кабинет и вытягиваюсь что есть мочи.
- Товарищ генерал-майор, - горланю, изо всех сил, - сержант Карапетян по вашему приказу прибыл.
- Проходи, проходи, - махнул рукой генерал.
Подхожу.
- Садись.
Сажусь.
-Тут вот какое дело. Мне рассказали о тебе, сказали, парень ты надежный, с тобой можно иметь дело.
Молчу, моргнуть боюсь.
- Мне место выделили под гараж. Нужно построить. А у нас тут рядом два батальона строителей и твоих земляков там… половина. Армяне строить умеют, знаю. Если возьмутся, то сделают всё по высшему разряду. Поговори с ними. Три-пять человек, думаю, достаточно. Построят мне гараж, а я их в отпуск отправлю. Но одно условие - своим офицерам они не должны ничего рассказывать, и вообще никому. И тебя тоже это касается, - улыбаясь, пригрозил он.
- Понял, товарищ генерал-майор! – твёрдым голосом заверяю я и
по-собачьи преданно смотрю ему в глаза.
- Вот и хорошо, значит, договорились?!
- Так точно, товарищ генерал-майор, - здесь я позволил себе расслабиться и улыбнуться.
- Теперь к делу, - генерал посмотрел на часы, - давай в среду, в три дня, я вас буду ждать на пустыре за тракторной станцией. Легко найдешь это место, там некоторые уже строят.
____
В назначенный час мы, пятеро солдат, моих земляков из стройбата и я, собрались на пустыре, генерала ждем. Персональный автомобиль начальника политотдела нам хорошо известен, вот и ждем, когда его “Волга Газ-24» начнет пылить по пустырю. И не заметили, как к нам сбоку подкрался новенький Жигуль-2103. Обернулись на хлопок двери, а это генерал в гражданской одежде. «Конспирация однако!» - подумал я.
Генерал показал нам место, где должен быть гараж. Коротко обрисовал, каким он хочет его видеть. Еще раз подтвердил, что мы, все шестеро, тотчас же отправимся в отпуск. И подытожил:
- Если нет вопросов, то с завтрашнего дня и начинайте.
- Мы готовы, - перебивая друг друга, заговорили мои земляки,- присылайте стройматериал.
Но тут генерал нас и огорошил:
- Это ваша проблема, - сказал он, - вон вокруг, сколько материала, действуйте. А я вас всегда прикрою, только чтоб за руку не поймали.
Ребята несколько приуныли, посовещались на армянском и на русском твердо заверили:
- Будэт тэбэ гараж, гэнэрал.
Один из ребят подошел к генералу:
- Товарищ генерал, один просба ещё можна?
- Ну, - насторожился генерал.
А я затаил дыхание, фу, бляха-муха, думаю, сейчас все испортит.
- Можна мине исчо одын лычка, а то ефрейтор стыдна, домой поеду, чито моя дэвушка мнэ скажет.
Как мне показалось, генерал облегченно вздохнул:
- Без вопросов, - ответил он, - будешь сержантом, - и обернулся ко мне, - Карапетян, напомнишь.



80. Ограбление века
Ровно за две недели, с опережением мыслимых и немыслимых графиков, ребята справились с поставленной генералом задачей.
Тут бы и вытянуться по стойке смирно и рявкнуть «Служу Советскому Союзу!», только гараж принимать генерал опять явился в цивильной форме. И снова твердо заверил «Готовьтесь, в отпуск со следующего месяца» и, забегая вперёд, отмечу, и выполнил своё обещание.
Но не успели мы на следующее утро проснуться счастливыми и веселыми, как узнали, что по части разнеслась сногсшибательная новость. В соседней части пропали ворота. Вернее, произошло это дня три тому назад, но два дня офицеры с командиром затылки чесали, соображали, к чему бы это. Только на третий день пришли к выводу, что ворота попросту выкрали. Солдаты на допросе признались, что ночью к ним на КПП два армяна приходили с бутылкой водки, и портвейна еще две бутылки. Выпили малость, но до краёв не наливали, нет. Как можно, ведь на посту стояли. Потом вздремнули, был грех, что скрывать, но чтобы ворота трогать, ни-ни! Не было такого.
Командир батальона майор Чернов собрал офицеров, на экстренное совещание, понятно, матерился по-черному, но не в этом дело. Согласились, что ворота в кармане не спрячешь, наверняка где-то стоят, чьё-то добро охраняют. Прапорщик Никитин вспомнил, что как-то по пьяни они из «Макара» по воротам стреляли, отметины остались, легко теперь распознать. Поручили двум старлеям, Семенову и Казанцеву, и и тому  же Никитину обойти все постройки, склады, гаражи и прочие места. И чтобы к вечеру ворота на место водворить.  Вскоре, после прочёсывания округи, поисковая команда появилась на известном нам гаражном участке. Заметили и гараж генерала, который сиял свежевыкрашенной, ослепительно - голубой краской, подошли.
- Да вот они, вмятины-то, - хмыкнул прапорщик Никитин.
Послали Никитина за сторожем. Пришел сторож, прихрамывая, опираясь одной рукой о палку, второй придерживая под мышкой амбарную книгу.

- Могли бы сказать, чей этот гараж? – обратился к сторожу старший лейтенант Семёнов.
Сторож с почтением посмотрел на офицеров. Послюнявил пальцы, полистал амбарную книгу и торжественно изрек:
- Начальника политотдела товарища генерал-майора Радулина.
- Генерал-майора Радулина? - удивился Казанцев, и фуражку на глаза сдвинул - Ну и ну!
- Кого, кого? – не расслышал Семёнов и с недоверием добавил:
- Свистишь, дедуля.
- Вот номер 152, посмотрите – обиделся сторож и, ткнув пальцем в амбарную книгу, поднес её к лицу Семёнова.
- Хорошо, дедушка, спасибо,- ответил потрясенный этим известием старший лейтенант Семёнов.
- Спасибо. Вы идите, дедушка, идите, удружили, нечего сказать. Большое - пребольшое-спасибо - начал изливать чувства благодарности старший лейтенант Казанцев.
Сторож с минуту потоптался на месте, не понимая, чего этим офицерам надо то было и с удивлением произнес:
- Делать вам больше нечего?
И не услышав ответа, пожал плечами и поковылял в сторону сторожевой будки.
Офицеры, не скрывая своего недоумения, смотрели ему в след, то ли изучая старый затасканный, обвисший на плечах щуплого деда, бушлат, то ли умиляясь его неказистой, прихрамывающей походке.
- А у нас ворота какого цвета были? - вдруг обернулся Казанцев к прапорщику Никитину.
- Зеленого.
- А эти голубые, - Казанцев рукой показал на ворота.
- А вмятины? - стал было возражать Никитин.
Но тут взорвался Семёнов:
- Никитин, ты что, дальтоник? Не видишь какого цвета ворота? Прямо зла не хватает, лезешь не в свои сани. У тебя проблем своих мало? Хочешь добавить?
- Пошли отсюда, - махнул рукой Казанцев.
Вернулись в часть и дуэтом скороговоркой офицеры доложили комбату, мол, так вот и так.
- Долго мы сегодня шли, всю округу обошли, но ворота не нашли.
- Как так? Вмятины мы же видели, –  вмешался прапорщик Никитин, - голубой краской затерли, чтобы не видно было.
Комбат посмотрел на офицеров в ожидании объяснения.
- То гараж начальника политуправления Радулина.
Лицо комбата вытянулось, он встал с места, подошел к окну, поправил почерневшие от времени занавески, прошёл дальше к сейфу, дёрнул его массивную запертую дверь, сейф заерзал на месте и, надо отдать ему должное, тут же угомонился. А комбат, покачивая головой, двинулся дальше по кругу, добрался до стартовой отметки, то есть до своего рабочего стола, хлопнул огромной мужицкой ладонью по его гладкой поверхности, ударной волной стряхнул пыль с оконных занавесок и обернулся к Никитину:
- Какого цвета говоришь?
- Голубого.
- Так наши ворота зеленого цвета, Никитин, ты чего? Забыл? - усмехнулся он и гаркнул:
- Все свободны!
____
На следующий день комбат приказал новые ворота заказать, а деньги на оплату с офицеров собрать, чтобы на службе не спали и достойно несли честь советского офицера

81. Домой
Вот в принципе это всё, что касается до ереванского периода.  В силу некоторых обстоятельств я решил вернуться в Армению, к родителям.
Во-первых, когда я из почтового отделения Домодедово, куда приземлился самолет из Хабаровска, позвонил в Ереван, трубку подняла мама, и она после «ахов» и «охов» буквально потребовала, чтобы я прекратил болтаться по свету и вернулся к ним, чтобы обрести спокойствие и обзавестись семьёй. Хотя читатель впоследствии убедится, что о спокойной жизни в Армении мне оставалось только мечтать.
А во-вторых, когда я добрался до тёти Гали, дверь открыла посторонняя женщина, она пригласила войти и с прискорбием сообщила, что тёти Гали уже нет. Недолго мучилась тётя Галя, - сказала эта женщина, - лежала всего неделю, просила сохранить ваши вещи. Она показала мне два знакомых чемодана, накрытых сверху полотенцем.
Что делать? Грустно, конечно. Выразив соболезнование и поблагодарив за заботливое отношение к моему скарбу, я забрал чемоданы и отправился в аэропорт, чтобы ближайшим рейсом вылететь в Ереван.
Итак, переворачиваю очередную исписанную страницу моей жизни, открываю новый лист, пока чистый…
Никогда не забуду первое утро в родительском доме, и то состояние восторга, которое не покидало меня весь день. Подумать только, как я мечтал о ванной, там, стоя в карауле. Тогда мне казалось это несбыточной мечтой, а теперь я брился, не скрывая своего наслаждения, удивляясь переливу всех цветов радуги в мыльнице, легкой пене для бритья, импортным лезвиям. Я почувствовал нечто необычное в разведении пены с ароматным запахом, и в удивительно мягкой кисточке для бритья. Достаточно было легкого прикосновения лезвия к распаренному лицу, как кожа становилась чистой, и молодой. Затем я опять полез под душ и меня успокаивал до умиротворения ровный шум теплой воды. Наплескавшись, я укутался в мягкое, до невозможности огромных размеров, махровое полотенце и вышел из ванной в отличном настроении и мне казалось, что настоящая жизнь - это счастливые моменты, ради которых стоит мечтать, стремиться и добиваться.

82.
Но первые годы моего проживания в Ереване сложились из вполне прозаичных и ничем не примечательных дней и не стоят того, чтобы я занимал ими время моего читателя. Небольшой отрезок времени я провел в Центре народного творчества Министерства культуры в отделе любительских объединений. Затем волею обстоятельств попал в профсоюзы, где и застрял на долгие годы.
Женился. Мы прожили вместе 20 лет. Со стороны смотрелись, как счастливая и благополучная пара, но, к сожалению, под одной крышей нашли пристанище два совершенно разных человека, с разным менталитетом, с разным отношением к жизни, к семье. Все 20 лет каждый из нас жил в своем мире, опирался на свои ценности. Нас объединяли лишь  дети, две очаровательные девчушки.                Когда над моей жизнью возникла реальная опасность и я намерился перебраться в Лондон и попросить там политическое убежище, я предложил ей уехать вместе. Я сказал:
- Жены декабристов отправились за мужьями в Сибирь, я приглашаю тебя в Лондон.
- Я не декабристка, - ответила она, - и в Лондон не поеду.
На том и расстались.
Но ко времени следующего рассказа  мы ещё наслаждались медовым месяцем и знать не знали, как сложится наша дальнейшая жизнь.

83.
Первый секретарь райкома партии Ленинского района города Еревана Христ Мандалян
Об этом эпизоде из моего прошлого в период работы в Центре народного творчества я обязан рассказать, хотя и не делает мне чести эта давняя история, ведь до сих пор я не в силах без содрогания возвращаться к ней, не стыдить себя и не укорять. Но выводы для себя однозначно сделал...
Я месяца два уже работал в в Центре народного творчества, вдруг объявляют, что вечером, после рабочего дня, состоится партийное отчетно-выборное собрание. Что делать, придётся задержаться.
Беспартийные, откровенно радуясь тому, что на этот раз отсутствие партбилета в кармане пошло им на пользу, разошлись по домам, а мы, идейные и не совсем, обладатели вожделённой корочки, ждём руководство, которое ушло в райком партии, что-то там согласовывает. Как нам потом объяснили, долго выбирали имя нового лидера парторганизации на очередной срок, которого нам предстоит единогласно избрать. Избирательная система ведь на то и существовала, во всяком случае в СССР, чтобы её итоги при голосовании один в один совпадали с мнением руководства вышестоящей организации.
Коротаем время, играя в шахматы, рассуждаем о проблемах мировой политики, на пальцах объясняем, как надо рулить и вести себя в тех или иных случаях руководителям ведущих государств.
Записать бы наши размышления да на стол этим горе-политикам: мир пребывал бы в полном согласии с собой, на планете царила бы идиллия на зависть прочим галактикам, у которых тоже имеются планеты с мужским и женским населением.
Но я опять отвлёкся.
Наконец, возвращаются директор с замом из райкома и как-то весело и интригующе на меня посматривают. Выяснилось, долгое время в райкоме перебирали личные дела членов партии нашей организации и пришли к выводу, что единственный коммунист, который не входит ни в одну из группировок нашего коллектива и может всех устроить - это моя кандидатура. На том и сошлись и стремя голову помчались обратно. Шёл уже девятый час вечера, а вероятность того, что мы, коммунисты, не такие уж стойкие была велика, и могли бы не дождаться вышестоящего руководства. В силу этого обстоятельства и собрание длилось недолго, единогласным решением голодных и уставших коммунистов меня избрали секретарем первичной партийной организации.
Но это всего лишь присказка, речь не об этом.
На следующий же день я получил первое партийное задание. Необходимо подготовить вопрос бывшей коммунистки нашей организации Иветы Григорян для обсуждения на бюро райкома партии. Мне вкратце рассказали какую-то запутанную неприглядную историю, в которой Ивета, якобы играла не последнюю роль. По мнению же другой части коллектива, Ивета тут была ни при чем. Руководство давно на неё зуб имело и вот решило воспользоваться случаем, чтобы избавиться от строптивого, хотя и опытного специалиста. Ивете пришлось написать заявление об уходе с работы, но вошедшее в раж руководство решило вдогонку её и из партии исключить, о чём было принято соответствующее решение первичной партийной организации.
К тому времени секретарь партийной организации уволился, как уже было сказано, и теперь пришлось расхлёбывать мне, новому секретарю первичной парторганизации.. Ситуация неоднозначная, потому, как я Ивету Григорян и в глаза не видел.
Какое лично у меня может быть мнение? Да никакого.
Я согласен с тем, что я должен поддержать мнение бюро нашей организации, как секретарь, но как коммунист я вправе воздержаться, что я и намеревался сделать.
Всучили мне её домашний адрес, она проживала в частном секторе. В трущобах, так сказали бы мы, если бы речь шла о городских строениях из капиталистического мира. Среди бессистемно натыканных одноэтажных коробок старого Еревана с трудом отыскал её домик. Постучал в дверь, вышла из соседней пристройки, напоминающей коровник, скромная уставшая женщина. Подошла.
- Простите, вы Ивета Григорян?
- Да, я.
Со смущением в голосе и, как бы извиняясь за миссию, которую на меня возложили, я представился:
- Ваагн Карапетян. Меня избрали секретарём парторганизации. Вы, наверное, в курсе… На 24 сентября намечено обсуждение… на бюро в райкоме партии. Пожалуйста, к десяти утра приходите в райком.
- Хорошо, буду, - обреченно вздохнула она.
Заседание бюро райкома проходило в зале размером немногим больше баскетбольной площадки. Вдоль стен расставлены рабочие столы, за которыми скромно разместились члены бюро, активисты, ударники труда и прочие любители вертеться во властных коридорах, человек семьдесят, не меньше. У противоположной стены на небольшом возвышении стоял громадный стол, за которым восседал один человек. Это явление Христа народу называлось Христофор (или Христ, как за ним еще со школьных лет закрепилось) Левонович Мандалян, глава района, гроза района, первый секретарь райкома партии Ленинского района города Еревана. В зале полная тишина, члены бюро и остальные приспешники, как воды в рот набрали. Сами себя боятся, от своей собственной тени шарахаются. С подобострастием - мужчины, женщины- очаровано Первого рассматривают. (Спустя десятки лет я слово “Первый” пишу с большой буквы, так, на всякий случай, а вдруг моя скучная исповедь попадётся ему на глаза… Я, конечно, смелый человек, но не до такой же степени!)
А в просторном коридоре подобных мне секретарей первичек собралось не меньше десятка. Каждый со своей проблемой и со своей свитой: перешёптываются, листают амбарные книги, что-то уточняют. Готовятся. Только я один, еще не успел принять начальственный облик и своим эскортом не обзавёлся. И готовиться особенно не к чему, в мои обязанности входит всего лишь озвучить решение прежнего бюро нашей организации.
Ивета Григорян застыла поодаль, в стороне у двери, отрешенно смотрит куда-то в сторону. В данном случае я олицетворяю все зло, обрушившееся на её худенькие плечи, вот она и избегает смотреть не только на меня, но и в моём направлении.
Да я, быть может, дрался бы за неё до потери сознания, если бы знал реальную картину происшедшего. А то одни говорят одно, другие - другое. Короче, сплетни. И Ивета не горит желанием раскрыться, душу излить. Её понять можно, ведь я неизвестный ей молодой человек и непонятно, как распоряжусь полученной информацией.
Заседание бюро началось, тишина просочилась сквозь полуоткрытую дверь. Прекратились обсуждения, разговоры вполголоса и шепот по углам. Вдоль коридорных стен застыл народ в элегантных костюмах, в пиджаках поверх свитеров грубой вязки и импортных джемперов, в платьях, в юбках, коротких и не очень, в самой разной обуви, но все обитатели прохода, несмотря на разнообразную одежду, казались на одно лицо, смотрелись бледными от волнения, замерли, словно куклы из галереи Мадам Тюссо.
В очередной раз открылась дверь, и молодой человек с комсомольским значком на груди услужливо посмотрел мне в глаза.
- Ваша очередь, - полушепотом сказал он, словно там, в зале спят, и он опасается как бы не разбудить высокопоставленных товарищей.
Я пропустил вперёд Ивету и осторожно, в достаточной степени пригибаясь и проявляя особое показушное усердие, прикрыл за собой дверь.
Встал с места из-за отдельного столика неуклюжий верзила, очевидно из орготдела. И, уткнувшись в бьющийся в руках, подобно пойманной рыбе, лист бумаги, доложил, лениво двигая языком, о состоянии дел в нашей партийной ячейке. Затем перешел к обсуждаемому вопросу, сообщил о решении нашей первичной партийной организации: Ивету Григорян исключить из рядов КПСС.
Дали мне слово, пришлось повторить сказанное этим верзилой.
Христ Мандалян до сих пор ни на кого не смотрел, уткнулся в свою папку, что-то там выписывал, исправлял. Мне подумалось, может, решает задачу по математике для своей дочери-пятиклассницы.
Когда в своём выступлении я ограничился несколькими фразами и закруглился, прикрываясь решением бюро первичной организации, он поднял голову:
- А ваше мнение? - загремело под потолком.
Члены бюро райкома испуганно обернулись в мою сторону, а Первый, отложив ручку и отодвинув в сторону бумаги, с удивлением стал рассматривать меня в ожидании ответа. Я, не предполагал дополнительных вопросов, растерялся; и вдруг до меня дошло, что читаю мысли Первого: «Хочешь чистым остаться? Нет, молодой человек, так не годится».
Но я собрался и спокойно, с добросовестной готовностью отвечаю:
- После тщательного изучения обстоятельств дела бюро парторганизации приняло решение исключить …
Он прерывает меня:
- Меня не интересует решение бюро, я хочу знать ваше мнение?!
Я разволновался. Стою и не знаю, что предпринять, о чём говорить. Зачем это Ему нужно? И всё же я решил пояснить Ему причину моего отношения, рассказать о том, что хорошо известно читателю.
- Товарищ Мандалян, я с Иветой Григорян только сегодня утром познакомился. Когда я поступил в Центр народного творчества, она уже не работала, и я ее совершенно не знаю. И если бы я и присутствовал при обсуждении... то я, скорее всего, воздержался бы…
Но Первый снова прерывает меня, на этот раз повышая голос:
- Партийный лидер обязан иметь конкретное мнение!
Если до сих пор в зале соблюдалась полная тишина, то теперь… Поползли бы по полу муравьи - мы бы услышали неимоверный топот.
Я стою, вконец растерялся, не могу сообразить, чего Он добивается. Я ведь её совершенно не знаю… Это ведь неправильно, нельзя так… К чему Он клонит?.. Зачем Он вынуждает меня? Он пытается унизить меня. Что Ему от этого?
От волнения моё лицо покрылось испариной, вижу только испуганные взгляды членов бюро, напряжение повисло в воздухе, вот-вот взорвется.
Слышу, сердобольная тётенька мне сбоку шепчет:
- Не молчи, скажи, что согласен с решением.
Я не в силах обернуться к ней, кивком головы соглашаюсь, даю знать, что понял. Но продолжаю молчать.
Тишина затянулась, зал застыл в ожидании развязки.
«Я должен что-то сказать. Пора, не тяни, - говорю я сам себе, - всё равно от тебя ничего не зависит, ты ведь мелкий винтик. Что ты тянешь?!»
- Молодой человек, мы вас ждем! – снова прозвучал Его надменный, неприятный голос. Я обратил внимание, что у него на скулах выступили красные пятна, и он тяжело задышал, что вызвало в моем сознании новый приступ беспокойства, теперь уже не столько за судьбу Иветы , сколько за свою собственную, простите, шкуру.
“Что делать? Но ведь я действительно не знаю, кто прав, кто виноват”, - продолжаю уговаривать я сам себя,- Ивета, ведь молчит, значит не всё гладко. А потом, тебе это надо? Кончай базар!
И уже вслух дрожащим от волнения голосом произношу несколько слов:
- Лично я, товарищ Мандалян... - снова пауза, молчу, не могу подобрать нужную фразу. Но вот, наконец, собравшись с духом, продолжаю, - поддерживаю решение бюро… нашей парторганизации.
- Вот и хорошо, - в который уже раз прерывает меня Первый, - так и запишем «Утвердить решение первичной партийной организации Центра народного творчества и исключить из рядов КПСС Ивету Мукаэловну Григорян”.
- Вы идите, - показал Он на дверь Ивете Григорян.
Я стою, низко опустив голову, понимаю, что нужно посмотреть на Первого, ведь Он оставил меня, чтобы окончательно доконать, надавать пощечин, которые я должен благосклонно принять во избежание еще больших осложнений, но нет сил. Понимаю, что Он должен посмотреть мне в глаза и увидеть в них испуг, растерянность, подавленность, но не могу поднять голову.
Вполне осознаю, что в данном случае низко опущенная голова уже есть вызов, но это максимум того, на что я могу отважиться - не смотреть раболепно Ему в лицо.
И первый секретарь Ленинского райкома города Еревана Христ Мандалян то ли отступил, то ли не выдержали нервы, скорее всего просто получил полную сатисфакцию от разыгранной драмы, заговорил, словно бы в пустоту, хотя и обращался ко мне:
- Вам, молодой человек, я посоветую учиться работать в партийной организации. Партийная дисциплина, вот чего нам не хватает, и вы убедительно нам это сейчас продемонстрировали.
И тут же мужчина, который услужливо приглашал меня в зал заседаний теперь с той же услужливостью предложил, красноречивым, хорошо отрепетированным взглядом уйти подобру-поздорову. Он, нетерпеливо посматривая в мою сторону, широко распахнул дверь. Я сообразил - мне пора, развернулся и вышел. Когда дверь захлопнулась за мной, первое что я увидел, это полные слёз глаза Иветы Григорян. Она стояла напротив двери и ждала меня. Мне пришлось вновь опустить голову, но теперь от стыда, за совершенную низость.
- Ведь ты не пожелала объясниться, – чуть слышно пробубнил я, - что произошло, кто виноват, я так и не понял...
Она закрыла глаза и сквозь ресницы обильной струёй потекли слёзы.
Я развернулся и, сгорая от стыда, направился к выходу... И до сих пор иду, и до сих пор мне кажется, что Ивета Григорян смотрит мне вслед.

84.
Прошли годы. Немало лет. Многое забылось, ушло, заслоненное чередой неотложных дел, стерлось из памяти. То, что раньше казалось значимым, приобрело иные оттенки, обесценилось и предстало в новом облике недостойным воспоминаний.
С каждым годом, думал я, отмирают детали, ощущения, обиды, потому, что ты со временем приходишь к мысли, что обрушившиеся на тебя невзгоды или всплески радости не стоили испытанных тобою треволнений и ты отказываешь им в праве довлеть над тобой, чтобы не нарушить гармонию настоящего и прошлого, во имя новых вершин, которые ты намерен покорять завтра. Ты взрослеешь, ты становишься мудрым.
И я тогда подумал, что чем больше живёт человек, тем короче становится его биография, как ни странно это звучит. И тут до меня дошла горькая истина;  в конце земной жизни в биографии человека остаются самыми значимыми лишь два события. Первое событие - час его рождения, и второе - час его смерти и вся прожитая, может и долгая, по земным меркам, жизнь поместится в одном коротком прочерке между  двумя датами.
Но к чему я это... Довольно о грустном…. Опять отвлёкся.
Расскажу-ка я вам, пока мы коротаем время на остановке между главами, еще один эпизод из моей жизни, который пока ещё не хочет остыть, оставить меня в покое и живет вместе со мной.
Начало этой истории относится к годам, когда я возглавлял Федерацию независимых профсоюзов Армении.

85. Лекарство
Позвонила жена моего бывшего коллеги, по работе в Центре народного творчества, сказала, мол, Алгис (такое он имел необычное для армянина аля-литовское имя), умирает. Срочно требуется лекарство, которое никак не могут найти и вот, в отчаянии, обзванивает всех, чьи номера телефонов оказались в записной книжке. Я вызвал одного из своих сотрудников, Левона Степановича, который в силах был при необходимости и снег достать в июле. Поручил - кровь из носу, а достань. Тот пропадал недолго и вернувшись прямо с порога выпалил.
– Лекарство есть во всех аптеках, но стоит дорого, один флакон 160 драм (на то время порядка 50 долларов). По этой причине родственники Алгиса и не могут его «достать».
Это меня не остановило. Не мешкая, я в ближайшей аптеке купил «трудно доставаемое» лекарство и поехал к Алгису.
Меня, увидев в руках лекарство, встретили так, словно сам Господь Бог к ним пожаловал. Алгис действительно имел жалкий вид, плохо говорил, с трудом поворачивался в постели. Я поинтересовался у жены, может еще что-то нужно.
Она замахала руками.
- Что вы, достаточно. К тому же вы принесли самый большой флакон, так что лекарства с лихвой на всё лечение хватит.

Уже выруливая со двора, я вспомнил, как несколько месяцев тому назад зашел ко мне Алгис, озадаченный возникшей проблемой: попросил разрешить ему распечатывать статьи на пишущей машинке нашего учреждения. Объяснил, мол, редакторы не принимают от руки написанные тексты, а это его единственный заработок. Мы же как раз закупили несколько электрических машинок, и одна старая механическая пылилась где-то на складе в ожидании своей участи.
Я поручил заведующей административно-хозяйственной частью Нине Григорьевне наскоро подготовить акт о списании и передать механическую машинку Алгису. Тот, обрадованный неожиданно свалившимся подарком, взвалил ее себе на плечи и с прытью юноши умчался.
Прошли годы. Я перебрался жить в Лондон и в своей памяти нет-нет да и возвращался к Алгису. Помня, в каком состоянии я его оставил, не очень-то верилось, что он до сих пор жив.
Представлял похороны, (Да простит он меня за это; пускай живет и не болеет долгие годы) и, естественно, разговоры на похоронах. Представлял, как, вся в слезах, супруга рассказывает еще помнящим меня, какую неоценимую услугу я им в свое время оказал. Кто-то припоминает историю с печатной машинкой, якобы рассказанную самим Алгисом. Ведь и такое могло быть. Алгис, что и говорить - прославился своей словоохотливостью.
И мой образ благородного друга рисовался в моем воображении, хотя я и сожалел о преждевременно ушедшем приятеле.
Как-то раз, копаясь в бумагах, я обнаружил в одной из записных книжек домашний телефон Алгиса. Сразу потянуло позвонить, узнать, как там дела, и мне стоило немалых усилий побороть в себе это сиюминутно вспыхнувшее желание.
Не стал звонить и на следующий день, хотя номер телефона переписал крупным почерком, чтобы несложно было его при случае отыскать. Где-то с месяц колебался, не видя в этом смысла, кроме лишней траты денег. Ведь звонить нужно было из Лондона в Армению.
И все же решился.
– Дай-ка, - подумал я, - все же напомню им о себе. Получу кучу положительных эмоций, ведь родственники Алгиса, наверняка, начнут задним числом благодарить. И выражу свое соболезнование.
Набрал номер. Как и предполагалось, трубку взяла жена.
– Алгиса можно? - не без волнения спросил я.
– Сейчас,- спокойно ответила эта женщина, и я услышал голос своего давнего друга.
– Алгис к вашим услугам, - бодро, по-пионерски отрапортовал он.
– Это Ваагн, - коротко представился я, уверенный, что он определит кто там, на другом конце провода, так как он в свое время любил, подшучивая надо мной, подражать моему голосу, копировать мои манеры.
Но Алгис переспросил: - Какой Ваагн?
– Карапетян, - подсказываю я, и настроение падает.
– Ваагн Карапетян? Что-то не припомню.
– Мы с тобой работали в Центре народного творчества.
- Из отдела хореографии ?
– Нет, тот Смбатян был, а я - из отдела, любительских объединений. Вернее зав. отделом Ваагн Карапетян.
Очевидно, наш диалог заинтересовал его жену, и я услышал, как Алгис, отведя трубку в сторону, ей объясняет: «Какой-то Ваагн Карапетян. Наверное ошибся. Но откуда он знает моё имя?»
Трубку выхватывает жена Алгиса: « Вы хоть знаете куда звоните?!»
- Это квартира Алгиса Оганесяна, - не унимаюсь я.
– Ну и что ?
– Да, нет, уже ничего, - окончательно стушевался я и начал нести какую-то несуразицу, - Печатную машинку надо бы вернуть, она на балансе учреждения находится.…
Но меня прервали: « Какую печатную машинку? У нас компьютер    «Делл», последней версии!
Послышались гудки отбоя. Напомнить о лекарстве я не успел.
-----
Но я отвлекся, причем основательно.
86. РК профсоюза работников культуры Армянской ССР или  «Ре» второй октавы
В возрастном коллективе аппарата РК профсоюза работников культуры я довольно быстро адаптировался еще и потому, что на молодого, во всех отношениях коллегу, взвалили кучу дополнительных обязанностей. В первые дни моего пребывания в ранге заведующего орготделом, ещё морально не окрепшего сотрудника, главный технический инспектор, товарищ Овсепян, пенсионер с многолетним стажем, участник боёв за Халхин-Гол, пользующийся особым уважением в коллективе, попросил поставить чайник, заварить чай и налить в его глиняную, огромных размеров (с полведра) кружку. И остальных сотоварищей, в силу совестливого характера, я не мог оставить без чая. Так и закрепилось за мной право ублажать коллег ароматизированным, как указано на упаковке, грузинским чаем. Помимо этого я редактировал все исходящие документы, которые готовили члены аппарата РК и распечатывал их на машинке допотопных времен, у неё буквы торчали во все стороны, как расшатавшиеся зубы у моего соседа дедушки Геворка.
Но чтобы успеть просмотреть, отредактировать и напечатать, я приходил на работу за час до начала трудового дня. К девяти часам раскладывал готовые документы на рабочих столах сотрудников в точном соответствии с обсуждаемыми вопросами и приступал к своим прямым обязанностям. Соответственно, позже и уходил, так как председатель Маргарита Хачатуровна к концу рабочего дня “приглашала” меня к себе и озадачивала новым объемом.
Зачастую, я на рабочем месте проводил и выходные дни, проявлял особое усердие и пребывая в законном отпуске.
Вот так и случилось, что мне, молодому чиновнику, поручили торжественно вручить награды популярным деятелям культуры, актерам, певцам и прочим приближенным к музыкальному творчеству лицам только потому, что благотворительный концерт в Доме музыки имени Людвига ван Бетховена в пользу Фонда Мира, где планировалось сие мероприятие осуществить, был назначен на воскресный день.
Мне под расписку передали множество медалей разного калибра, добрую дюжину разных размеров, окрасок и толщины грамот. В целом килограммов на пять, шесть.
____
Перед концертом председатель Фонда Мира и по совместительству - Союза композиторов Армении Эдуард Михайлович Мирзоян пригласил меня пройтись по Дому музыки, которым он очень гордился.
На сцене, увидев Мирзояна, подошли сотрудники этого представительного сооружения, и один из них с озабоченным видом сообщил о том, что «Ре» второй октавы западает, поэтому концертный рояль надо бы заменить либо настроить. Эдуард Михайлович отмахнулся.
- Это ведь не конкурс, а всего лишь благотворительный концерт, так что обойдется. К тому же, чтобы заметить, что «Ре» второй октавы западает, – стал, повышая голос, пояснять Эдуард Михайлович, - нужно иметь не только абсолютный слух, но и досконально знать исполняемое произведение. Рабочие, растерявшись, отошли, а Эдуард Михайлович до начала концерта все повторял: «Ре» второй октавы западает, подумаешь, проблема!
Для тех, кому предстояло в этот вечер выступать, прямо за сценой, из сдвинутых офисных столов соорудили огромную "поляну". Расставили десятка два бутылок алкогольных напитков и немереное количество, наспех нарезанных, мясных закусок.
Музыканты, надо отдать им должное, своеобразно отметили хлебосольство хозяев. Они, не дожидаясь приглашения, ещё до начала концерта, бесцеремонно, с криками «ура-а-а» оккупировали расставленные вокруг стола стулья и принялись со скоростью поглощать всё, что под руку попадалось и… начался концерт.
Никто, как показали дальнейшие события, не собирался в ожидании своей участи трястись и переживать от волнения за кулисами. Наоборот, услышав свое имя, артисты, показывая откровенное недовольство, с кислой миной поднимались из-за стола и выходили на сцену, с тем, чтобы как можно быстрее вернуться.
Возвращение артистов за стол оформлялось в соответствии со сложившейся иерархией в музыкальном мире. Естественно, в первую очередь, с присущим востоку красноречием, звучали поздравления. Самых-самых встречали аплодисментами, корифеи могли позволить себе небольшие замечания в адрес молодых.
В этом процессе участвовали все, каждый играл свою роль и не выходил за рамки предназначенного ему судьбой статуса.
Молчал лишь я один.
Надо сказать, что за столом собралась вся элита армянской музыки, а мне не то чтобы «медведь на ухо наступил» – а очевидно, стая разъяренных слонов промчалась, да и к тому же отсутствие музыкального образования сделало меня молчаливым свидетелем этого музыкального капустника. И мне оставалось лишь молча поглощать закуски, да прикладываться к бокалу с вином.
В первые минуты застолья сотрапезники-музыканты ещё поглядывали на меня в ожидании той или иной реплики, но, убедившись, что я от волнения не в силах и рта раскрыть, потеряли ко мне всякий интерес. Это, конечно, никак не устраивало меня.
Ведь только что на сцене я им раздавал награды, а они в знак благодарности расшаркивались передо мной, теперь же игнорируют, в упор не замечая.
Со сцены вернулась известная, супер титулованная пианистка Светлана Навасардян. Соответственно, посыпались комплименты, походившие на конкурс, кто кого перещеголяет восхваляя обласканную судьбой и властью суперзвезду, и я решил нарушить… «обет молчания».
Прежде всего, для бодрости духа и уверенности, я осушил два бокала вина и, чтобы привлечь к себе внимание, небрежно развалился на стуле. Затем незаметно взмахнул рукой, как это делают дирижёры, намереваясь взорвать зал академического театра шедевральной музыкой, и только после этого  обернулся к пианистке. Заметив мои телодвижения, народ обернулся в мою сторону, и притих.
- Светлана Агвановна, - спокойно, эдак заносчиво, подал я голос. Я отметил воцарившуюся за столом тишину и уже втайне возликовал.
– Мне показалось, что «Ре» второй октавы, - я снова сделал паузу и обвел взглядом изрядно нализавшихся окаменевших собутыльников и выдохнул: «западала?»
Шок охватил эту высокомерную братию. Каждый застыл в позе, в которой застала его моя фраза, нарисовалось нечто похожее на немую сцену из гоголевского Ревизора.
Светлана Агвановна растерянно посмотрела на меня и кивком головы подтвердила мною сказанное.
----
Нет смысла описывать, что произошло после этого.
Еще долгие годы некоторые свидетели этой «исторической» фразы при встрече метров за десять начинали расшаркиваться и приветствовать меня.

87. Гости из Никарагуа.
Маргарита Хачатуровна позвонила мне по внутреннему телефону и попросила зайти. Я тотчас же встал и, прихватив ещё несколько готовых к подписи документов, отправился к ней.
Саркис Манвелович  сидел у неё, закинув ногу на ногу, и с озабоченным видом перебирал чётки из натурального обсидиана

- Садись, - не глядя на меня и продолжая просматривать бумаги, буркнула Маргарита Хачатуровна и указала кивком головы на стул.
Затем отложила бумаги:
- Карапетян, к нам, на следующей неделе приедут гости из Никарагуа. Сейчас они в Баку, затем отправятся в Тбилиси.
Я молчу, вроде как у нас гостями Саркис Манвелович  занимается.
- Нужно забронировать гостиницу, продолжает она, - всего семь человек, но в телеграмме не отмечено, сколько женщин и сколько мужчин. Позвони в Москву, уточни. Саркис Манвелович  составил программу пребывания, но их ты будешь сопровождать.
Я с удивлением посмотрел на Саркиса Манвеловича. А Маргарита Хачатуровна взялась пояснять:
- Ты ведь знаешь какой плохой у него русский. Когда к нам Василий Лановой приехал, мне потом замечание сделали, посоветовали ещё и русско-армянского переводчика в штате иметь.
Но я знал истинную причину; опять фактор выходного дня виноват. Саркис  Манвелович на выходные приглашен на свадьбу, а никарагуанцы только в следующий понедельник улетят.
- Хорошо, Маргарита Хачатуровна, - безропотно киваю я головой, - со стороны Москвы хоть кто-то приедет, опять же переводчики? Ведь семь человек, как никак.
- Успокойся, никарагуанцев только двое, - она подняла со стола лист бумаги и зачитала, - Тереза Гонсалес и Алексис Маркос.
- А остальные?
- Спроси что-нибудь полегче. Один из них переводчик, второй из Особого отдела, а те трое, не знаю... Покататься решили, командировочные деньги отрабатывают.
Уже в аэропорту особист крупный, грузный мужчина, товарищ Колесников или как он представился, Иван Георгиевич, как только спустился по трапу, сразу же испортил мне настроение.
Среди бледнолицых москвичей каштановых южноамериканцев отличить не сложно и может быть моя улыбка, адресованная никарагуанцам была чуточку приветливее, хотя и не уверен, но особист заметил и, как пел Высоцкий, “Взял на карандаш…”
Он подошел ко мне и сразил наповал:
- Ну ты, Карапетян, не особо-то лыбся, дело делай, расшаркался перед ними, помни - спуску не дам, партбилет положишь на стол.
Я замер от откровенно враждебного тона.  Никак в толк не возьму, а как на никарагуанцев-то смотреть? Общаться не улыбаясь? Гости все-таки. Как с ними разговаривать?
С этой минуты моё рабочее время превратилось в сплошной ад. Ни лишнего вопроса не задать, ни лишнего движения не сделать. В сторону никарагуанцев даже не смотрю, общаюсь только с переводчиком, без улыбки  на лице. От заморских гостей не ускользнуло моё холодное, неприветливое  к ним отношение  и они сами стали сторонится меня, общаясь исключительно с москвичами.
На четвертый день мы отправились осматривать музейный комплекс “Сардарапат”. Он находится в 30-40 километрах от Еревана и ехать пришлось по бездорожью, плутая среди небольших деревень . На выезде из деревни Аракс заметили развилку. Тут же у дороги мужчина сено сгребает. Я к нему из окна автобуса обратился с просьбой подсказать по какой дороге нам ехать. Тот, не спеша, подошел, заглянул в автобус и не отвечая на мой вопрос, спросил:
- А эти двое кто такие?
- Это журналисты из Никарагуа, наши гости.
Он радушно покачал головой:
- Зайдем ко мне, кофе попьем, - показал рукой на ближайший одноэтажный домик, - а потом поедете в музей.
Я поблагодарил за приглашение и сказал, что руководство музея нас ждёт, поэтому не можем, нельзя опаздывать.
- Тогда на обратном пути заезжайте, я вас ждать буду.
- Хорошо, - ответил я, не очень-то представляя, как это должно произойти, не будет ведь он у дороги нас караулить.
Но на обратном пути увидели, что он поджидает нас и уже издали размахивает  руками и улыбается как старым знакомым. Делать нечего, остановились. Я к гостям обратился, что делать? Вот товарищ желает пригласить нас к себе на кофе. Принимайте решение. Москвичи посовещались и согласились, сослались на то, что до ужина все равно успеем вернуться в гостиницу.
Водитель, по настоянию хозяина, загнал машину во двор, и мы гурьбой поднялись по невысокой лестнице в дом.
А в квартире праздничное настроение, стол накрыт как на свадьбу. Хозяин, очевидно выложил все, что хранил про запас. На мой недоуменный взгляд, коротко ответил:
- В моем доме давно не было веселья. Сегодня год как жена умерла, а она просила, на годовщину, чтобы в доме только музыка играла и никакого траура. Когда вы остановились напротив меня, подумал, что мне как раз вас сам Бог послал. Спасибо, что не отказали.
А народ особо и упрашивать не пришлось. Определились кто что пьет и забулькали горячительные напитки в хрустальные рюмки и бокалы.
Особист уплетал за обе щеки, удивляя остальных участников стола своей бесцеремонностью, наливал себе  одну за другой и когда основательно подкрепился, облокотился о край стола и задумался, чем бы теперь себя занять. И нашёл… новое занятие.
- Карапетян, а ну выйдем, - махнул он рукой и направился к дверям.
Я за ним, думаю похвалит, такое веселье ни с того, ни с сего. Не только москвичи, но и никарагуанцы рады донельзя, ведь столько национальных блюд на столе.  Но он огорошил меня:
- А ну-ка, объясни, что за маскарад ты мне тут устроил?
- Что вы имеете ввиду? - всполошился я и в глазах потемнело.
- Почему в план пребывания никарагуанцев в Армении не внесли посещение частного дома? К чему это застолье?
Мне стало плохо, от волнения двух слов связать не могу, заикаться начал, - причё-ом тут пл-л-лан мер-р-роприятий, вы же в-в-видели, он подо-до-дошел, предложил. И вы согласили-ли-лись, - с трудом выдавливаю я и начинаю понимать, что эта импровизация мне боком выйдет.
- Ну, положим, я молчал, хотел уяснить для себя, что здесь происходит. Вернёмся, ты мне подробно изложишь, кто этот товарищ и возможные мотивы.
- Как кто? Да я и фам-м-милии его не знаю. Что мне о нём писать? Знаю только то, что вдов-в-вец он, год назад жена умерла.
- И это ты знаешь. Ну и ловкач! Ладно будем разбираться.
Особист криво усмехнулся и вошел в дом. Я понурив голову иду следом за ним, в голове гул невообразимый и ноги подкашиваются. Обращаю внимание  как он, еще не успев брякнуться на свой стул, хватает самую большую,  из-под шампанского, бутылку самогонки и  ловко наполняет свою рюмку, не разлив ни капли. А потом уже бесцеремонно разваливается на стуле, просверливая  собутыльников глазами, тянется за бастурмой и зеленью.
Гарсеван заметил мой бледный вид и упавшее настроение и подошел:
- Тебе плохо?
- Все хорошо, - машинально отвечаю я. - Только вот… тут вот какое дело...
До меня доходит, что меня спасёт, и не раздумывая больше отвожу Гарсевана в сторону и начинаю на армянском нашептывать ему, - Гарсеван, дорогой, напоить нужно вот того мудака.
Я кивнул головой в сторону особиста:
- Да так, чтобы отрубился он, иначе меня и с работы, и из партии попрут.
- Понял, - разулыбался  Гарсеван и без раскачки сел на свободное место  рядом с особистом. По свойски положил руку ему на плечо, а второй потянулся за бутылкой.
- Слюшай Иван, ти мнэ сразу понравился, Вижу интэллигентный чаловек, мы поймем друг друга.
Я напрягся, не слишком ли топорно действует Гарсеван, но выяснилось напрасно.
Особист, от проявленного к нему персонального внимания гостеприимным хозяином,  расцвел всеми цветами радуги  и с наслаждением  сжал  в огромном кулаке полную до краев рюмку.
Занятые интересной беседой о национальных особенностях и различиях в русской, армянской и никарагуанской культурах, об увиденном и услышанном в уникальном музее Сардарапат мы и не заметили как особист, свалившись на бок, громко захрапел. Это развеселило остальных сотрапезников, они тотчас же принялись расталкивать его, пытаясь разбудить. Но мы с переводчиком понимая безуспешность этих попыток, попросили оставить его  в покое, и вдвоём, подхватив тяжёлую тушу  с обеих сторон, поставили на ноги и поволокли в соседнюю комнату. Стараясь не “кантовать” уложили на широкую тахту. Иван Георгиевич  перевернулся на пузо и, положив одну руку под голову, продолжил громко храпеть.
А я не унимаюсь, опять к Гарсевану, - разбуди его и ещё пару рюмок добавь.
- Будет сделано, - с готовностью ответил Гарсеван и через несколько минут взял недопитую бутылку водки и ушел в соседнюю комнату.
------------
Вторым стал кимарить никарагуанец Алексис. И дамы приняли решение остаться у гостеприимного хозяина на ночь.
Женщин Гарсеван разместил в спальной комнате, водитель попросил подушку и одеяло и отправился в автобус, я, никарагуанец  и переводчик, оккупировали всю имеющуюся в доме мягкую мебель. Сам хозяин ушел в хлев к курам и коровам.
К одиннадцати утра народ стал подавать признаки жизни. Это не касалось Гарсевана, который по деревенской привычке проснулся ещё до восхода солнца и занимался домашним хозяйством. Суетился, накрывая на стол и разгребая остатки вчерашнего застолья. Не появлялся лишь особист. Я прошел к нему, в соседнюю комнату, он лежал в той же позе, в которой мы оставили его вчера и, также как и вчера, посвистывал носом и ему до фонаря было все то, что вокруг происходит.
Я сел рядом и положил ладонь правой руки ему на шею, слегка придавил, никакой реакции. Стал медленно раскачивать его голову то влево, то вправо, постепенно увеличивая амплитуду. Его расплющенный нос уже тычется в тахту то с одной стороны то с другой, а он как свистел так и продолжает. Наконец я ткнул его лицом в валик из овечьей шерсти и придержал несильно, тут он вздрогнул, зафыркал, высвобождаясь от моей руки, и открыл глаза.
Растерянно осмотрел комнату:
- Где это я, Карапетян?
- Догадайся.
Ему не понравился мой ответ, не ускользнуло от его внимания и то, что я осмелился перейти на “ты”, он строго посмотрел на меня.
Но я, не обращая внимания, на сдвинутые брови, продолжил в том же духе:
- Будешь стреляться сегодня или на завтра отложишь?
- Что ты несёшь!
- А то, что в Ереване целый переполох поднялся. Наружное наблюдение зафиксировало, что два иностранца не вернулись в гостиницу. Выслали бригаду на поиски и по автобусу определили где мы якорь бросили. Гарсеван вышел, он в отличие от нас чутко спит. Он и рассказал какие гастроли ты здесь вчера устраивал. Меня разбудили, мол, соответствует ли действительности то, что Гарсеван рассказывает? А я им, - что на ночь-то глядя,? Отложим на завтра. Я уже и сам решил подробно изложить в докладной записке, все то, что здесь происходило…. Имей ввиду, я из-за тебя с партбилетом расставаться не собираюсь.
Особист стал растирать виски:
- Голова раскалывается, мне бы похмелиться.
Я широко открыл дверь и громко крикнул Гарсевану.
- Гарсеван! Водку на стол! Георгиевичу опохмелиться надо!
В ответ грянул дружный хохот, что ещё больше обескуражило появившегося в столовой особиста.
Что и говорить, от его прежней чванливой самоуверенности не осталось и следа. Он сидел понурив голову, не встревал в разговоры, избегал моего насмешливого взгляда. Я же стал любимцем всей группы и все последующие дни болтал без умолку, рассказывая анекдоты про армянское радио. Переводчик потел, но, очевидно, удачно переводил, так как никарагуанцы вдоволь нахохотались. Москвичи время от времени, перебивая друг друга, восклицали:
 - Какая удачная поездка! Как хорошо, что согласились!
- А я то, дура, ещё и раздумывала ехать или нет! 
- И я тоже сомневалась!
Потеплели мои отношения и с иностранцами, Тереза то и дело тянулась со своими поцелуями, я, проявляя кавказское гостеприимство и уважение, не особо  сопротивлялся.
В последний день приуныли мои гости, понимая что приближается время отъезда, стали задумчивыми, деловыми, на лицах каждого прочитывалось сожаление, в связи с предстоящим расставанием.
Уже в аэропорту, а гостей мы отправляли из VIP зала, которая представляла собой небольшую комнату, я обратил внимание на крохотную надпись у боковой двери: “Туалет на втором этаже!” Когда определились с чемоданами и закончили регистрацию, Алексис отвел меня в сторону и дёргаясь и переминаясь с ноги на ногу тихо произнес “Плиз, туалет” А уже на посадку идти, поэтому я махнул ему рукой, мол давай за мной, только быстро, и мы стремительно поднялись на второй этаж. Туалет особо и искать не пришлось, прямо на нас смотрели распахнутые двери и  крупная  светящаяся буква "М" над ними. Я подтолкнул Алексиса в спину и он исчез за дверью и тут сзади услышал запыхавшийся голос Ивана Георгиевича, бежавшего за нами по лестнице:
- Где он!
Я развернулся и вижу налитые кровью глаза и обезображенное приступом гнева лицо особиста. Меня всего передернуло и я в ответ ему закричал.
- В туалете! Можешь проверить!
С брезгливой надменностью осмотрел его, и сквозь зубы процедил, - Без твоего разрешения ему и в туалет сходить нельзя?!
Особист отпрянул от неожиданности, но ничего не ответил - сказались четыре дня страха перед возможным наказанием, четыре дня неестественного состояния. (В этом положении особист, пребывал очевидно в последний раз, лет пятнадцать тому назад при сдаче завершающего экзамена в школу КГБ).
Хотя по инерции его глаза всё ещё продолжали наливаться кровью, а лицо искажаться. Но и меня трясло;  во мне проснулись муки, боль, страдания  и переживания тех трех незабываемых лет, проведенных по прихоти его сослуживцев на острове Сахалин. Я, опустив голову, исподлобья расстреливал взглядом этого беснующегося, привыкшего к вседозволенности и безнаказанности человека.
И мне и особисту было понятно, что в данном случае гость из Никарагуа не причём, тот оказался лишь предлогом, давшим нам возможность выразить реальное отношение друг к другу. Я, в его
лице - к тоталитарной системе поражающей своим цинизмом и вседозволенностью, он, в моем лице - к остальной части граждан, запуганных и задолбанных властью, пассивно созерцающих на творимый произвол.
-----
Прошли годы. Я часто вспоминаю эту встречу и почему то уверен, что майор-особист Иван Георгиевич Колесников получил таки генеральские погоны, потому как усердия ему было не занимать. А сколько он покалечил судеб ради своих звездочек, об этом можно только догадываться.

88. Я, джентльмен.
Четвёртый год моего пребывания в ранге заведующего орготделом, ознаменовался сменой руководства: нашему председателю Маргарите Хачатуровне Давтян из ЦК КП Армении дали понять, мол, пора и честь знать: в ту пору ей шёл восьмой десяток. А на смену прислали засидевшуюся в невестах и в архивном отделе ЦК инструктора, пятидесятилетнюю, старую деву Жанетту Торосян. О женщине джентльмены плохо не говорят и я воздержусь, поскольку считаю себя джентльменом. Обрисую её как, неинтересную женщину во всех смыслах, которую, невзирая на эти обстоятельства, обязали нас избрать председателем на очередной отчётно-выборной конференции нашего профсоюза.
Избрали, причем единогласно, куда денешься. Никто и не мыслил противиться. Это сегодня смешно выглядит, а в 1986 году нормой считалось, только попробуй....
Говорят, новая метла по-новому метёт. Так вот, эта “метла”, заявила о своей готовности мести по-новому. Но не заблуждайтесь в искренности её побуждений. Да, она искренне желала руководить твердо и решительно, создавая видимость соблюдения принципов демократического устройства общественно-профсоюзной организации, при этом не забывая работать исключительно на себя. И всё бы ничего, да ей на беду в сотрудники достался такой неуправляемый, упёртый, я бы сказал, сотрудник в моём лице.
Но начну по порядку: как грибы после дождя, в одночасье, в нашей организации по властному велению госпожи Торосян появилось несколько различных комиссий. Мне досталась комиссия по распределению туристических путёвок в капиталистические страны. Ну, и в качестве довеска - члены этой комиссии, человек десять.
Распределять путёвки нужно по мере возможности справедливо - кто спорит с этим?
А как это осуществить, если у нас более 800 предприятий и в каждом от пяти до полутора тысяч сотрудников, вот такой разброс. И на всё про всё 5-10 путёвок в год. Но, как потом выяснилось, особо голову ломать не имело смысла, так как наша красавица в кавычках, откладывала в сторону решения нашей комиссии и путёвки распределяла по своему усмотрению, по только ей известному принципу. Но мы, наивный народ, эти путёвки не только распределяли, но и уведомляли счастливчиков о том, что фортуна благосклонна к ним. Как быть?
Естественно, приходили жаловаться, разбираться. Мол, нам выделили в первом квартале поездку в Париж, а на дворе уже четвертый, и никто из наших сотрудников пока не вернулся из Парижа, поскольку уехать не успели.
Жанетта Арутюновна спокойно этих «кляузников» отсылала ко мне, мол, он председатель комиссии, с него и спрос.
Всем было известно, откуда ноги растут, но что мы могли поделать, ведь её из ЦК прислали! Её принцип работы вскоре нам стал понятен: прикрываясь маской демократии и коллегиальности, жить одной лишь заботой собственного кармана, проявляя полную небрежность в работе, я бы добавил - ещё и не скрываемое показушное высокомерие, брезгливое отношение к сотрудникам.
И я не выдержал, и на пленуме профсоюза работников культуры, который состоялся третьего июня 1988 года, когда из президиума прозвучало: «Кто ещё хочет выступить?», поднял руку. В президиуме сидели “её величество” Торосян и парторг Совпрофа Армении Генрих Мокацян. Она попыталась не заметить мой акт начавшегося противостояния, пока лишь поднятой рукой, но парторг Совпрофа (классный мужик) наклонился к ней и что-то на ухо прошептал.
- Ну, хорошо, давайте, - с недовольным видом согласилась она.
Шагаю и думаю, вот и дорвался я до трибуны, теперь за все унижения, полученные за полтора года, сполна расплачусь.
“Товарищи! – начал я читать заготовленный текст, который я по ходу корректировал, - более часа мы слушали запланированный всего лишь на тридцать минут отчетный доклад товарища Торосян и, прямо скажу, этот доклад ничем не отличается от выступлений 10-15 летней давности, времён глубокого застоя. Наличие в докладе безадресных критических стрел не может спасти его, так как невозможно, работая по-старому – по-новому докладывать.
Уважаемые товарищи!
Сложившаяся обстановка в нашем коллективе побудила меня сделать этот шаг. Я осознаю всю ответственность моего поступка и все последствия, которые могут исходить из него…”
И пошло и поехало. Не буду докучать подробностями того нашумевшего моего выступления. Впоследствии некоторые участники пленума делились своими впечатлениями.
Оганес Аракелян, помощник председателя Совпрофа Армении, признавался  мне: «Когда я слушал тебя, то от волнения никак не мог унять дрожь в руках», другой участник пленума из города Мегри Вартан Галоян мне рассказал, что он не в силах был смотреть в глаза Жанетте Арутюновне, красной, как знамя большевиков, так и сидел с опущенной головой.
Спустя полгода, возвращаясь с семьёй в Ереван, мы остановились у придорожного родника. Поодаль скопилось несколько автобусов и легковых машин. Среди высыпавших поразмяться людей выделялась девушка в свадебном платье. Неожиданно она подхватила под руки двух мужчин и что-то им объясняя, направилась в нашу сторону. Уже на подходе я услышал:
- Папа, папа, этот он, Ваагн Самсонович! Помнишь, я рассказывала, как он выступил на пленуме?
Затем, уже приблизившись, сияя от счастья она обратилась ко мне:
- Ваагн Самсонович, вы меня помните? Я председатель профкома дома музея Егише Чаренца. Я замуж выхожу, как я рада вас видеть. Это мой папа, а это Серёженька, мой жених.
Из любопытства подтянулись к нам остальные участники свадьбы… До дому в этот день мы добрались лишь на следующее утро.
А своё то выступление я закончил неожиданным для всех заявлением, в котором попросил членов пленума вывести меня из состава президиума ЦК.
- Товарищи! – обратился я к залу:
- В знак протеста против существующего положения дел, когда я как член президиума, полностью лишен права голоса, а президиум превращен в удобный щит для прикрытия своевольности одного человека, когда в комитете создана обстановка так зримо напоминающая эпоху застоя, я выхожу из состава президиума РК профсоюза работников культуры, не желаю оставаться больше марионеткой в час гласности и демократии.
Я сделал паузу, осмотрел притихший зал и с волнением в голосе продолжил:
- А вас, товарищи, я прошу не принимать моё заявление за попытку покрасоваться перед вами, либо вызвать ко мне жалость, либо побудить вас встать на мою защиту. Я совершенно убежден в правоте своего поступка и в том, что это единственно верное решение, потому как пока товарищ Торосян не изменит своё отношение к возложенным на неё обязанностям, не будет в комитете ни гласности, ни демократии, ни серьёзной профсоюзной работы, ни вообще перестройки, поэтому прошу вас при голосовании мою просьбу удовлетворить.
Жанетта Арутюновна, повторюсь, красная как, (но на сей раз применю другое сравнение, чтобы читателю легче было представить напряжение, царившее на том пленуме) переперченный вареный рак, вскочила на ноги и предложила членам РК проголосовать. Но зал молчал, ни одна рука не взметнулась вверх. Те, кто мне симпатизировали, это понятно, а её сателлиты тоже так поступили, ибо загодя не получили указания на этот счёт, а рисковать своим положением никто не пожелал.

89. Гостеприимство
Два дня после моего выступления Совпроф гудел, словно растревоженный улей. Те, кто посмелее, подходили ко мне, интересовались моим самочувствием, подбадривали, иные выражали свою поддержку незаметным кивком головы, председатели отраслевых комитетов, опасаясь прецедента, старались не замечать меня.
На воскресные дни я решил отправиться к родственникам в деревню, чтобы развеяться, немного в себя прийти.
Добрался на перекладных, но вот незадача, кроме жены двоюродного брата Сергея дома никого не оказалось, все семейство с ульями поднялось в горы.
- Это недалеко, поезжайте к ним. Отец обрадуется, он часто о вас говорит, вспоминает, – предложила она.
- А как это сделать ?
- Есть свободная лошадь. Очень просто добраться: перед ущельем свернете налево, а после большой скалы, вы ее знаете, из-под неё родник течёт, с этой скалы упал и разбился наш сосед Вараздат, повернёте направо.
К моему удивлению, я легко взобрался на лошадь, дёрнул поводья и пришпорил её. Лошадь тронулась с места и сразу свернула на нужную тропинку. Спустя полчаса стало темнеть, подул неприятный встречный ветер, а я, невзирая на резкое изменение погоды, с упоением втягивал в свои легкие предгорный чистый воздух, наслаждался холодным, пропитанным влагой ветром, сбрасывал с себя напряжение предыдущих дней. Лошадь бежала рысью, я уверенно сидел в седле, напевая во весь голос, вернее горланя, благо никто не слышал моё, так скажем, задушевное исполнение, песни Высоцкого «Я коней напою, я куплет допою, Хоть немного ещё постою на краю…» Опомнился, когда уже совсем стемнело, вернее, когда понял, что заблудился.
Стал всматриваться в сумеречную темноту, пытаясь определить, в каком направлении двигаться дальше. На небе ни луны, ни звезд из-за тяжелых угрюмых туч, незаметно расплывшихся по всему небосклону. Абрек, так звали моего коня, словно чувствуя волнения хозяина, покорно ждал приказа. Наконец я тронул лошадь, слегка потянув поводья в правую сторону, и Абрек, осторожно перебирая ногами двинулся с места.
Казалось бы, здесь, в горах, еще с детства я знал каждый кустик, каждую тропинку, ан нет, заблудился.
По всей видимости пропустил развилку, на которой мне нужно было вправо свернуть, невнимательно следил за дорогой и в итоге более трёх часов блуждал, словно бы по заколдованному кругу, ни одного селения не встретил, ни пастухов, ни случайных путников.
Часа через полтора вдруг конь задергался, затряс головой, фыркая своими широкими ноздрями. Я остановил Абрека, приподнялся на стременах, однако напрасно: дальше пяти шагов ничего нельзя было разглядеть. Но только я вознамерился было пришпорить лошадь, как почувствовал запах дыма. Я с легким сердцем ослабил поводья, приглашая Абрека самому найти дорогу. Абрек понял это, опустил низко голову и, все также осторожно цокая копытами по камням, двинулся вперёд.
Менее чем через час, запах дыма усилился, а когда выбрались из лощины, то я увидел километрах в пяти, у подножья горы, огни селения, облегченно вздохнул и слегка пришпорил лошадь.
В окнах первого, неказистого на вид, строения в полтора  этажа, горел тусклый свет, и я, недолго думая, въехал во двор, у двери слез с лошади, накинул поводья на выступ в стене и постучал.
Минут через пять скрипнула дверь, на пороге появился сгорбленный старик, как мне показалось, с печатью трагедии на лице. В правой руке у него трепыхалась керосиновая лампа. Он поднес лампу к моему лицу и стал бесцеремонно разглядывать. Убедившись, что перед ним незнакомый человек, он тяжело вздохнул, кивком головы пригласил в дом и наглухо закрыл за собой дверь.
Несмотря на поздний час, в темном коридоре теснились несколько женщин со скорбными лицами в черном одеянии и с удивлением рассматривали изможденного и покрытого дорожной пылью непрошеного гостя.
Хозяин, не обращая внимания на женщин, провел меня в комнату, окрашенную в светлые тона. Поставил лампу на стол, слегка кряхтя, обошёл углы, зажег три свечи. В комнате заметно посветлело. Я обратил внимание на хрустальную люстру немалых размеров на потолке и настенные электрические светильники по обе стороны комнаты.
- Соседи не поймут, - уловив мой взгляд, объяснил хозяин, затем еще раз осмотрел меня, как бы изучая ночного визитёра или соображая, как поступить с ним. Это продолжалось неестественно долго.
Наконец, он предложил мне раздеться.
- Я вижу, ты с дальней дороги, утомился и, думаю, голоден,- сказал он и рукой показал на широкую табуретку у стены, выкрашенную в красный цвет, очевидно, предназначенную для гостей, и вышел. Я сбросил с себя верхнюю одежду, повесил ее на гвоздь сразу за дверью. Сел на указанную табуретку и устало закрыл глаза.
Проснулся от легкого прикосновения. Мужская рука, пытаясь разбудить, слегка покачивала меня за правое плечо.
Я открыл глаза и увидел хозяина, а за ним - две женщины суетились у стола, завершая сервировку. Увидев, что я проснулся, они поспешно удалились.
- Паргев мое имя, зови меня дядя Паргев, дедушкой или прадедушкой. У меня даже два  праправнука  есть, - пробурчал он.
- Садись за стол. И кровать твоя готова, - он показал рукой на кровать в дальнем углу комнаты, - не буду тебе мешать, завтра поговорим, и не забудь погасить свечи.
Проснулся я довольно-таки поздно, в десятом часу, сказалась усталость. Свесил ноги на пол, осмотрелся, а на столе уже новые блюда - к завтраку.
«Неудобно как-то одному есть», - подумал я, рассматривая содержимое стола. От обилия блюд разложенных на столе настроение поднялось, и я направился к двери намереваясь пообщаться с Паргевом, поблагодарить, и, может быть, вместе позавтракать.
Вышел в коридор, а там, напротив - две двери. Подошёл к полуоткрытой. Нерешительно открыл ее и переступил порог.
Я оказался в большой комнате, вдвое больше той, в которой ночевал. Вдоль стен - длинные скамейки, на которых разместились женщины в черном, с платочками в руках. Среди них я узнал тех, что встретились мне ночью в коридоре.
Посередине комнаты, на массивной дубовой кровати, неподвижно лежала седая женщина. У изголовья притих хозяин дома Паргев, он неотрывно смотрит на неё, а в глазах  блестят слезы…
Одна из женщин, увидев меня, чуть слышно окликнула Паргева и указала на растерянного гостя. Паргев, смахнув слезу, тяжело поднялся, пошел мне навстречу. Мы вышли в коридор, где уже толпились мужчины-односельчане.
- Пятьдесят пять лет мы с ней как один день прожили, - с трудом выдавил из себя Паргев и зарыдал. Достал носовой платок, небрежно высморкался и, пытаясь взять себя в руки, заговорил:
- Ты уж извини, что не смог тебя достойно принять.
- Что вы, что вы, - перебил его я, - я вам очень благодарен. Это ваша супруга? Она больна?
- Да, безнадёжно. Врачи три дня ей отвели, а она уже пятый день держится, Полностью парализована, только глаза работают, дочь дожидается, Арекназ, из Ташкента вот-вот должна прилететь, хочет и с ней проститься.
- Мне крайне неловко...
- Я вчера не догадался, надо было баню растопить. Ты грязный ведь. Если останешься сегодня, я велю подсуетиться...
- Конечно нет, - поспешил ответить я, вконец потрясённый широтой души раздавленного невосполнимым тяжелым горем старика:
И как бы извиняясь, добавил, - я бы остался, но думаю, нет смысла, только вам обузой буду. Я, знаете ли, заблудился, ехал к пасечнику Карапетяну Керопу, он где-то здесь в горах ставит свои ульи.
- А-а-а! Ты, случаем, не племянником ему приходишься?
- Да. Я сын Самсона.
- И этого знаем. Передашь привет от меня Керопу Маркаровичу. Достойный он человек. Выедешь из деревни и сразу направо. Увидишь, там тропинка хорошо протоптана. И прямо в гору, пока не наткнешься на его ульи.
- Спасибо, но я к вам заеду, обязательно.
- Двери этого дома всегда рады хорошим людям. Ты позавтракал?
- Да, уже, спасибо,- солгал я.
- Ну, езжай тогда. Дай-ка я тебя провожу.
Мы вышли во двор и подошли к Абреку. У ног лошади лежал хурджин со сладостями и мясными закусками.
- Что это? - не понял я.
- Это от моей жены, тебе в дорогу.



90.
К полудню я добрался до пасеки. Сердобольный дядя Кероп не мог найти себе места от нежданной радости. Как мне казалось, он выделял меня среди остальных родственников. Несмотря на огромную разницу в возрасте, охотно общался со мной, как с равным, делился наболевшим, жаловался на горемыку сына, который, вернувшись после службы на Черноморском флоте, вот уже двенадцатый год пьёт, не просыхает.
Но дядя Кероп на пасеке оказался не один, в гости к нему пожаловал, как и я свалился, как снег на голову, старый друг дед Оваким. С ним они вместе более шестидесяти лет тому назад сидели за одной партой в церковно - приходской школе, и в силу этого до сих пор считались образованными людьми. Дядя Кероп с гордостью представил меня старому другу, не преминул отметить, что я учился в самой столице, в Москве. При слове “Москва”, дед Оваким оживился, его потянуло подключиться к разговору, но он терпеливо ждал, пока иссякнут вопросы дяди Керопа и как только наступила пауза, предвкушая ожидаемый интерес дяди Керопа, произнес:
- Я тоже был в Москве.
И действительно, дядя Кероп крякнул от удивления, он испытующе посмотрел на старого друга, и не зная как поступить, притих. Очевидно, ему неизвестно было это обстоятельство. Образовалась пауза и, чтобы не сидеть молча, я обратился к деду Овакиму:
– Вам понравился город?
– Да, впечатляет, - вздохнув, признался он, словно бы только вчера вернулся из Москвы, и стал трясущимися пальцами набивать трубку табаком.
Дядя Кероп, не желая пропустить непредсказуемую развязку, и вовсе затаил дыхание.
– Вы работали там или гостили? - спросил я, после небольшой паузы.
– Нашу часть из Смоленска за Урал перевозили. В сорок девятом году это было. Восемь часов на Белорусском вокзале стояли, в товарных вагонах...
- Ну, вокзал-то вы, наверное, за это время хорошо изучили, - решил я его подбодрить, - может быть и до Красной площади добраться успели?
- Да, нет, нас из вагонов только покурить выпускали, да по нужде бегали. И стояли-то мы в тупике. Одни вагоны вокруг. Вот когда тронулись, сквозь щелочку смотрели - красивый город.

91. Вчера на работе искал справедливость, сегодня ищу работу.
Спустя неделю состоялось заседание президиума РК профсоюза работников культуры, на котором обсуждалось моё выступление. Мне дали слово. Я был готов и ответил им:
- Я знаю о том, что некоторые члены президиума моё выступление на IV пленуме посчитали слишком резким, затронувшим престиж не только руководства, но и президиума, но я пошёл на это в силу некоторых обстоятельств, которые вам хорошо известны...
Пересказывать не буду все детали, прямо скажу, стоял твёрдо и бился насмерть, несмотря на то, что и грозили, кулаки к лицу подносили; как ни странно, особенно изгалялись толстенькие пухленькие дамы.
Затем на долгие месяцы затянулась подковёрная борьба с прихлебателями Жанетты Торосян, те не упускали случая лягнуть меня по любому, пусть даже смехотворному, поводу.
В девяностые годы прошлого столетия, когда государство СССР тряслось в предсмертных конвульсиях, а “честь и совесть нашей эпохи”, (По определению Владимира Ленина таковой являлась созданная им Коммунистическая партия) шаталось, как карточный домик, я добавил свою скромную лепту, заявил, о выходе из рядов КПСС.
Это произошло 23 июля 1990 года, что опять наделало в здании Совета профсоюзов  немалый переполох. Даже оппоненты, будучи не партийными, вдруг оказывались убежденными сторонниками коммунистических идей, приверженцами коммунистической доктрины, обещавшей райскую жизнь, в стране, отгороженной от остального мира высоким забором с колючей проволокой. С пеной у рта врывались эрзац-коммунисты в мой кабинет, требовали вернуть партийному комитету партбилет, хотя со стороны секретаря парторганизации мой демарш никаких нареканий не вызвал, видимо, и он не собирался долго в партии засиживаться.
Так вот, я им фигуру из трёх пальцев сложил в кармане, и говорю:
- Для начала верните мне партвзносы, которые я заплатил. Я ведь в эту книжку столько денег вбухал.
Признаюсь, я втайне надеялся, что если окажусь за рубежом, то смогу выгодно продать эту книжку. Кто-то ляпнул, что за рубежом партибилеты нарасхват идут. Да куда там, лежит до сих пор невостребованный. Но я опять отвлекся.
Мой очередной вызов поднял новую волну травли. Не брезговали ничем, чтобы облаять меня, вывести из себя и спровоцировать на необдуманные поступки.
Напросилась на приём девица, очевидно, не совсем серьезного поведения, и не особо церемонясь, бросила мне в лицо, мол, подаёт на меня в суд, потому, что я злоупотребляя служебным положением, её домогался. Я, бледный от волнения, (такое обвинение не часто услышишь) всё же нашёл в себе силы остаться  в рамках хладнокровного и уверенного в себе человека:
- Успокойтесь, гражданка, - сказал я ей, надменно улыбаясь, хотя сам кипел от негодования, - вы не в моём вкусе.
Этим неожиданным ответом привёл её в замешательство, и она, не зная, как поступить, смутившись, исчезла за дверью.
Врывались ко мне и сотрудники подконтрольных нам организаций, возмущенные несправедливым распределением санаторно-курортных путёвок; и пока я им объяснял, что я не занимаюсь распределением, что им нужно стучаться в соседнюю дверь, на моей голове прибавилась не одна пара седых волос.
Обделенных путёвками товарищей ко мне намеренно направляла секретарша Жанетты Арутюновны. А затем, без тени смущения, ухмыляясь, парировала:
- Они неверно меня поняли
В сентябре 1990 года, то есть спустя два года после вышеописанного пленума, Жанетта Арутюновна созывает новый пленум. И в повестке дня снова мой персональный вопрос. На этот раз у трибуны собрались подготовленные моей  недоброжелательницей  лица, которые, подбадривая друг друга, и подобострастно посматривая в сторону президиума, клеймили меня позором, призывали одуматься, требовали линчевания.
И не давая остальным, не втянутым в эту авантюру, членам пленума, опомниться, приняли решение по надуманному поводу: в связи с невыполнением плана работы освободить меня от занимаемой должности.
Всё ничего, да вот только приказа на руки не дали, ограничились решением пленума, этим самым лишив меня возможности подать в суд на неправомерные действия руководителя.
Я в недоумении  обратился к юристам:
- Как быть-то, без приказа?
Те подтвердили, да, действительно, де-юре я не освобожден от занимаемой должности, так как пленум вправе только рекомендовать, и, де-факто остаюсь на рабочем месте.
Так что, могу спокойно вернуться на свое место и продолжать работать.
- Но там же одна дама сидит и моим хозяйством заправляет! - удивляюсь я. - Как быть?
- Гони её !
- Ничего себе, я ведь не батька Махно, чтобы плёткой да наганом власть менять!
С тех пор прошло порядка тридцати лет. Раз нет приказа об увольнении - значит, я до сих пор нахожусь в штатном расписании комитета, и кто-то благополучно, вот уже тридцать лет, выскребает из кассы мою зарплату.
Но последующие события так закрутили меня, что я вчистую забыл и приказ и непонятно кем получаемую мою зарплату.

92
Здесь придется рассказать еще об одной стороне моей жизни, чтобы стали понятны мои последующие действия.
При Михаиле Горбачеве легализовали частный бизнес, то есть разрешили предприимчивым и не ленивым чиновникам, без отрыва от основной работы, иметь своё частное производство, в официальных документах именуемое кооперативом. Исчезло понятие “Нетрудовые доходы”. Хотя к нетрудовым доходам я бы в первую очередь отнёс взятки - особо популярный источник дохода советских чиновников, а не, так называемую, левую продукцию продукцию энергичных людей, желающих улучшить материальное состояние своей семьи.
Появилась возможность подработать, не опасаясь оказаться в списках криминальных элементов, и я, поскольку считаю себя именно таковым, предприимчивым и не ленивым, тут же ввязался в это дело, наладил производство сувенирных вымпелов.
Поскольку границы СССР пока ещё оставались на запоре, Армения считалась лакомым кусочком для  любознательных туристов нашей страны от Камчатки и до Белоруссии. К тому же, санатории Армении продолжали привлекать советских тружеников возможностью подлечить здоровье, потерянное на строительстве долгожданного коммунизма  и, уезжая, гости стремились захватить какую-нибудь безделушку на память о пребывании в солнечной Армении.
Хотя те же азиатские республики по количеству солнечных дней значительно превосходят Армению, но вот прилипло это слово “солнечная”, почему-то, именно к Армении (опять отвлекся).
Открытки с армянскими пейзажами, с тем же памятником Ленина на центральной площади, в столице, по две  копейки, исчезли с прилавков, как не соответствующий духу времени товар, а до китайских сувениров нужно было ещё шагать и шагать, так что, прилавки магазинов ужасали пустотой своих полок. Вот мои, не идеологизированные вымпелы, с красотами Армении в моей редакции  и пришлись ко двору. Мой бизнес процветал. Именно тогда я и получил на руки рекомендацию-пожелание пленума о том, что меня надо бы уволить с работы…
Встретившись с бизнес-коллегами в кафе, с необычным, оригинальным названием для неискушенного читателя, но вполне привычным для слуха каждого ереванца - “Козырёк”, за чашкой турецкого кофе, поделился этим радостным, в кавычках, или печальным, без кавычек, событием, как вдруг одного из них, Сергея Овакимяна, толстопузого смугляка, цветом своей кожи более похожего на представителя африканского континента, что-то осенило, и он звонко шлепнул себе по лбу:
- А ну, обождите! - вскричал он, - я позавчера был на совещании у заведующего орготделом Совпрофа ( Совет профсоюзов Армении) Геворкяна Генриха Сергеевича, по поводу организации нового профсоюза работников инновационных и малых предприятий. Правда, у них уже есть кандидатура, которую нам предлагают избрать. Но приходи и ты, выдвинем, как альтернативу, и тебя изберём.
Мои братья “по разуму”, предприниматели, оживились, загалдели, загорелись необычной возможностью проявить социально-политическую активность на заре становления демократических устоев в разваливающейся стране.
- Утвердит ли Москва? – засомневался я, не особо представляя, как это можно, вдруг, нарушить многолетнюю традицию раболепно следовать сверху спущенному указанию.
- А куда денутся! - возмутились ребята, - Мы решаем, в зале только свои будут, мы все друг друга хорошо знаем, может двое или трое со стороны окажутся, но и их обработаем, не дрейфь, все знают и уважают тебя!
Не на шутку разгулялись мои друзья-приятели.
Перекрикивая поднявшийся шум, Кяж Гаго (Рыжий Гаго) обратился к сидевшему напротив, Симону, низкорослому мужчине с  бородой Карла Маркса:
- Помнишь, Симон? Мы первыми в Ереване стали жвачками из-под полы торговать!
- Такое не забывается, - расцвёл Симон, - А как  участковый за нами гонялся!?  Эх ! Было время! - азартно выпалил он и смачно причмокнул толстыми губами.
- Я-то исправно платил, а ты всё норовил объегорить лейтенанта. Он постоянно жаловался на тебя.
- А мне на тебя, - не стал тянуть с ответом Симон и оба дружно рассмеялись.
Авторы  диалога  оказавшись во власти сладких воспоминаний, в порыве нахлынувших чувств, встали с мест и принялись обниматься. И, неряшливо зависнув над столом,  задели полами курток стаканы с соком и опрокинули  их.
Сок,  растекаясь,  оказался у  края  стола, грозя обрушится, подобно канадскому водопаду Ниагара, на мятые брюки заговорщиков. Участники застолья  раскусив  коварный план  целебного напитка с гиком и хохотом повскакали с мест, отпрянули от стола и, схватив ещё полные  фужеры с “Мартини” и тарелки с закуской, пересели на соседний свободный столик.
Тотчас же из-за стойки появилась, мило улыбаясь, размахивая  полотенцем,  хозяйка бара. Я хотел было извиниться перед ней, но она предпочла прибирать на столе стоя к нам спиной,  и избавила нашу компанию  от ненужных ей объяснений. 
- Давай, вперёд, Ваагн! Ты только подготовься,-  опять загорланили ребята.
- Знаешь, с какими трудностями мы встречаемся, вот и толкнешь историческую знаменательную речь с броневика, да такую,  чтобы в зале рыдали и за сердце хватались.
- Только кепку не забудь.
- А где броневик-то возьмём?
- В музее истории я видел. Выкатим на пару часов. Бабки решают всё.
- Сталин говорил: “Кадры решают всё”. Не прав Йоська - не кадры, а бабки решают всё!
Ещё часа полтора ребята не могли угомониться.
“Что же, лиха беда начало, - подумал я, и решил попробовать. - А почему бы и нет? Хуже не будет, а лучше возможно!”

93
На конференции яблоку негде упасть, приехали представители новой бизнес-элиты, предприниматели со всех областей и районов. Нужно отметить, что для многих приглашение на конференцию явилось приятной неожиданностью. Ведь, образно выражаясь, ещё вчера они, до предпринимательской деятельности, крутили баранки, грузили кирпичи на стройках, сторожили птицефермы и кроме окриков, брани, а подчас и матерщины ничего не слышали. А сегодня по имени отчеству величают приглашают, уважают.
Предварительно, перед конференцией, распространили слух, мол, обещано по путевке каждому, кто с пониманием отнесётся и “хорошо будет себя вести”, хотя в халявную путёвку мало кто верил.
Официальным кандидатом на должность руководителя новой организации совершенно случайно, оказался не кто-нибудь, а самый, что ни на есть, настоящий племянник лидера профсоюзов Армении Мартина Карповича Арутюняна, из небольшого армянского города Кафана, решившего продолжить свою карьеру в столице. Его персону, якобы, даже в ЦК КП Армении рассмотрели и одобрили.
Конференция началась, и ничего не предвещало возможных осложнений, отклонений от намеченного плана. Народ послушно сидел,  дивясь своему присутствию в просторном грациозном зале с колоннами до потолка и широкими кольцами  бронзовых люстр  над головой; всё шло как по накатанной. Моё присутствие нисколько не смутило профсоюзных работников из аппарата Совпрофа, моих бывших сотоварищей, они суетились, пытаясь не замечать опального коллегу. И если обращали на меня внимание, то видели во мне лишь отработанную гильзу,  вчерашний день;  не испытывая при этом ни особой радости, и ни огорчения.
Для  разогрева публики на трибуну выходили, сменяясь один за другим, подготовленные ораторы из числа профсоюзных активистов разных рангов, полов и вероисповеданий. Они соблазняли зал благими перспективами в случае рождения нового отраслевого профсоюза и соответственно, избрания лидером своего кандидата.
Затем, к основательно подготовленной аудитории  выпустили, в смысле, пригласили к трибуне, стеснительного, неуклюжего мужчину лет сорока пяти. Тот не знал как вести себя перед  собранием людей, коим надлежит определить его дальнейшую судьбу. С виду неплохой мужик, можно и в президенты, но  вышел на трибуну и… дуб-дубом. Пребывая в полной растерянности, он всё что-то мямлил, не мог толком зачитать небольшой текст. Это разозлило и раззадорило меня. И я напрягся в ожидании своего часа.
Объявили выборы, и командированный на конференцию заместитель заведующего орготделом Совпрофа Армении Александр  Арзуманян, в составе вспомогательной силы для  обеспечения нужного результата, вскочил с места и торопливо зачитал по бумажке кандидатуру, имя племянника своего босса. Евгений Кожемякин, председатель конференции, распираемый удовольствием от ниспосланной ему возможности услужить боссу, для большей натурализации совершаемого действия, с деловым видом переспросил  как зовут  кандидата. И делая вид, будто бы слышит впервые, проговорил, якобы неизвестную ему, до этой минуты, фамилию вслух и вписал к себе в блокнот. Затем перебирая разложенные перед собой бумаги, скорее всего, машинально, очевидно, в уверенности, что зал и не отреагирует на эту фразу, произнес:
- Будут еще кандидатуры?
- Да! Есть! - вдруг загремело под потолком.
С места встал двухметровый красавец Георгий Серикян, которого мы с любовью Гевушем зовём , оглядел зал и, после небольшой паузы, произнёс:
- Я предлагаю внести в список Ваагна Карапетяна. Если нужно рассказать о нём, то я готов это сделать.
Генрих Сергеевич, заведующий орготделом, охнул от неожиданности и решил  перехватить инициативу. Он понимал, что если я выйду к трибуне, то моё преимущество перед “родственником” станет вполне очевидным:
- Что касается Карапетяна, - приподнявшись с места, отпарировал он, - то наш актив его хорошо знает, давайте сразу перейдем к голосованию.
Определились сие мероприятие провести так называемым, открытым голосованием и выбирать по мере выдвижения кандидатур, то есть, в первую очередь, за кафанского парня. Зал не стал возражать, что окрылило Кожемякина и тот торжественно объявил:
- Кто за Константина Смбатовича Асланяна, поднимите руки.
Наступила гробовая тишина, ни одной поднятой руки.
- Уже можно голосовать, - не понял реакции зала председатель конференции.
Но народ продолжал смирно сидеть, как в кинотеатре, с  усмешкой наблюдая за ступором делегированного самим боссом ответственного чиновника. Пять минут, десять. Пауза затянулась, сотрудники аппарата в недоумении, смотрят друг на друга в ожидании чуда, но, как известно, чудес не бывает, зал безмолвствует.
Когда стало невозможным продолжать игру в молчанку, Евгений Кожемякин, по всей вероятности, теперь уже проклиная в эту минуту всех и вся за то, что оказался в столь неприятном положении и все шишки, вполне очевидно, посыплются именно на него, нашел в себе силы продолжить: Он не стал терзать зал вопросами “Кто против”, ”Кто воздержался?”  А сразу перешёл к обсуждению моей персоны, очевидно рассчитывая, что  и в этом случае не окажется поднятых рук.
- Ну, и вторая кандидатура…- обреченно произнес он, сделал паузу и невнятно пробормотал:
- Кто за Ваагна Самсоновича Карапетяна, поднимите руки.
До сотни рук взметнулись вверх, некоторые, проявляя особое усердие, подняли обе руки.
Орготдел всем составом, возглавляемый заведующим Генрихом Геворкяном, вскочил с места и, подталкивая друг друга, направился к выходу, взвалив на плечи приунывшего Кожемякина завершение конференции и, главное, отчёт председателю Совпрофа о провале задания.
______
И так, ровно через 30 дней, уволенный с грубым нарушением трудового законодательства с должности заведующего орготделом профсоюза работников культуры, герой этого романа вырос сразу на две ступени, став председателем отраслевого профсоюза инновационных и малых предприятий.

94
Что и говорить,  стремительное мелькание  событие, не позволяло мне осмысливать происходящее. Вот я уже не только председатель комитета, но и член президиума Совпрофа. А теперь - и постоянный участник встреч профсоюзного актива с министрами, премьер-министром и президентом Армении. При обсуждении социальных вопросов - я в парламенте. Правда, иногда по утрам, поднимаясь в здание Совета профсоюзов, я ловил себя на мысли, что меня тянет в свой старый кабинет, откуда меня с треском выгнали. Однажды я в задумчивости даже до двери дошел и, лишь не увидев на двери таблички  со своей  фамилией, понял, что не туда забрёл.
Но время берет свое - новая работа, новые заботы. Мелькают дни, как листочки на отрывном календаре. Незаметно пролетел год, такое ощущение, что я в ранге председателя нахожусь уже лет двадцать, что так было всегда и так всегда и останется.
Наверное, в ту пору, я являлся редким экземпляром абсолютно счастливого человека. Встречи на разных уровнях в городах и странах, поездки, в том числе и зарубежные, случались одна за другой. Некоторые встречи тут же забывались, иные запоминались надолго и делали мою жизнь более содержательной, а иногда и поучительной. Такой оказалась и история, происшедшая в словацком городе Кошице …

95. Бизнес.
Во время Международной профсоюзной конференции в этом городе ко мне подошел грузный мужчина и представился на ломаном русском языке:
- Янош Дюрица, предприниматель. Хотел бы предложить тебе сегодня вечером вместе поужинать.
- Пожалуйста, - удивившись столь неожиданному приглашению от незнакомого человека, ответил я.
Встретились в небольшом кафе. Едва уселись, как Янош, тепло улыбаясь, сказал:
- Каждый сам себе заказывает, но плачу я, это железно, - и без вступления заговорил о цели нашей встречи:
- Я - предприниматель, занимаюсь перепродажей сырья. Продаю всё: нефть, металл, дерево, стеклотару, я имею в виду бутылки, но только белого цвета, и куплю у тебя всё, что ты мне предложишь.
Я растерялся, но вида не подаю, с умным видом киваю головой. Янош продолжает:
- Ты мне предлагаешь сырье, указываешь объём - я ищу покупателя и сообщаю сумму, которую ты от этой сделки можешь получить.
- Да, интересно, - мычу я, - но у меня вопрос, - пытаюсь я прояснить картину происходящего, - почему вы именно меня выбрали в партнеры?
- А как же, – удивился Янош, - из гостей только ты один бизнесмен. Ты же руководишь профсоюзом инновационных и малых предприятий?
- Да,- согласился я и вспомнил, как после заседаний президиума, мои, так называемые, подчинённые, члены президиума, разъезжаются на своих шикарных машинах, а я, руководитель, коротаю время на троллейбусной остановке.
И тут же мне пришёл на память один мой знакомый - директор металлургического завода из Днепропетровcка, Роберт Мангасарян.
На одной из встреч он посмеиваясь говорил :
- Чего ты спишь, зарылся в своем кабинете?! Люди деньги делают, а ты глазами хлопаешь, подключайся. Мой завод - к твоим услугам, ищи покупателей.
- Как не спать - я знаю, а как покупателя искать - ума не приложу, - ответил я тогда ему.
Помню, как Роберт с сожалением посмотрел на меня и махнул рукой.
- А арматура вас заинтересует? - поинтересовался я.
Янош встрепенулся:
- Как раз англичане просят, им две тысячи тонн нужно, - затем переспросил: - Из Армении?
- Нет, из Украины.
- Ещё лучше, - обрадовался Янош, - с армянами так тяжело договариваться.
На том и порешили. На радостях пришлось спиртное дозаказывать, потом повторили ещё раз. А на прощанье долго обнимались и, как и положено едва стоящим на ногах мужчинам, клялись в дружбе и верности друг другу.
Уже из Еревана я позвонил Роберту, рассказал о предложении.
- А тебе что-то перепадёт?
- Вроде обещали.
- Ну, смотри, не прогадай, хотя уже хорошо, что начинаешь. А там во вкус войдёшь. Передай твоему другу мой телефон, я с ним определюсь.
Я тут же связался со Словакией, сообщил номер телефона Роберта, но меня несколько озадачило то, что Янош как-то напрягся и только после небольшой паузы ответил:
- Через неделю дам знать, как и что там получается.
Дней семь я вздрагивал от каждого телефонного звонка, потом эта история подзабылась в суете, а месяца через два в трубке послышался голос Яноша:
- Это Ваагн?
- Да, Янош, он самый! - вскрикнул я.
- Ваагн, мы договорились, я беру десять тысяч тонн. С тонны по два доллара тебя устроит?
Я молчу, потому что не могу сообразить, сколько это будет - по два доллара с десяти тысяч тонн. Получается двадцать тысяч долларов, но это же нереально. Неужели вот так, запросто, можно получить двадцать тысяч долларов?
Янош прерывает мои размышления:
- Понимаю, что это небольшая сумма, но я уверяю тебя, что все просчитано, и это максимум того, что я могу тебе предложить.
– Хорошо, договорились, - после небольшой паузы соглашаюсь я.
- Как только заключу сделку - дам знать, - повеселев, сказал Янош и положил трубку.
Прошло еще с полгода. Я не звоню ни Роберту, ни Яношу. Зачем? Какой смысл?
И вдруг неожиданный звонок:
- Привет, Ваагн. Я деньги получил и готов рассчитаться. Куда их перечислить? У тебя есть валютный счёт? Если нет, то могу в любом швейцарском банке открыть на твое имя.
Перед глазами возникает картина: вот я, непонятно каким образом оказавшись в Швейцарии, захожу в банк, показываю какую-то разрисованную бумагу от Яноша, а банковский служащий, с удивлением глядя на нее, просит меня освободить помещение...
- Янош, мне как раз нужно опять в Словакию. Заеду к вам. Так что перечислять никуда не надо, оставьте пока у себя.
- Хорошо, как только купишь билет, дай знать, я тебя встречу.
Положил я трубку и думаю: «Зачем мне в Словакию ехать, чего это я ляпнул? Двадцать тысяч долларов. Кто мне их даст? И зачем?
Ну, приеду, подойдёт ко мне в аэропорту какой-то пацанёнок и скажет, что Янош срочно уехал в Индию или Китай на два месяца или на полгода. И что тогда делать? Не солоно хлебавши обратно тащиться?»
В те дни в моём кооперативе дела шли лучше некуда, до позднего вечера вымпелы штамповали, так вот я, имея ещё и бутик в торговом ряду и пару столиков на рынке, за год с трудом десять тысяч долларов наскрёб, а тут сразу двадцать тысяч. Янош блефует, это ясно, но как бы почувствовать это, убедиться и оставить глупую затею с поездкой?
Через несколько дней звоню ему в Кошице. Янош поднимает трубку:
- Уже едешь?
- Нет, вот в Москву собираюсь, а оттуда уже к вам.
- Ну, как билет купишь, дай знать.
- Я просто уточнить хотел, в это время вы будете в городе? Поездки не намечаются?
- Нет, я на месте, редко выезжаю, больше по телефону.
- Договорились, из Москвы перезвоню.
«Теперь еще и Москву приплёл, - смеюсь уже сам над собой, - хотя из Москвы в Словакию на поезде дешевле. Если я Яношу из Москвы позвоню, то он поймет, что я реально еду и дрогнет. Тогда одной поездкой в Москву и ограничусь».
Следующий звонок Яношу:
- Янош, я уже в Москве.
- Догадался по коду. Когда к нам?
- Сейчас за билетом поеду.
- Как купишь - звони.
Потащился я на вокзал:
- Вот влип, так влип.
Стою в очереди, то посмеиваюсь, то головой мотаю. Со стороны посмотреть - настоящий псих из больницы сбежал. Бывает, время в очереди долго тянется, а здесь, и глазом не успел моргнуть, как у кассы оказался.
Что делать, купил билет.
Опять звоню Яношу.
- Билет купил. Решил поездом ехать, чтобы вам за город не тащиться встречать меня в аэропорту.
- Разницы никакой нет, Ваагн. Твой поезд, насколько я знаю, в четыре утра по графику прибывает, но в последнее время они постоянно опаздывают. Поэтому запиши номер телефона моего водителя, с вокзала позвонишь, он рядом живет, минут через десять будет у тебя.
«Ну вот, началось - сначала говорил, сам встречать буду, а теперь - водитель, которому еще и предварительно позвонить надо. Но отступать поздно, половина пути пройдена. По крайней мере, появится хорошая возможность всю оставшуюся жизнь над собой смеяться», - стал я ухмыляясь рассуждать.
В поезде в моем купе оказались попутчики с огромными баулами, челноки по-нашему. Один я с небольшим портфелем. Они мне:
- Таможня скоро, пару сумок на себя возьмите... А я не рискнул, мало ли что там у них спрятано, потом беды не оберёшься.
И, как оказалось, зря: таможенники-то с ними быстро разобрались, особо и не придирались, а на мне остановились, причём основательно.
Где это видано, чтобы армянин, да без коробок?! Тут что-то не то... Стали меня при всем честном народе обыскивать да ощупывать. Женщина в голубой фуражке и с такими же погонами все карманы мои вытряхнула, без признаков смущения рукой между ног у меня шарит, что-то ищет. Попросили снять ремень, обувь, каблуки отдирают, ужас. Я очередному таможеннику:
– Что вы обувь портите, как ходить-то я буду?
Он злобно смотрит и усмехается. Эти ушли, стоим полчаса. По вагону пронеслось: обнаружили злостного контрабандиста. Пришла новая бригада.
– С какой целью едешь?
– Гулять еду.
–На пятьсот долларов не особо разгуляешься.
– У меня друзья богатые, к ним еду.
– Ну- ну.
И по новой: - Зачем едешь?
Я не выдерживаю:
– Зачем еду? Потому что дурак, безмозглый дурак! Вот зачем. Вы не видели дурака, нет? Вот смотрите, перед вами стою!
После этого от меня отстали. В общей сложности, из-за меня, поезд на сорок пять минут задержался, соответственно, позже и прибыл.
С привокзального автомата позвонил по номеру, оставленному Яношем, никто не отвечает. Набираю ещё раз и ещё... По десять, по пятнадцать гудков - тишина.
Минут через десять снова набираю, то ли с четвертого, то ли с пятого захода дозвонился, заспанный голос ответил:
– Простьите менья, я скоро буду.
Пятнадцать минут, двадцать, полчаса... Но вот на сороковой минуте ко мне улыбаясь, как на свадьбе, подходит молодой парень:
– У менья машина плохо работает, задержался.
Уже в машине водитель сказал, что мы едем в офис, там можно будет выпить кофе, в холодильнике есть бутерброды,
Янош позже подъедет. Оставил меня у подъезда, а сам умчался.
Я приготовил кофе, достал пару бутербродов, они оказались на удивление свежими: с зеленью и вкусной приправой. Пришлось еще два бутерброда экспроприировать.
Жую бутерброды и  думаю: «А что дальше? Наверняка тотже водитель сейчас зайдёт и скажет, что теща заболела или дед окочурился, или сын в беду попал, ночью не пришел домой, вот только сообщили, и Янош срочно вылетел, выехал, пополз, в общем, нет его и неизвестно когда будет».
Так прошел час, второй на исходе... Нервы, нервы. Только бы сердце не лопнуло от всей этой неизвестности. А на рабочем столе постоянно надрывается телефон, значит, в это время Янош уже на месте бывает.
Тянет трубку поднять, словно тут же разгадку получу, да что толку. Наконец-то открывается дверь и заходит... неизвестный мужчина.
Сердце ёкнуло: пришел сообщать то, что мне ещё в Ереване было известно.
Он оглядел меня с головы до ног, выдержал паузу, словно бы продумывая, с какого конца разговор начать:
– Я сразу догадался, кто ты. Янош о тебе мне рассказывал. Я его брат двоюродный.
«Ну, а дальше-то что?», - подумал я про себя и, улыбаясь, встал, протянул ему руку:
– Ваагн.
– Марек, очень приятно.
Я, на правах временного хозяина, предложил ему пройти к креслам у журнального столика. Он опустился в кресло, достал портсигар, открыл его. Я опередил его намерение предложить мне сигарету.
– Спасибо, я не курю.
– Тогда и я не буду, - сказал Марек и убрал портсигар, - тут вот какое дело, - начал он, - мне вчера вечером позвонил Янош...
«Это конец», - понял я и устало опустил голову...
Бывают в жизни минуты, когда тебе кажется, что время остановилось, всё замерло, и тебя, потерявшего почву под ногами, уносит куда-то ветер вечности. И только шум в ушах, и мелькание звёзд. И напрасно ты силишься вернуться к действительности, ведь даже на вопросы «Кто я?» и «Где я?» ты не в силах ответить. Тебя все дальше и дальше затягивает бездонная пропасть.
Ты чувствуешь только своё безвольное тело и путаницу в голове. Ты расслаблен настолько, что вполне осознаешь бессмысленность своих потуг и опустив руки медленно угасаешь...
Но вдруг отворилась дверь, и в комнату не вошёл, ворвался Янош Дюрица и со словами:
– Извини меня, Ваагн, - полез обниматься:
– Я на вечер заказал русскую баню, там с моими друзьями познакомишься, - присел на край дивана и, не давая мне опомнится, затараторил:
– Очень интересное дело: компания НПК “Веста” хочет взять в аренду на двадцать пять лет самолет Ту-134. Напрямую очень дорого. А вам, советским предприятиям, на пятьдесят процентов дешевле получается. Если ты арендуешь его, а затем нам передашь, то тридцать процентов от сделки наши, каждому по пятнадцать. Это будет, сейчас я скажу сколько долларов, - он подошел к рабочему столу и стал искать калькулятор.
– Кстати о долларах, - без какой-либо надежды, пытаясь справится с волнением, обратился я к нему, - где моя доля?
– Твоя доля? – Янош удивленно посмотрел на меня, пытаясь понять о чём идёт речь. Но через несколько секунд, он поморщившись, встряхнул головой, укоряя себя за неоправданную забывчивость и успокаивая меня взглядом, воскликнул,- сейчас, сейчас!.
Подошел к сейфу, рванул на себя железную массивную дверь и начал рыться в бумагах, перебирать листочки, иногда, просматривая их. Затем тяжело вздохнув и качая головой, очевидно, неудовлетворенный результатом поиска, принялся перекладывать с полки на полку папки, амбарные книги, блокноты.
Это продолжалось бесконечно долго, он стал нервничать и что-то бормотать на своём родном, на словацком. Видимо, отчаявшись найти нужное, решил выгрузить содержимое сейфа на рабочий стол. На столе выросла разношерстная куча бумажных изделий, часть посыпалась на пол. Тут Янош стал откровенно чертыхаться и, всё более раздражаясь, выскабливать из сейфа оставшиеся бумаги.
Ещё пару резких, судорожных, отчаянных движений - он обмяк, загадочно улыбнувшись, посмотрел в мою сторону. Затем просунул руку в глубину сейфа и с нескрываемым удовольствием выгреб оттуда две пачки сто долларовых купюр, упакованных банковской лентой. Подошел ко мне и положил их передо мной, на отполированную до блеска поверхность журнального столика. Вернулся в свой угол и продолжил искать калькулятор, попутно забрасывая в сейф рассыпанную по полу макулатуру.
Я застыл, во рту запершило. Намереваясь прочистить горло, я негромко пару раз прикашлянул, затем от усталости и охватившего напряжения, преследовавшего меня уже который день, обмяк и небрежно развалился в мягком кресле, но, заметив насмешливый взгляд двоюродного брата Яноша Марека, который, сдерживая ухмылку, следил за моим поведением, схватил чашу с остатками уже холодного кофе, допил в два глотка каштановую горькую смесь и обратился к хозяину кабинета:
– Янош, я очень устал, можно мне сначала в гостиницу, немного в себя приду, а потом обсудим твое предложение.
– Хорошо, конечно, - улыбнулся Янош, - ты опять в Глории?
Я кивнул головой.
– Марек, подбросишь?
Как бы нехотя, двумя пальцами, я переложил обе пачки денег в наружное отделение портфеля, ни то, что не пересчитывая, даже не глядя на них и встал вслед за Мареком.
Гостиница, как оказалось, находится недалеко, рукой подать, минут десять пешком, так что толком и усесться в комфортном “Dodge” не успел, как Марек притормозил и на прощанье, протягивая мне руку, сказал:
– Янош честный человек, зря ты волновался.
Затем добавил:
–  Я к трём часам заеду, хочу пригласить тебя на обед, а вечером в шесть - в русскую баню.
– Спасибо, Марек… просто вымотался в дороге, – стал я отнекиваться, – на таможне шмонали, причем и те и эти… А так, чего мне волноваться-то? - стараясь, как можно спокойнее выглядеть, сбиваясь и волнуясь заговорил я, хотя понимал, что неубедительно выгляжу.
Слишком неожиданным для меня оказалось замечание Марека, вот и не успел перестроиться на нужную волну, чтобы бодрым голосом, уверенно отрапортовать:
" О чем-это ты Марек, да я нисколько и не сомневался, - при этом не забывать похлопывать Марека по плечу и снисходительно улыбаться, - чтобы из-за каких-то двадцати тысяч волноваться? Смешно...”
Да, таким тоном произнести, чтобы он окончательно оконфузился, этот Марек, понимая, что зря затеял нелицеприятный разговор.
Такие мысли копошились в моей голове, когда я уставший, измотанный не столько длительной поездкой, сколько напряжением последних дней и часов, поднимался по ковровой дорожке к себе в номер.
_______
Захлопнув за собой дверь, я первым делом вытащил обе пачки долларов, бросил их на аккуратно застеленную постель. Сел напротив в небольшое кресло и долго, мучительно долго смотрел на них.



96. Русская баня
Русская баня!.. Сколько приятных минут, часов и дней для каждого, понимающего смысл жизни, добропорядочного гражданина, кроется под этими словами. Не счесть интересных историй, услышанных и рассказанных, притч, басен, нравоучений, спетых песен и других жанров литературного творчества, посвященных русской бане. Час, проведенный в сауне, да в хорошей компании, я бы приравнял к году учебы в университете!
Ведь, когда наступает долгожданный час, которого ты с нетерпением ждешь; отсчитываешь дни, минуты, то находишься в состоянии радостного, непонятного неискушенному читателю, возбуждения.
Наскоро скинув с себя одежду, с замиранием сердца, осторожно входишь в хорошо растопленную баню, и оказываешься во власти полного умиротворения и безграничного блаженства, пропитанного сухим, горячим воздухом, насыщенным ароматом эвкалипта и другими целебными травами .
Париться начинаю я обычно с малого, навевая веником на себя горячий воздух и слегка касаясь им своего тела. Постепенно, привыкая к жару, вхожу во вкус, усиливая удары веником, - и начинается настоящая битва, описанная в исторических романах известных классиков, только у меня в руках не меч, а веник и удары я наношу не по телу мифического противника, а по своему, конкретному. Эх ! Какое же это удовольствие!
Не стала исключением и русская баня в словацком городе Кошице.
Янош, проявляя завидное красноречие, представлял меня своим друзьям, расхваливал и местную братию, с особым смаком отхлёбывающих пиво в  импортных банках, и отечественного производства в тяжёлых стеклянных бутылках.
Хорошо, когда рядом есть товарищ, но если и один ты придешь в русскую баню - не беда, напарник тут же нарисуется и для начала сам предложит похлестать тебя веником, а затем уже с чувством исполненного долга сам вытянется на деревянной полке…
На дальней скамейке, облокотившись о мокрую облицованную кафелем небесного цвета стенку, отдыхал мужчина с мужественным суровым лицом древнеримского гладиатора.
- Он из Риги, состоятельный человек, - указав на него сказал Янош: - хотел бы поговорить с тобой.
Мы направились в его сторону. Рижанин  отрешенно рассматривал моющуюся братию, и, судя по рассеянному взгляду, пребывал в подавленном состоянии. Заметив нас,"гладиатор" тяжело поднялся и направился в нашу сторону. Он отличался от остальных “членов бригады Яноша”, олимпийским спокойствием, размеренными движениями.
Рижанин протянул руку и коротко представился:
- Давид.
Затем, после небольшой паузы, которую провел в сомнениях стоит ли дальше “раскрывать свои карты” добавил:
- Я из Риги.
- Ваагн. Ваагн Карапетян. - Также коротко представился я.
- Ну, вы тут потолкуйте, а я там подсуечусь, - сказал Янош и отправился на кухню, где двое молодых парней накрывали на стол.
Мне показалось лицо Давида  знакомым.
- Вы, Кудыков?
- Да, - удивлённо вскинул брови Давид.
- Вы выступали в Малом зале Союза писателей?
- Несколько раз.
- Я вас помню, - улыбнулся я, - и еще там в буфете работала Миля... Потом она исчезла, и как мне сказали…
- Что я вляпался?
- Нет, просто…
- Вляпался, вляпался. Пока всё ок, у нас две девочки, чудные красатули.
- Это самое главное.
Давид с недоверием покосился на меня, - Живу в атмосфере постоянного ожидания подвоха с её стороны, вот что плохо.
- А на меня она произвела хорошее впечатление, зря вы так.
Мой новый знакомый усмехнулся:
- Что-то в ней кипит, вроде как к прыжку готовится. Ну, не будем о мирском и грустном. А я один выступал или с Абрамовым?
- Вы были один.
- Значит это моё второе выступление, после которого-то и зарубили мою книгу.
- Да, я помню, там было вроде бы стихотворение о Ленине...
- Не только это, - сокрушаясь,  вздохнул  Кудыков:
- И так несколько раз, давал слово держать себя в рамках и настраивался на это, но в ходе выступления, либо кто-нибудь подзадорит, сковырнет меня с колеи, либо сам в азарте планку перегну. Ну, и в итоге, трижды снимали мою книгу.
Мне не терпелось отправиться в парилку, и я головой кивнул в сторону исходящей паром двери.
- Не возражаю, - согласился Давид и мы нырнули в жаркое пекло.
Для начала я предложил Давиду лечь на живот и двумя вениками стал безжалостно похлёстывать его от плеч до самых щиколоток. Давид кряхтел и охал, но терпел. Веники обжигали кожу, я окунал их в холодную воду и продолжал хлестать, Давид не выдержал, соскочил с настила:
- А ну, теперь ты ложись!
И принялся с особым азартом лупить и разминать моё тело. Наконец, поочередно отутюжив друг друга, мы скатились с полки, побросали рукавицы и с наслаждением издавая дикие вопли, прыгнули в бассейн с холодной ледяной водой. Укутавшись в большие махровые полотенца прошли в предбанник, откуда доносился потрясающий запах шашлыка...
Спустя годы я узнал, что опасения Давида Кудыкова оказались не напрасными, его супруга, после того как они перебрались на постоянное место жительства в Англию, обвинила Давида во всех смертных грехах, отсудила все имущество, и его, бездомного, приютил советский диссидент Владимир Буковский.

97. Развал СССР. Причины.
Нет, моего имени нет в списке людей, предвидевших исчезновение с карты мира самой крупной по территории страны. Я не пишу - державы, так как в моём понимании в слово “держава” впрессовано несколько обязательных условий, которыми наша страна не обладала. Для меня, как и для многих наших граждан стихийный развал страны не принёс ни спокойствия, и ни удовлетворения. Не удалось цивильно разойтись.  Вместо условных границ, отмеченных пунктирной линией на школьной географической карте, между республиками выросли стены из ненависти, злобы, отчуждения, а в некоторых случаях - бетонные столбы и противотанковые рвы.
Что и говорить, пережитое нами нервное потрясение оставило неизгладимый след в каждом из нас, прожившем немалую часть своей жизни в той стране.
Многие до сих пор пытаются разобраться, понять причину, что привело к распаду «страны советов».
Редкое застолье или выступление с трибуны обходится без обсуждения этой темы.
Аналитики, титулованные и не очень, продолжают публиковать большие статьи, в которых легко и свободно жонглируют цифрами, фактами. Простым, понятным любому обывателю языком, показывают, как нужно было рулить, чтобы не занесло на повороте. Невольно задаёшься вопросом: «А где же вы были до того как?..»
Хотя, может быть, действительно, к их голосу, как утверждает практически каждый «пророк», никто и не прислушивался. Кто его знает?
Во всяком случае, я склонен верить им, так как, работая чиновником среднего уровня, не раз сталкивался с ситуациями, когда власть игнорировала очевидные промахи, подчас приводящие даже и к большим финансовым потерям.
И это вызывало удивление ещё и потому, что от низовых звеньев ежеквартально, а то и помесячно требовались в обязательном порядке среди прочей информации, критические замечания и предложения, которые обильной рекой текли вверх, в общий котел. И, очевидно, какой-то особый МОЗГ (в смысле НИИ) должен был их перерабатывать. Помнится, особенно усердствовали комсомольские, профсоюзные и партийные органы. Да и другие общественные организации пытались не отстать.
Никому неизвестно, сколько тонн бумаги было израсходовано, рабочего времени убито, сколько последовало понижений по служебной лестнице, в наказание за недобросовестное выполнение вышеуказанных требований.
Но, в конечном итоге, государство все же развалилось. Так что же послужило причиной? Если саботаж — то зачем? Если взятка — тогда в каком размере? Просто халатность? Просто неумение?..
Попробую и я внести свою скромную лепту в общий поток мнений и догадок; расскажу о случае, произошедшем со мной. Прояснит ли это картину? Не знаю. Не уверен. И тем не менее…
Пару лет назад в моей повести “Девичья башня-2025” , в которой я соединил фантастику с действительно имеющими место быть событиями, я попытался в уста главного героя вложить основные тенденции, приведшие к известному печальному концу нашей необъятной и всемогущей, как нам казалось, страны. Но тв повести мои размышления строились на гипотетической основе, а теперь я хочу на реальном примере показать одну из проблем, с которой сталкивалась советская власть и которую решить не то что не могла, а сложилось мнение, просто не хотела. Но вот почему ? Мне и до сих пор неясно.
А теперь о “лакмусовой бумажке”, подтверждающей вышесказанное.

98. Герои, которых не было.
16 апреля 1934 года постановлением ЦИК СССР было учреждено звание «Герой Советского Союза», спустя три года указом Президиума Верховного Совета СССР  с 1 августа 1939 был введен особый отличительный знак - медаль «Золотая Звезда».
Чтобы, к примеру, шёл человек по улице и глядя на  звёздочку  на его груди было понятно, что у него в кармане имеется удостоверение о присвоении ему  звания Героя Советского Союза.
Повторяю для особо одарённых. Чтобы не тыкать "корочкой"  каждому любопытному в лицо  и придумали  нагрудный знак - звезду - есть на груди звезда, значит Герой идёт! Обратите внимание, как озаглавлен Указ: «О дополнительных знаках для граждан, удостоенных высшей степени отличия — звания «Герой Советского Союза».
То есть, медаль «Золотая Звезда» изначально была учреждена лишь как дополнение к званию, не более, и ошибается тот, кто отождествляет медаль «Золотая Звезда» со званием «Герой Советского Союза».
Например, известным летчикам Михаилу Водопьянову и Валерию Чкалову, получившим звание «Героя Советского Союза» соответственно в 34-м и 36-м годах, были присвоены звания и вручены лишь ордена Ленина.
Только после 39 года к званию Героя Советского Союза стала прилагаться еще и медаль «Золотая Звезда». Выпускники высших и средне-специальных учебных заведений также получали отличительные знаки, так называемые «ромбики» или «гробики», но эти знаки были всего лишь дополнением к диплому. Никто ведь не додумался вручать вместо дипломов, окончившим второй ВУЗ только эти знаки отличия.
Это уяснили, а теперь полистаем несколько страниц нашей истории и увидим, что путаница началась с того дня, когда белорусскому лётчику Сергею Ивановичу Грицевцу дважды присвоили одно и то же: 22 февраля 1939 года ему за участие в гражданской войне в Испании, за исключительные заслуги (как сказано в Указе) было присвоено звание Героя Советского Союза. Затем эскадрилью, в которой служил С. И. Грицевец, перебросили в Монголию. И на родине Чингисхана и его славных потомков Сергей Иванович совершил поистине беспримерный подвиг: 26 июня, во время боя под Халхин-Голом, он, увидев, как самолет командира В. Забалуева упал далеко за линией фронта на японской территории, не раздумывая, посадил свой И-16 недалеко от разбитого самолёта, забрал командира и доставил в часть.
Действительно потрясающий подвиг белоруса должен был быть по достоинству оценён. За спасение своего командира от плена и другие героические поступки 29 августа 1939 года майору авиации Грицевцу, не особо думая о последствиях, присвоили звание Героя Советского Союза во второй раз. Вместе с Г. П. Кравченко они стали первыми, кого именуют дважды Героями Советского Союза.
Удивительно и непонятно, ведь звание, исходя из здравого смысла, дважды не присуждается.
Никому, слава Богу, не пришло в голову присваивать, каким бы ни был талантливым художник или артист, звание народного художника или артиста во второй раз.
Но уже в ходе II-ой Мировой войны укоренилась практика - за каждые 20 сбитых самолетов немецко-фашистских захватчиков присваивать звание Героя Советского Союза.
И вот летчик-истребитель Александр Покрышкин в 1943 году сбивает более 40 самолетов противника. Ну, понятно, за первые 20 он получает звание «Героя Советского Союза».
А затем объявляют, что он еще раз получает то же самое звание.
И пошло, и поехало. Все мы помним «звездные дожди» эры покорения космоса… Полеты, как сегодня выясняется, совершались в большей степени в рекламных целях, но космонавты с завидным постоянством за каждый полет получали по звездочке. Или вспомнить «героическую эпопею» Леонида Брежнева (шутят, что он умер на операционном столе, когда ему грудь расширяли, чтобы побольше орденов и медалей поместить).
В то же время Иосиф Сталин, который не менее Климента Ворошилова с Семеном Буденным, любил красоваться перед молоденькими балеринами Большого театра, щеголяя своими усами да ладно скроенной формой с погонами генералиссимуса и мог бы усыпать свою грудь достаточным количеством звезд, скромно разместился в списке героев, имевших по одной звёздочке “героя”. Понимал, что не легитимно это. Как бы я к нему ни относился, вынужден признать, что дураком он не был.
Недавно я обнаружил еще одну несуразицу: то ли Указ, то ли положение, подписанное командующим ВВС Красной армии, маршалом авиации Новиковым. В этом указе добросовестно расписано, за какое количество сбитых, изуродованных самолетов и другой техники противника какое звание присуждать. Здесь указана другая цифра, за первые 10-15 самолетов присуждать звание Героя Советского Союза. Это положение вызывает ряд вопросов. Например, если звания присуждает Президиум Верховного Совета, то как может командующий одного из родов войск указывать, по сути, руководителю государства за что и как присуждать звания? Ну это к слову.
А теперь давайте посмотрим, как осуществлялась на практике эта нелегитимная акция, повторные, якобы присвоения “Звания Героя СССР”. Как в отделе наград и поощрений Верховного Совета СССР ухищрялись, чтобы и “волков накормить и овец целыми оставить».
При награждении в первый раз обнародовали Указ о присвоении звания «Героя Советского Союза», который выглядел так: «Присвоить звание «Героя Советского Союза» с вручением «ордена Ленина» и медали «Золотая Звезда». Всё логично, не придерёшься.
А во второй раз Указ выходил уже в иной редакции: «Наградить Героя Советского Союза орденом Ленина и второй медалью «Золотая Звезда» и ни слова о присвоении звания ГСС. Особо подчеркиваю, обратите внимание, о присвоении повторно звания Героя Советского Союза в данном указе  речь не идет.
В первом случае вручали медаль «Золотая Звезда», а во втором награждали этой же медалью. В чём тут разница, убей, не пойму. В дальнейшем счастливчик  в миру считался дважды Героем Советского Союза, хотя об этом в Указе нет ни слова.
Сомневающиеся могут обратиться к архивам.
Таким образом, я утверждаю, что в СССР не было ни одного Героя, получившего это звание более одного раза.
Cогласитесь, не к лицу государству, занимавшему одну шестую часть планеты, с его многомиллионным населением, обладающим колоссальным научно-техническим потенциалом иметь несовершенные законы, принимать непродуманные, логически необоснованные решения.
Но самое интересное кроется в том, что решение этого вопроса лежало на поверхности.
Необходимо было не словоблудием заниматься, а учредить новые звания «Дважды Герой Советского Союза», «Трижды Герой Советского Союза », «Четырежды Герой Советского Союза», а если завтра появился бы герой, который был бы достоин еще более высокой чести, (что делать?!), пришлось бы учреждать новое звание.
Ведь невозможно присуждать то, чего нет.
А в Указе в этом случае заменить лишь первую букву, к примеру, в слове «дважды» на заглавную. И все выглядело бы следующим образом. «Герою Советского Союза присвоить звание «Дважды Герой Советского Союза» с вручением второй медали «Золотая звезда» и ордена Ленина». И не было бы проблем. Но моими устами да мёд пить...

99.
Это всего лишь присказка, а сказка, ради которой я так растянул вступительную часть, еще впереди.
Выполняя «очередную разнарядку по критическим замечаниям и предложениям», я ещё в бытность сотрудником республиканского комитета профсоюза работников культуры, написал обо всем этом в отчёте. И тут завертелось. Меня пригласил заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК КП Армении товарищ Киракосян и стал сбивчиво объяснять, что республиканские ЦК решением подобных вопросов не занимаются, так как у них нет соответствующих отделов. Я ему:
— Вы же просите критические замечания и предложения? - возразил я.
— Ну и что мы должны с этим предложением делать? — вопросом на вопрос спросил он.
— Пошлите дальше.
— Нет, я это посылать не буду. Отсылай по вашей профсоюзной линии. - И размашистым почерком завизировал сказанное на моем письме. Через неделю вызывает меня председатель Совета профсоюзов Армении, уже знакомый нам по прежним и будущим баталиям, товарищ Арутюнян.
Я без записки излагаю ему мое предложение и рекомендацию ЦК, чтобы оно было направлено в Москву по профсоюзной линии. Хотя, зная его характер, я не сомневаюсь в том, что он мое письмо до дыр зачитал. Вижу, справа от него на рабочем столе лежат трёхтомник  «Указов Верховного Совета СССР» Это окрылило меня: значит, серьезно отнесся и, может быть, в кои-то веки он будет конструктивен… но в ответ слышу:
- Они что, смеются над нами? При чем тут мы? Это прерогатива ЦК — и отфутболил меня со словами:
- А ты отсылай от себя лично, ведь все граждане нашей страны имеют право…»
И тут последовала тирада минут на сорок. Ну что тут поделать, пришлось последовать его совету.
Я послал свое предложение в отдел наград и поощрений Верховного Совета СССР. Получил формальный ответ примерно такого содержания: “Звание ГСС присуждается за исключительные заслуги, а если этот товарищ совершит подвиг еще раз, то мы ему звёздочку нацепим, а вы именуйте его после этого , как вам заблагорассудится…” Ну, вы поняли.
Здесь отмечу, что в государственных и партийных структурах существовало негласное правило в обязательном порядке в месячный срок отвечать на письма граждан, и задержка с ответом могла обернуться неприятными последствиями, качество же ответа, насколько оно отвечало поднятой в письме проблеме, особых нареканий не вызывало.
Прочитав эту отписку, я подумал, что в отделе наград и поощрений Верховного Совета в спешке не совсем разобрались в моем предложении, либо я неточно его изложил. Послал очередное письмо. получил очередной ответ. И началось: я им, они мне.
При Брежневе несколько раз, при Андропове два, при Черненко не успел, при Горбачеве три. И каждый раз в различной интерпретации получал один и тот же (простите за это слово) бред, мол, звание присуждается за… и т.д. Планировалась командировка в Москву, и я решил встретиться с кем-либо из отдела наград и поощрений.
На удивление легко дозвонился и легко получил согласие. Я не стал согласовывать день, время встречи, решил, дам знать о себе из приемной, и мне выпишут пропуск.
В приемной, на месте обычного ряда телефонных будок служебного пользования, стоял огромный рабочий стол, за которым сидел угрюмый лысый мужчина лет шестидесяти.
- Откуда? — спросил он.
- Из Армении, — ответил я.
- Ваш паспорт.
Я протянул. Он стал записывать мои данные в отдельный журнал. На обложке журнала крупными золотыми буквами светилось «Армянская ССР». Я понял, что он меня принял за гражданина, специально прибывшего из Армении жаловаться на кого-то, либо о чем-то просить.
Я попытался объяснить:
- Пожалуйста, прежде выслушайте. У меня есть договоренность с заместителем заведующего отделом наград и поощрений. Мне нужно всего лишь сообщить им о том, что я в приемной, и мне выпишут пропуск.
- Собственно говоря, что вы хотите? - не понимая, что происходит, спросил лысый.
Я стал рассказывать о цели своего визита.
- Так вы напишите им, и всё изложите, - с нескрываемым раздражением перебил меня он и снял очки.
- Я уже писал, и не раз, но…
И я настроился по новой рассказать о причине, приведшей меня в приемную.
Лысый это понял и побагровел: очевидно, он не привык, чтобы ему возражали. Он процедил сквозь зубы:
— Прием окончен,— и заглянув в мой паспорт, добавил, — товарищ Карапетян!
Затем откинулся на спинку кресла и театральным жестом прикрыл рукой глаза. Я, естественно, не собирался уходить и настойчиво повторил свою просьбу:
— Тогда подскажите, как мне сообщить в отдел наград и поощрений…
Лысому моя настойчивость не понравилась. И он изобразив на лице усталую кислую гримасу, не скрывая своего раздражения, захлопнул журнал, нащупал под столом кнопку и нажал её.
Резко распахнулась боковая дверь, появились двое рослых мужчин и, стремительно взяв меня под мышки, выволокли из кабинета.
Я оторопел. Все дальнейшее словно бы происходило не со мной. После часовой отсидки в полутемной комнате я оказался ещё в одной комнате, в кабинете  такого же лысого и угрюмого мужчины , но с погонами майора.
Представьте картину: майор в задумчивости вертит в руках карандаш, перед ним чистый лист бумаги, исподлобья рассматривает меня. Я сижу, поджав ноги под стулом, бледный от волнения, словно перед расстрелом. Сзади стоят те же двое.
Слышу за спиной: “Отсидит пятнадцать суток - поймет, как скандалить в Верховном”.
Услышав это, я уже с трудом удерживаю себя в вертикальном положении, чувствую, что могу упасть. Минут через десять майор спрашивает:
- Зачем приехал в Москву?
- На совещание, — отвечаю я. И снова пауза на те же десять минут.
- А вы где работаете? — окая майор переходит на «Вы».
- Я являюсь заведующим орг. отделом РК профсоюза работников культуры Армении.
Отвечаю робко, и, уже не надеясь на благоприятный исход, неуверенно протягиваю удостоверение. Снова пауза, вернее тишина, которую с никакой другой тишиной теперь мне не спутать.
— Мм, да-о-о, — наконец-то усмехаясь  подает голос майор.
Его «о-о-о» напоминает то ли круг спасательный, то ли петлю из веревки — непонятно. Но вот он извлекает мой паспорт из лежащей на столе папки и кладет передо мной. А после очередной паузы устало глядя мне в глаза, произносит:
- Возьмите ваши документы и идите молодой человек, идите…
На дворе сияло солнце, и жизнь была прекрасна. Только я долго не мог унять дрожь в коленках.
-----
Ну и под занавес, чтобы окончательно убедить скептиков  предлагаю полюбоваться Указом Президиума Верховного Совета СССР, подписанного Председателем Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калининым и Секретарем Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкиным от 1 июня 1945 года. о награждении Маршала Георгия Жукова третьей медалью “Золотая Звезда” которое в обиходе называлось присвоением нового звания “Герой Советского Союза”
Цитирую заголовок, в самом Указе идет повторение этого же текста.
“О награждении Героя Советского Союз Маршала Советского Союза Жукова Георгия Константиновича третьей медалью “Золотая Звезда”
То есть он, будучи известным нам, как  дважды Герой СССР,  в документах числился всего лишь Героем Советского Союза, а именно, получившим это звание только один раз.
Надеюсь даже закоренелые скептики признают логичность моих рассуждений, как это сделал руководство “Национального  музея  Великой Отечественной Войны 1941-1945 г.г.” в Киеве. За письмом от 15 сентября 2011 года.
___
Уже к концу правления Михаила Горбачева вышел Указ, запрещающий присваивать более одного раза звание Героя Советского Союза. Вот так, не особо ломая голову, но осознавая, что не всё здесь гладко, разрубили этот гордиев узел. И это вместо того, чтобы найти логическое решение и юридически закрепить сложившуюся традицию.
Хорошо ещё, что страна недолго после этого Указа просуществовала. Представьте себе, что лет эдак сто спустя героев нашей страны пришлось бы делить на «до Горбачева» и «после» него, так как после горбачевские герои были бы менее “обласканы” советским строем.
И было бы сложно определить, кто больше герой: до горбачевский Генеральный секретарь или после горбачевский следующий Генеральный секретарь.
Но меня все эти годы мучает совершенно другое. Допустим, схлопотал бы я 15 суток, всё ведь к этому шло. Отсидел бы. Спросили бы меня друзья, знакомые: «За что же тебя посадили?»
Что бы я им ответил?!
Эта абсурдная история показала, во всяком случае мне, что на определенном этапе советская власть решила отказаться от грубого диктата с тем чтобы перейти к “светскому “ общению со своим народом, но оказалась неспособной в новых условиях самосовершенствоваться, видеть свои промахи и исправлять их, что и привело к краху системы и развалу страны в целом.



100. Вице-мэр города Еревана
А как обстоят дела на моей Родине , в Армении в постсоветский период, когда, казалось бы - свершилось! Страна Советов окончательно распалась, и Армения впервые за последние семь веков, обрела независимость.
Как показали дальнейшие события, правопреемники унаследовали не только территорию, но и удобную для руководящих органов форму правления, которая позволяет в ущерб государственным интересам набивать собственные карманы, когда туманный, и ни о чём не говорящий, но главный лозунг страны “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” сменили на более откровенный “Что хочу, то и ворочу и никто мне не указ!”, как более соответствующий основным принципам построения новой власти.
Итак, чиновники теперь уже бывшего политического эшелона разбежались кто куда: кто встал в очередь за пенсией, кто помчался в другие страны за новым гражданством, а кто отправился на дачу цветы поливать, да о прошлом горевать.
Коммунистов свергли и «молодая гвардия», дорвавшись до власти, в первую очередь стала… грабить. Да, да грабить!
И это неудивительно, ведь в кабинеты нового армянского правительства вселился голодный, в прямом смысле этого слова, люд: работники информационных центров и курсов повышения квалификации, методисты из дворцов пионеров и домов культуры и прочих сотрудников НИИ, жилых домов и общежитий...
И как не грабить, не набивать свои карманы скажите, когда в одночасье появились такие возможности, а в кармане - пусто?! Посудите сами, ведь теперь только рабочие столы превышают размеры комнат, в которых они когда-то по 3-5 человек ютились.
С приходом новой власти, в первую очередь, как у иллюзиониста Дэвида Копперфильда в стране, стала исчезать государственная собственность. Пользуясь неточностью формулировок, переписывались ведомственные, а значит, ничьи строения на себя. А далее занялись “мелочёвкой”, со стен центральных гостиниц поисчезали полотна известных художников, в кинотеатрах и других общественных учреждениях вместо литых бронзовых люстр филигранной работы остались только почерневшие провода с лампочками, засиженными мухами. Да что там люстры, мостовую стали разбирать для дачных участков!
Вот в это смутное время и попал под раздачу Музей природы Армении. Надо сказать, единственный на Южном Кавказе.
В свое время, а точнее в 1952 году, под музей отвели полуразвалившееся здание иранской мечети и ряд ближних построек. И теперь, чтобы восстановить отношения с соседней страной, новое правительство приняло, в принципе, правильное решение - передать здание мечети в распоряжение иранского посольства, а остальные принадлежащие музею, не имеющие религиозных корней строения... разошлись по рукам.
Памятуя многолетнее нытье руководства музея в устном и письменном виде о необходимости дополнительных площадей, власть предержащие совершили опрометчивый поступок, пообещали в строящемся в центре столицы элитном здании выделить под музей территорию, превышающую бывшую в два раза.
Опрометчивый потому, что в этом здании квадратный метр стоил баснословных денег, и охотников до этой территории - только свистни. А впустить туда музей означало остаться с шишом в кармане.
Но это наши размышления, простых смертных, так сказать. А мы, как простые смертные, и ошибаться можем. Поэтому проследим как дальше развивались события.
Власть пообещала, и работникам музея ничего не оставалось как только радоваться и пару месяцев потерпеть. Экспонаты перенесли в ближайшую школу, с неохотой выделившую несколько классов. (Хотя, что мешало сначала здание достроить и за музеем закрепить, а затем экспонаты выбрасывать?)
Однако, прошло лето, второе, третье, а музей продолжал на правах бесправных квартирантов ютиться в школьных классах. Пока строили и перестраивали элитное здание, не одно правительство сменилось. Новыми хозяевами респектабельных кабинетов становились не менее голодные люди, не считающие ни своим долгом, ни своей обязанностью выполнять решения прежних правителей.
Лет эдак через пять-семь, экспонаты, чучела животных и птиц, загруженные под потолок без соответствующего ухода, стали гнить, разлагаться. По школе распространился тлетворный запах. Но школьники освоились: проходя мимо классов с непрошеными гостями, зажимали ноздри пальцами, так что особого дискомфорта не испытывали.
Сотрудники же музея разместились в школьном коридоре напротив «своих» классов. Они добросовестно приходили «на работу», желали друг другу доброго утра, бесцельно слонялись по школьной территории, рассказывали светские новости в ожидании, когда же о них вспомнят очередные представители городской власти.
                Именно в эти дни судьба свела меня с директором музея Норой Арутюнян. Она-то, со слезами на глазах,  и поведала мне всю эту историю.
После недолгого обсуждения мы решили действовать сообща: подготовили коллективное письмо в трех экземплярах от имени Федерации независимых профсоюзов Президенту Армении, Премьер-министру Армении, Парламенту Армении. Под каждым собрали более пятисот подписей. И стали ждать, довольные собой, ожидая многостраничные извинения и положительный ответ
И действительно, через несколько дней  от каждого адресата пришло уведомление о том, что письмо переслано в распоряжение мэрии города Еревана и что, соответственно, ответа следует ждать именно оттуда и, вероятно, недолго.  А вскоре пришла депеша и от правителей города, в ней с сожалением сообщалось, что поднятый нами вопрос находится вне компетенции ереванской мэрии, а поэтому они ничем помочь не могут. Да и приписка, мол, вице-мэр господин Ароян приглашает нас к себе на аудиенцию - желает пообщаться. Мы с Норой, директором музея, как  прочитали  о желании высокопоставленного лица с нами пообщаться, вроде и не заметили содержания первой части письма и окрыленные, уверенные в положительном решении вопроса, помчались в указанное время в мэрию.
Но увы. Вице-мэр, как и положено большому начальнику, встретил нас холодно и, стараясь не замечать меня, набросился на побледневшую от страха директрису, стал ей что-то энергично объяснять, доказывать, иногда стыдить и советовать. Рекомендовал реже жаловаться на жизнь, так как и у них самих не всё так  сладко, как со стороны кажется.. Он говорил без умолку, ужасно жестикулируя, то повышая голос, то переходя на шепот, не давая ей опомниться, а мне вклиниться в этот, дышащий гневом  и возмущением за многострадальный музей монолог. Среди прочего, он не терпящим возражения голосом, сообщал нам о том, что, оказывается они (власть): «недосыпая и недоедая... все свои силы... на благо жителей столицы, невзирая на насморк и дождливую погоду, серию поражений ереванской футбольной команды «Арарат», делают максимум возможного, а мы, неблагодарные, дальше своего носа не видим...»
Наконец, минут через сорок он выдохся, и я робко, как в школе, поднял руку:
- Можно мне?
Тот, наконец, решил заметить моё присутствие и напрягся в ожидании.
- Господин Ароян, мы-то наши письма не вам отправляли.
Ароян, выражая удивление, приподнял брови вверх.
- Первое мы послали Президенту, второе - Премьер-Министру, а третье - членам Парламента. Так ?
Ароян после небольшой паузы осторожно кивнул.
- А они перенаправили все наши письма вам. Верно?
- Да, - наконец он подал голос .
- Вы нам ответили, что решение этого вопроса находится не в вашей компетенции.
Вороватые глаза на его хитрой морде забегали, пытаясь сообразить, куда я клоню.
- Выходит, они не по адресу отправляли письма. Я правильно понял ваш ответ?
Ситуация грозила выйти из-под контроля, видимо, он понял ход моих мыслей. Сложив руки перед собой и постукивая длинным ногтем правого мизинца по столу, он терпеливо ждал, очевидно, надеясь, что мои наскоки окажутся не столь опасными, и сработает принцип “собака лает - ветер уносит”
- Так что же выходит, раз они не по адресу отправили письма, значит они не знают кому нужно отправлять, кому поручить? Они не знают, от кого зависит решение этого вопроса? - продолжал я продавливать, - а  раз они не знают этого, значит они - неграмотные люди и занимают не свое место. Так выходит, господин Ароян?
Лицо Арояна во время моего натиска то синело, в эти минуты он, очевидно, готовился дать мне решительную отповедь, то бледнело и он становился вялым и верх брала осторожность, она подсказывала ему переждать и не перечить.
- И, соответственно, вы не нам должны были отвечать, а вернуть эти письма обратно, адресатам. Более того, вы должны были возмутиться, чтобы там, наверху, впредь думали куда письма направляют.
Ароян молчит.
- Есть логика в моих рассуждениях, господин Ароян?
Полная тишина.
- Господин Ароян, давайте определимся: по адресу отправлены письма или не по адресу? - продолжаю я атаковать, слегка повышая голос.
Он наконец  выходит из оцепенения и по-пионерски рапортует
- Они правильно послали!
- Но вы же написали, что вы не компетентны!?
- Да, мы не в силах решить этот вопрос, - соглашается вице-мэр с горькой миной на лице.
- Значит они ошиблись?
- Нет, нет они правильно прислали… отослали, - невозмутимо чеканит он, – и пожав плечами, добавляет, - А как же!?
-Тогда почему не решаете?
- Потому что музей является учреждением республиканского, а не городского подчинения.
На его лице опять появилась горькая мина сожаления.
- Так выходит, они не по адресу отправили!
- Нет, и Президент (при слове Президент он чуточку привстал, изображая почтение) и остальные правильно поступили.
Отрубил он, по всей видимости рассчитывая, что «прослушка» точно донесет не только слова, но и телодвижение.
- Значит они правильно переслали письма? - Да! - продолжал упираться ответственный чиновник.
Его лицо побагровело, он достал носовой платок, вытер лоб и шею и не глядя, правой рукой нащупал кнопку настольного вентилятора, указательным пальцем нажал на нее. Вентилятор плавно загудел.
- Но вы не в силах решить этот вопрос?- продолжаю любопытствовать я.
- Нет! То есть да. То есть нет…- он энергично замотал головой, надеясь избавится, от назойливого, настырного миража , возникшего из ниоткуда. Он даже глаза прикрыл в уверенности, что сейчас всё исчезнет, и он позвонит домой, скажет, что задерживается на совещании, а сам отправится к своей Егине, которая уже накрыла на стол и дожидается его, но открыв глаза, он вновь увидел меня и услышал мой голос.
- Если нет, то значит они не по адресу переслали письма?
- Да! То есть нет. То есть да. Одним словом все правильно! – нервно прокричал он, но понимая , что вконец запутался, глядя себе куда-то под ноги добавил, - я удивляюсь, господин Карапетян, как можно не понимать такие элементарные вещи!?
“А вот можно!” - подумал я про себя, но в это время зазвонил телефон и уставший чиновник судорожно схватился за трубку и нервно рявкнул в неё. Отвечал невпопад, путаясь в словах и огрызаясь. Уже в ходе разговора он определился, как дальше с нами поступать, так как неожиданно со словами «Всё, всё, не до тебя» прервал звонок.
И,  едва бросив трубку, стремительно встал, схватил здоровенной лапой Нору Арутюнян за хрупкое плечо. Я увидел, как от боли и страха исказилось её лицо. Грубо подталкивая в спину, легко сковырнул меня с кресла и, не давая опомниться, потащил нас к выходу. Надо признаться, что у него это ловко получилось, и это неудивительно, потому как ещё совсем недавно, работая в деревне на скотном дворе, он цепко выхватывал могучими руками баранов из стада и волок на бойню.
Проворно, словно играючи, он вытолкнул нас в приемную и, широко и радостно улыбаясь, будто встретил родственников после ста лет разлуки, затараторил:
- Мы прекрасно и, самое главное, очень конструктивно провели время, мы этот вопрос обязательно решим. Как только у меня появится новая информация, я тут же и вам, и вам, - он ткнул пальцем мне в грудь, улыбаясь, но больно - позвоню и доложу. Обязательно! - продолжал он вскрикивать, изображая из себя сердобольного правителя города и захлебываясь в потоке своих же слов, - Мы этот вопрос так не оставим, а как же! Мы его обязательно решим!..
И... захлопнул перед нами двери своего кабинета.
Подавленные и растерянные, мы спустились в фойе на первом этаже, присели на пуфики, чтобы отдышаться и в себя прийти. Нора закурила, долго чиркала спичками, прежде чем ей это удалось, жадно затянулась и закрыла глаза...
_________

Лишь спустя тринадцать лет иранский меценат армянского происхождения Левон Агаронян помог обустроить небольшое помещение и передал в дар музею несколько дорогостоящих экспонатов. Полезной площади там оказалось вдвое меньше прежней территории и вчетверо меньше планируемой.
А в здании, предназначенном для музея, спустя некоторое время, в присутствии Президента страны, состоялось торжественное открытие нового элитного ресторана.
Справедливости ради нужно отметить, что в какой-то мере сказалась предрасположенность этой территории к первоначальной идее.
Ресторан утопал в зелени, причем самой изысканной, разнообразию которой позавидовал бы не только Музей природы Армении, но и родственные музеи всего постсоветского пространства. Что касается зверей, то, учитывая повадки некоторых посетителей и их отношение к простым смертным, можно смело утверждать о наличии в стенах этого заведения и соответствующей фауны, на зависть многим музеям, городам  и государствам.

101. Где деньги, Зин ! Или мои грядущие беды.
Утром, как обычно, наш делоуправитель Лусине, сияя полной цветовой гаммой красок, известной современной науке, и благоухая головокружительным запахом заморских духов, принесла почту - на сей раз небольшую стопку. Затем, торопясь, сбиваясь и краснея (обязательный атрибут, когда речь шла об интимных подробностях,) рассказала пару сплетен из жизни наших соседей по коридору
Это ежедневное испытание я безропотно принимал. Делал вид, будто всецело поглощен сценами зримо напоминающими скандалы из низкопробной литературы, в первую очередь, из меркантильных соображений. Учитывал потребность Лусине с утра выговориться, выплеснуть свой информационный багаж, накопленный за предыдущий вечер и наступившее утро. От этого зависит её деловой настрой на весь день, что и предопределит теплую атмосферу в коллективе; а среди общей болтовни иногда проскальзывала и ценная информация.
Адресованные нам письма не отличались особым разнообразием, в основном содержались просьбы выделить путевки. Нередко к просьбе прилагалось, в качестве убедительного доказательства, жалостливое послание, в котором автор письма красочно описывал тяжелое и даже бедственное положение, в котором он оказался по вине непредвиденных обстоятельств, и, ссылаясь на эти самые обстоятельства, обосновывал необходимость своего пребывания именно в летнее время, именно в Болгарии и именно на курорте “Золотые пески”.
Реже получали жалобы на сложившуюся нервозную конфликтную обстановку в коллективе. И письма, в этом случае, приходили за подписью группы активистов от имени всей организации. Подписанты обращались к нам в период самой активной фазы конфликта, когда убеждались, что междоусобицу своими силами погасить не в силах, наивно полагая, что чиновнику со стороны это удастся.
И уж вовсе редко среди разноцветных конвертов оказывались письма-приглашения на мероприятия, проводимые членами нашего профсоюза, или прочими международными организациями. Как правило, в таких случаях речь шла о социальной сфере.
Но в это утро в стопке оказалось сразу два письма несколько иного характера. Первое, приглашение от международной организации “Love the еarth”, (День земли), которая решила провести в Ереване, в Центре Текеяна научно-практическую конференцию под эгидой ЮНЕСКО, посвященную Дню защиты Земли.
То есть, сразу подумалось, они решили объяснить армянину, что землю, во-первых, необходимо беречь, а во-вторых, как это нужно делать. “Да, если бы они хоть раз увидели, с каким трудом армяне, очищая от камней горные участки, превращают их в плодородные земли, как трепетно они относятся к каждой пяди земли с чернозёмом, которой в Армении катастрофически не хватает, они бы приехали в Ереван не учить, а учиться”, - размышлял я,  рассматривая аляповатый нестандартный по форме конверт, и, решив обязательно принять участие в конференции, попросил Лусине напомнить мне, опасаясь как бы в суматохе будничных дел не пропустить её.
А второе, заинтересовавшее меня письмо, было посерьёзнее; приглашение на президиум Совпрофа  (Совета профсоюзов)  Армении, в котором среди бытовых, не представляющих  особого значения вопросов, но претендующих на  всплеск эмоций и многочасовое обсуждение, типа “Выделить ли уборщицам дополнительно по новому ведру раньше предназначенного срока” (утрирую) значилось предложение обсудить текущий бюджет Совпрофа. И, что удивительно, приложен проект и пакет документов по этому вопросу.
Не сомневаюсь в том, что читателю известно, что такое бюджет и из чего он складывается, но на всякий случай напомню. Речь идет о доходах, которые получает в данном случае Совпроф от своих подконтрольных организаций и, соответственно, расходах; как их распределяет.
Немногим известно, что в подчинении  Совпрофа  находилось более десятка организаций, не имеющих прямого отношения к профсоюзной жизни, но охвативших все сферы социалистического существования  в нашей стране. Только спортивных обществ пять, в которые уходила львиная доля профсоюзных взносов  на поддержание, так сказать, спортивного тонуса советского труженика. А как эти средства  расходовались, по каким карманам растекались и какие крохи перепадали самому уважаемому в СССР рабочему классу, об этом история умалчивает.
Да плюс мощные бизнес-структуры с умопомрачительными, разумеется, в рамках возможностей небольшой республики, доходами. Речь идет о Бюро реализации туристских путевок, Совета по управлению курортами и Совета по туризму и экскурсиям.
Чтобы вам было легче представить потенциал этих финансовых гигантов, раскрою скобки. Курортному управлению принадлежали практически все санатории (кроме, ведомственных, составляющих небольшой процент), и дома отдыха Армении. Толком их точное количество из простых смертных никто и не знал. В  распоряжении Совета по туризму находились до полусотни туристических баз, в подконтрольной этой организации автобазе “Турист” имелось   180 современных венгерских автобусов марки “Икарус”. Они каждый божий день выезжали за ворота гаража и направлялись в различные города и страны с туристами на борту. Да плюс две крупнейшие гостиницы нашей столицы “Эребуни” и “Наири” не пустовали.
Так вот, в бюджет Совпрофа, по логике, должны поступать доходы этих предприятий, и затем распределяться согласно заявкам в подведомственные профсоюзные организации.
Но каково было моё удивление, когда я обнаружил напротив этих финансовых гигантов в графе отчислений в пользу Совпрофа прочерки. То есть, многомиллионные доходы этих организаций уходят мимо, неизвестно куда. У меня даже в глазах потемнело. Вот так открыто можно воровать? Даже не воровать, а грабить?! Изумление моё переросло в негодование, а негодование - в сдерживаемую, до поры до времени, ярость.
И меня уже было не остановить. Два дня, оставшиеся до президиума, я провел в архиве, изучал материалы по обсуждению бюджета прошлых лет. Навешал лапши на уши Светлане, заведующей архивом, строптивой и скандальной женщине, хотя лично у меня с ней сложились приятельские отношения  и получил доступ к архивным материалам. К тому же, я объяснил ей свой интерес к пожелтевшим и почерневшим бумажкам желанием изучить, насколько последовательно проводят Курсы повышения квалификации обучение профактива. А так как Светлана недолюбливала Дездемону Гарегиновну, директора профсоюзных курсов, то и с большим удовольствием вывалила передо мной все папки без разбору. И я, изучая аккуратно подшитые архивариусом материалы, просматривая особо интересные компроматные документы, имел возможность убедиться в том, что не первый год промышляет крепко слаженный преступный синдикат. И самое парадоксальное кроется в том, что многомиллионное воровство происходит на глазах у всего честного народа. Делалось это открыто, не таясь, прикрываясь, как фиговым листком, решением президиума Совпрофа в расчёте на безучастное отношение профсоюзных лидеров. Надо признать, что, махинаторам это блестяще удавалось на протяжении долгого времени, во всяком случае до сих пор...
В назначенный день я по привычке зашел в зал заседаний Совпрофа Армении одним из последних. Огляделся, народ воркует, перешептывается, хихикает. Радостные такие, возбужденные. Как же, пригласили, уважили. А у каждого именной столик, о чем свидетельствует вклеенная металлическая табличка с его именем в край стола и никто не вправе это место занимать. А потому мои коллеги усаживаются с особым удовлетворением, такие важные, самодовольные. (Признаться, в первое время и я, пребывая в состоянии эйфории, испытывал такие же чувства, а потом опротивело, когда стал сталкиваться с постоянной фальшью и в словах, и в поступках завсегдатаев именных столиков).
Так вот, еще несколько минут, и Мартин Карпович, подобно дирижеру, вскинет бровями и… хорошо отрепетированный коллектив, строго следуя указаниям главного волка начнет дружно подвывать. И обсуждать начнут всякую (простите) хрень: кому, за что и сколько, если речь идет о распределении, а на закуску самое главное - какой уборщице сколько новых ведер полагается, в свете укрепления международного профсоюзного движения. При этом слова заумные употреблять. Ссылаясь на учения древних философов, приводить примеры из истории Великой Армении, и с достойной последовательностью то в носу ковыряться, то этим же пальцем сотрясать воздух.
А Мартин Карпович, тем не менее, терпеливо выслушает каждого, услужливо при этом поддакивая, и, улучив минуту, к третьему часу бурного обсуждения, откровенно вздохнет и, посматривая на часы, как бы про себя, но так, чтобы все слышали, произнесёт:
- Что-то затянули мы сегодня, - и, так, между прочим, словно бы нехотя, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, вполголоса, скроговоркой процедит сквозь зубы:
- Что там у нас осталось? М-м-м бюджет… давайте примем за основу. Кто за? Кто против? Воздержавшихся нет? Приняли.
Успокойся, читатель. Это ему хотелось бы, чтобы так произошло. Но все не так просто.
Как только он замямлил и стал мысленно переминаться с ноги на ногу, я напрягся, как тигр перед прыжком. И не успел Мартин Карпович закончить предложение в конце которого замаячило слово “бюджет”, я вскочил на ноги и спросил, да не спросил, а завопил, брызжа слюной и сверкая налитыми кровью глазами,  показывая  указательным пальцем на прочерки против известных организаций:
- Мартин Карпич, где деньги?!  - Выпалил я эту фразу и вспомнил свой восьмой класс и мой вопрос учительнице истории Марии Яковлевне и как рыдая я покидал кабинет директора. Но слово не воробей.
Тут же, к моему ужасу, как по команде “Фас!” откуда-то сбоку встрепенулся начальник финансового отдела Гурген Абгарян и облачившись в робу Ивана Сусанина затараторил, перебивая меня:
- Я прошу, выслушайте! Дайте мне слово! Сядь Карапетян, не до тебя. Я совсем забыл, - и, овладев вниманием аудитории, продолжил:
- Кинолаборатория запросила денег для приобретения новой киноаппаратуры.Что будем делать, профсоюзы раскошелятся или опять на Мартина Карповича взвалим?!
Мои коллеги замерли в секундном ожидании нежелательной развязки, а затем, перебивая друг друга, загалдели, переходя для убедительности на крик.
- Да что там, Мартин Карпич разберётся !
- На Мартина Карпича!
- Он бога-а-а-атый!
- Нам не потянуть!
- И в прошлый раз мы платили.
- Да, нет, опять на него повесили.
- Мы платили, чего ты несёшь!
- Какая сумма, - выждав пару минут, деловито спросил Мартин Карпович, словно впервые услышал о заявке Кинолаборатории.
Я, пытаясь унять дрожь в руках,  смотрю на неестественные движения Абгаряна, и понимаю, что это хорошо отработанная постановка, на случай, когда возникнет необходимость отвлечь народ от нежелательного развития событий.
- Сейчас, сейчас, - Абгарян стал копаться в своих бумагах, перекидывать помятые да перемятые листы с одной папки в другую. На одном из листов заметно выделялась круглая вмятина от горячего стакана со следами залитого чая. А народ, затаив дыхание, ждал.
- Они еще сами не определились какую модель выбрать, вроде бы порядка 1300 - 1350 рублей, - продолжая перебирать бумаги, - процедил сквозь зубы Абгарян.
- Ну и обсуждать нечего, - развел руками Мартин Карпович, - когда определятся… решим в рабочем режиме, а потом поставим в известность членов президиума: - заключил он, стараясь не смотреть в мою сторону.  Его поддержали короткими репликами  члены его команды, перебивая всех и друг друга .
- Все правильно!
- Согласны, согласны !
-Чего уж тут!
С горечью посматривал я на своих сотоварищей, отказываясь понимать их мотивацию; до меня с трудом доходил смысл их реплик. Я молчал, так как перекричать инспирированный  Абагаряном гвалт  не представлялось возможным.
- Нищие мы, Мартин Карпич, с трудом перебиваемся.
- А чем занимается эта лаборатория?
- Надо бы заслушать её работу.
- Ха-ха-ха только вот этого делать не надо.
- Пора закругляться!
- Нищие мы, Мартин Карпич, с трудом перебиваемся.
- А чем занимается эта лаборатория?
- Надо бы заслушать её работу.
- Ха-ха-ха только вот этого делать не надо.
- Пора закругляться!
И 1350 рублей, которые еще и на 22 комитета поделить надо, перевесили многомиллионные потери, понесенные профсоюзами по причине равнодушного отношения, которое в уголовном кодексе имеет конкретное наименование: “Преступная халатность”.
Снова встал на ноги неутомимый Абгарян:
- Значит, я так Артавазду (директор Кинолаборатории Артавазд Назарян) и передам, - стараясь перекричать поднятый  шум, он продолжил разыгрывать комедию, не скрывая своего удовлетворения тем, что сумел приковать к своей персоне внимание членов самого высокого форума профсоюзов Армении и увести разговор в нужную его команде сторону.
А получив полное удовлетворение, он позволил себе расслабиться, и, продолжая разбирать бумаги, театрально рассмеялся. Его поддержали зычным смехом некоторые председатели-сателлиты, не имея ни малейшего представления, что так развеселило начальника финотдела. Затем, не давая послушному “хору” выйти за рамки обозначенного коридора , после небольшой паузы главный финансист, всё также нарочито посмеиваясь, воскликнул:
- Главное, еще не определились, а уже денег требуют.
И эта, ну уж очень смешная фраза, не осталась без внимания и вызвала очередную порцию оглушительного хохота. К общему смеху присоединились и те председатели, которые при первом коллективном гоготании безмолвствовали; не сообразили вовремя подключиться, но и они, очевидно так же, как и остальные, обладали тонким чувством юмора.
Таки образом, вдоволь потешившись над нами, Абгарян устало вздохнул и притих, вроде как выдохся или остановился с целью глотнуть свежего воздуха и с новыми силами продолжить водить за нос “слепое стадо” и до последнего выполнять установку. Но скорее всего, он получил невидимый остальным жест-сигнал от своего “босса”, который чутко следил за развитием событий, и, как опытный полководец, вклинился в образовавшуюся паузу, громко объявил о завершении работы президиума, собрал бумаги со стола и поспешно удалился.
И тут же, остальные члены президиума, начисто позабыв о моём демарше, приподнялись с мест, громыхая стульями и  радуясь тому, что удалось избежать оплаты. 
Мне ничего не оставалось, как, недоумевая и сожалея о неиспользованной возможности, вместе со всеми покинуть зал заседаний.

102. Фиаско
Вернулся я расстроенный, потерпев сокрушительное фиаско, к себе, в рабочий кабинет. Заперся, включил кондиционер, и пытаясь отвлечься, подошел к книжной полке, стал, рассеянно просматривать, перебирать книги. В основном на полке стояли справочники, энциклопедические словари, иногда между ними проскальзывали поэтические сборники, авторские книги. Вот единственная прижизненная книга клоуна “с грустным лицом” Леонида Енгибарова ”Первый раунд”, которую я, как особую реликвию, храню до сих пор. Рядом Ерванд Петросян, детский поэт, добрая душа, он представлен несколькими книгами, книга Андрея Вознесенского с пафосным автографом “Дорогому… и так далее” Вроде бы дежурная фраза, а так приятно звучит, всякий раз перечитывая получаю особое удовольствие. Интересно, сколько автографов он оставил за свою жизнь?
Вот книга председателя профсоюза работников высших учебных заведений Гарника Вагаршакяна с моим прологом.
Он сунулся было к Мартину Карповичу, тот ему отказал, затем ко мне обратился. Главное и текст заготовил, только подпись подмахнуть. Ну я и расписался не глядя. Мне то что, а человеку приятно, хотя как человек он, как бы помягче выразиться, сложный, достаточно сложный.
Конечно, тут можно возразить, как можно не глядя, не читая… подписать. А принципы? А мораль?
Но у меня есть тому свое объяснение. Во-первых, эту книжку вряд ли кто-то ещё кроме самого автора примется читать. В сборнике он собрал свои служебные выступления прошлых лет на профсоюзных форумах разного уровня и насколько они сегодня актуальны и интересны, непонятно. Лично я дальше первой страницы и не заглядывал, на этой странице моя подпись, всякий раз смотрю насколько она удалась, до нужного ли уровня кончик буквы “К” загнул.
Не знаю, кому принадлежит фраза “Не будь победителем в мелочах” - по-моему, хорошо сказано. Может быть я и есть автор этой фразы, кто знает. Мне почему-то не верится, что и я способен иногда удачно выразиться.
В своих поступках я пытаюсь придерживаться этого принципа. Конечно, можно было бы с умным видом указать Гарнику , например, на 73 страницу, с пятой по седьмую строчку, выразить свое несогласие с изложенным, а потому и, проявляя особую принципиальность, не рекомендовать этот “шедевр” читателям. Только, что бы это дало? Еще более бы омрачило страдающего завистью и ненавистью к людям в целом и к моей персоне в частности, человека. Испортил бы я ему настроение ровно на столько минут, сколько потребовалось бы ему дойти до следующего кабинета, к более покладистому коллеге, не более. Бывает принципиальность попахивает завистью, становимся принципиальными там, где хотим скрыть оное отрицательное качество, приобретенное человечеством в переходный период от четвероногого состояния в двуногое. Так что, и не корю себя за эту подпись и не оправдываю. Оставляю читателю право выбора, остаться принципиальным и осудить мой поступок или проявить снисходительность.
Рядом книга актёра Валерия Золотухина “Дребезги”, с трогательной дарственной надписью. Я имел счастье общаться с ним, принимать его у себя дома, в одной из последующих глав расскажу и об этом.
Следом стоит присевшая, в силу малого количества страниц, книжка Вано Сирадегяна. Насколько он хороший писатель мне сложно судить, скорее всего неплохой. Он с трудом выбил при советской власти эту книжонку и так бы на литературных задворках и остался, если бы не подоспела смена власти.
Приказавшую долго жить ненавистную ему, по уже известной читателю причине, советскую власть рабочих и крестьян, сменила “очаровательная”  власть доцентов и младших научных сотрудников, а поскольку он, не являясь ни тем и не другим, лишь по воле обстоятельств оказался в обойме ее руководителей, то и счастью его не было предела.
И позабыл не развернувшийся писатель “своё кредо и смысл жизни”, как любил он к месту и не к месту заявлять и занялся “государственным устройством” новоиспеченной республики. За короткий промежуток времени сменил несколько государственных кресел, но оборвалась его карьера на самом взлёте, как только его фаворит, первый Президент современной Армении подал в отставку.
Будучи предельно осторожным человеком, тот почувствовал, что еще немного грабежа и наступит точка невозврата, после которой неумолимо забрезжит скамья подсудимого со всеми последствиями и, вовремя ушел в тень, получив весь пакет привилегий, положенный руководителю государства, и отошел от мирских дел, время от времени короткими заявлениями напоминая о себе любителям повздыхать на тему, как вчера было хорошо и как сегодня плохо.
А наш “герой” не почувствовал, не зная меры, грабил, не чурался и организацией убийств (Город время от времени сотрясали ужасные истории об очередных убийствах, о заказчике которых знал весь город и республика в целом) и оказался на скамье подсудимых. Но в последний час продолжавшегося несколько недель судебного процесса исчез, “сел на дно” и с тех пор ничего о нем не известно. Он объявлен в международный розыск, но насколько хорошо его ищут непонятно. И ищут ли? Ну и правильно, зачем утруждать себя поиском человека, который сам себя приговорил к пожизненному заключению, и добровольно проводит свои годы в замкнутом пространстве, очевидно в рамках одного бункера, не рискуя выйти за его пределы. Так лучше бы он реально получил пожизненный срок. Лучше по двум причинам, во-первых, заключенным каждый день прогулка по тюремному двору полагается, солнышком полюбоваться можно и по нужде выпускают, а во-вторых, и это серьезно, не сегодня, так завтра и амнистия бы подоспела. Смилостивилась бы очередная власть, полагая, что и они не ангелы, и лучше загодя создать прецедент, чтобы потом самим не кусать локти. А теперь что, гуляй в четырех стенах до гробовой доски в прямом смысле этого выражения.

103. Однажды в полдень у Матенадарана.
Я хорошо помню тот ереванский полдень, субботу 20 февраля 1988 года... И никогда не забуду те внезапно нахлынувшие ощущения радости и беспокойства, когда в воздухе запахло грядущими переменами в стране, в моей жизни.
Случайно оказавшись на проспекте в районе книгохранилища древних армянских рукописей Матенадарана, я увидел, как по проезжей части движется небольшая колонна с транспарантом с надписью «;;;;;; ;;;». (Чистый воздух) Без сомнения эта акция проводится не по указанию властей, подумал я, и в подтверждение этой мысли кто-то из толпы зевак в сердцах громко воскликнул: «В Абовяне в ужасном состоянии экология, вот люди и не выдержали». Некоторые “смельчаки” из толпы, не задумываясь присоединились к протестующим, я же не рискнул, а стал сопровождать колонну, двигаясь параллельно по тротуару. Лишь когда колонна добралась до театральной площади, впоследствии ставшей «Площадью свободы», я признаюсь, не без робости все же присоединился к ним. Было сложно понять, о чем говорят ораторы, к чему призывают, так как в руках у них был простенький громкоговоритель, неисправный “матюгальник”, который сопел, хрипел, свистел и приходилось каждую минуту его регулировать.
Помню только, как бешено колотилось сердце у меня в груди, ведь вот свершается что-то необычное, и я, подумать только, оказался тому свидетелем, кому расскажешь - не поверят. С замиранием сердца оглядываюсь по сторонам и вижу одни восторженные лица. Ни одной скучающего человека.
Неожиданно ко мне, улыбаясь, подходит молодая девушка и вкладывает мне в руку бумажку. Я увидел, как такие же кусочки бумаги передаются по рядам. Раскрыл скомканную полоску и торопливо прочёл: «Сегодня, в Степанакерте, на внеочередной сессии Совета народных депутатов Нагорно-Карабахской автономной области принято решение ходатайствовать перед Верховными Советами Азербайджанской ССР и Армянской ССР о передаче НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР».
И началось… Нескончаемые митинги с требованием удовлетворить просьбу Нагорно Карабахского Областного совета.
Если в первые дни и недели митинги преследовали лишь одну цель - поддержать карабахских собратьев, то с появлением на трибуне команды Левона Тер-Петросяна, впоследствии Президента страны, параллельно выдвигается лозунг-требование вывести Армению из состава СССР.
Именно в эти дни я обнаружил в первой Конституции 1918 года молодой Советской республики особый статус, черным по белому прописанный для новоиспеченной Армении. (Кстати, это между нами, довольно-таки странный документ. В нем этакий микс из деклараций, размышлений, законов… Читаешь этот документ и диву даешься, как могли люди с подобным уровнем интеллекта, знаний и полным отсутствии навыков работы в государственных органах посягнуть на власть, свергнуть её, а затем править, спотыкаясь на каждом шагу?)
В третьей главе этой конституции есть абзац, в котором зафиксировано право самоопределения Армении. Процитирую его полностью.
“6. III Съезд Советов приветствует политику Совета Народных Комиссаров, провозгласившего полную независимость Финляндии, начавшего вывод войск из Персии, объявившего свободу самоопределения Армении.”
Я тотчас же сделал несколько копий этой страницы и помчался на площадь, которая бурлила: ораторы энергично сменяли друг друга, у микрофона образовывалась очередь. На трибуне я заметил Вано Сирадегяна, с которым буквально пару дней назад столкнулся в Клубе книголюбов Армении на профсоюзном собрании. Я оказался в Клубе по долгу службы, а он пришел поддержать своего товарища.
Я передал Сирадегяну одну копию и стал наставлять.
Вы поднимаете проблему отделения Армении от СССР, это хорошо, но на каком основании? Вот я вам предлагаю основание. Это первая Конституция в СССР, которая гарантировала право армянам решать свою судьбу. Следующая Сталинская Конституция вывела это положение так и не дав армянам распорядится прописанной в Конституции  возможностью. А власть не имела права без референдума, без согласия народа вносить изменения. Нужно вернуться к первой Конституции и дать возможность армянам на основании этого пункта определить свою дальнейшую жизнь.
Вано Сирадегян скучно зевнул и засунул лист в карман. Но я не унимался, понимал, что до микрофона мне не добраться, там все схвачено. Остальные листы передал другим активистам, вольно расхаживающим по трибуне.
И стал с нетерпением ждать, когда же прозвучит долгожданное основание, право армян решать свою судьбу, данное самой же советской властью. Не дождался..

104
Зазвонил телефон, отвлек меня от размышлений, навеянных подборкой книг в  книжном шкафу, а заодно и вернул в день сегодняшний, к рабочему столу, на котором небрежно развалилась, злорадно посмеиваясь надо мной, папка с материалами прошедшего президиума. Я обошел стол, косо посматривая на папку, поднял трубку, но на том конце провода тишина, слышу как сопят и молчат. Я пару раз “алло-о-кнул” и положил трубку на рычаг.
“Хотят выяснить, на месте ли? - подумалось мне. И мысленно вернулся в зал заседаний. “Нехорошо получилось, упустил контроль, а дожимать в таких случаях надо… Так некстати Абгарян со своей киноаппаратурой… Как неожиданно он вскочил и такой кипеш поднял, заткнуть ему пасть казалось нереальным делом. А потом наверняка он не один, еще кто-то из “шестерок” притаился, готовый подстраховать. Абгарян справился, поэтому “дублёр” и не включился в игру. А так и второй бы загалдел, а там и третий бы подключился, у них все продумано, заготовки есть на все случаи жизни.
Хотя можно было одной фразой вырубить Абгаряна и остальным не дать подняться. Громко, чтобы никто не посмел перебить, заявить: “Я завтра же перечислю 1350 рублей, только, Абгарян, сядь и не мешай!” Или расшуметься, мол, чего встреваешь… Нет, этого делать ни в коем случае нельзя… Он в ответ бы поднял крик, причем с радостью, чтобы как раз и скандал устроить и полностью отвлечь, так и не понявший, что на самом деле происходит, народ. Нужно уметь предвидеть и такие повороты событий. Ведь сам себя всегда настраиваю - бей, раз руку поднял. Ведь пропасть в два прыжка не перепрыгнуть. Что ж теперь? Как быть? - думал я, пытаясь разобраться в сложившейся ситуации:
Мои размышления не прерывались и за рулем автомобиля по дороге домой, а затем и на кухне.
“Да! Мартин Карпич старый волк, нахрапом его не возьмёшь”,- горько усмехался я, нарезая сыр и подогревая жареную картошку, оставшуюся ещё со вчерашнего ужина. - “Спрашивается, чего я добился? Заручиться бы поддержкой. С  кем-то в паре действовать, а не в одиночку. Но на кого можно положиться? Да не на кого! Ведь первый же, с кем бы я поделился своим “открытием”, не раздумывая помчался бы с важной информацией в само логово, к самому Мартину Карповичу, в надежде за особое усердие и преданность, вымолить пару дополнительных путевок за рубеж, а если повезет, то и в капиталистические страны.
По всей видимости мои коллеги, председатели отраслевых комитетов, не такие уж и наивные, каждый гребёт себе из своего источника и в ус не дует и сознательно не вмешивается в вотчину самого главного.
Есть несколько руководителей относительно порядочных, из тех, что хоть и не поддержат, но и не заложат. Но этого недостаточно. Сегодня представить себя, развалившись на диване, этаким борцом, не так уж и сложно. Их тысячи, бойцов диванной армии, инакомыслящих, так сказать, а инакодействующих, готовых задницу отодрать с этого самого дивана и встать во весь рост, по пальцам пересчитать можно...
Теперь же бригаде Мартина Карпича известна моя позиция, мои намерения. Как они отнесутся к моей попытке вывести их на чистую воду, что предпримут. Попробуют ли договориться или что еще  похуже?..
Мысли, одна мрачнее другой, одолевали меня и я понял, что одиночество - это состояние, когда вокруг множество людей, а поделится не с кем.
Зазвонил телефон, младшая дочь Рузанна опередила старшую, выхватила трубку и тут же окликнула меня:
- Папа, тебя это.
На проводе Сэро, мой заведующий орготделом. Мы с ним одногодки, поэтому, когда рядом никого нет или говорим по телефону, он не особо церемонится.
- Вчера вечером убили Овика Аракеляна, - гаркнул он и смолк в ожидании моей реакции.
Аракелян Оганес или Овик, как мы его зовем, вернее теперь нужно использовать глагол “звали”, в прошлом работал помощником Мартина Карповича. Нас не связывала крепкая дружба и, особенно в последнее время, редко встречались, но мы понимали друг друга, сопереживали. Нам хватало одного кивка головы с противоположной стороны улицы, легкого приветствия, незаметной улыбки... А теперь все это уже в прошлом. Первое, что промелькнуло в голове: “Видимо много знал, или как и я за красную черту переступил...” Да! Новость не из приятных. А тут прямо не ко времени и я со своим демаршем. Кто следующий?
Настроение и так на нуле, а теперь и вовсе упало. Вернулся к телевизору, а что творится на экране в упор не вижу, в голове неразбериха. Что делать, как вести себя? На время залечь на дно? Работать, как ни в чём не бывало, продолжать заискивать, да в три погибель кланяться?.. Можно зайти к Мартину Карповичу по надуманному поводу и, как нашкодивший школьник, что-то промямлить, типа не так меня поняли, видимо у меня с головой что-то, в последнее время много забот, по дому и вообще... Он самодовольно усмехнется, по-приятельски похлопает по моей руке и скажет:
- Бывает, ничего, иди работай, - а про себя подумает: - иди, живи пока… и знай свое место.
Или - раз поднял руку то, согласно своей же “инструкции”, бить наотмашь и стоять до конца? Может быть и победного, кто его знает?

105. День земли
Судя по плану-графику мероприятий международной организации “Love the еarth”, выбор на Армению пал в результате слепого жребия и никакой предвзятости. Подумалось, а чего бы им не провести без предвзятости подобную конференцию, к примеру, в . Югославии... Извините в республиках до недавнего времени объединенных в границах одного государства по именем “Югославия”. Всего лишь год назад эти же самые “любители природы”, но в погонах”, ковровыми бомбардировками так отутюжили эту землю, что последствия будут сказываться еще несколько десятилетий.
В результате бомбовых ударов по нефтехимическим заводам произошло отравление воздуха ядовитыми испарениями, по-прежнему велико число людей с  раковыми заболеваниями.
Вместе с тем, коалиционные силы с упоением расхваливаютгуманный способ ведения той войны: за сутки до нанесения авиаудара с самолетов они сбрасывали листовки с информацией о месте запланированной атаки и гражданское население покидало опасные места. Отсюда и относительно небольшое число человеческих жертв.
С этими размышлениями я и отправился на конференцию
-------
Конференция началась продолжительной, полуторачасовой разминкой, лекцией о происхождении земли. Оказывается, земля не на трех китах покоится, как мы думали, а на трех огромных черепахах, но об этом я напишу в следующем романе. Хотя, если серьёзно, лектор молодец, сумел за полтора часа бегло изложить нам всё то, что мы в пятом классе в течение года подробно проходили. Затем начались прения, и я попросил слова.
В первую очередь я поблагодарил организаторов, докладчика, выразил убеждение, что подобные конференции нужно почаще проводить, одним словом, убаюкал их.
А затем резко “сменил пластинку”. Я обратился к президиуму, где чинно восседали заморские господа:
- Вот вы приехали к нам, чтобы народу с многовековой историей земледелия объяснить, как землю любить и уважать надо? То есть вы изначально знаете, как это делать, а мы не знаем. Вы любите землю, а мы, соответственно, нет. И нам сейчас это собираетесь объяснить, показать, научить? Это похвально, слов нет. А вы в курсе, что творили ваши вооруженные силы в составе коалиции всего год тому назад в Югославии? Цветущий край превратили в руины. Бомбами жгли землю, о которой вы так печетесь.
Так вот, вопрос. Вы выражали в те дни свое отношение, протестовали, возмущались? Где вы были? Я хотел бы получить ответ на поставленный вопрос.
В президиуме заерзали и стали шептаться, недобро посматривая на меня.
- Вы можете возразить, мол, наши генералы проявляли особую гуманность, прежде чем нанести удары, сообщали населению о том, где будут падать бомбы.
Население проинформировали, это хорошо, но вы, вероятно, забыли о том, что звери не научились пока читать и не читали ваших листовок и, соответственно, не покидали опасные места. И погибали. Вы что, забыли, ведь деревья, кустарники, трава, также не умеют читать, но если бы и могли, то все равно не могли бы покинуть зону бомбардировки.
И вы сбрасывали бомбы на зверей, на деревья, на кустарники и цветы. На такие же розы, что перед вами в вазе стоят. И, самое главное, вы сбрасывали бомбы на землю, которую сейчас нам советуете беречь. И жгли её. Как понять?
Вы зря к нам приехали, вам нужно отправиться на ту выжженную территорию, которая раньше Югославией называлась, и рассказать местным жителям, что к земле нужно бережно относиться.
Мои земляки, разместившиеся в зале , нехотя и теряясь в догадках, как поступить, робко зааплодировали, хотя старались это делать, как можно потише, чего не скажешь о президиуме. Наши гости не скрывая своего восторга, встав с мест, широко размахивали руками и вовсю улыбаясь усердно хлопали в ладоши.
Но поведение гостей, а точнее их восторг, только смутил меня, так как в эту минуту я понял, что лучше иметь дело с откровенным хамством, чем с неискренней улыбкой.

106. Федерация независимых профсоюзов Армении
Мой, казалось бы, неудачный демарш на на президиуме  Совпрофа и последующие события, к моему удивлению, не прошли бесследно, дали положительные всходы. Мои коллеги стали проявлять ко мне живой интерес, все чаще и чаще тревожили звонками, а иногда и заходили, типа на минуточку и застревали на час, а то и другой. Народ интересовался, какова будет последующая реакция команды Мартина Карповича, (в дальнейшем для удобства чтения буду писать “Команда или бригада МК”) каковы ожидаемые последствия и как я чувствую себя, намерен ли продолжать добиваться правды? Эти и другие вопросы звучали и по телефону и я постепенно обретал уверенность, появилась вера в то, что я не один, что зря я клеветал на своих собратьев и “сосестёр” (авторство этого слова принадлежит мне) и в случае чего можно на кого-то и положиться. Все чаще и дольше оставались у меня в кабинете руководители “новых” профсоюзов средств массовой информации, полиграфистов, культурных мероприятий, и из старой обоймы, профсоюзы лесной промышленности и высших учебных заведений.
Забегая вперед, отмечу, что через три года только два последних профсоюза избегнут наказания и останутся “в живых”. Остальные, в том числе профсоюз Инновационных и малых предприятий, которым руководил я, и новосозданная Федерация независимых профсоюзов Армении, ( о чем речь ниже) совместными усилиями правительства и проправительственных профсоюзов будут ликвидированы.
Ну, а пока мы, подбадривая другу друга и уверенные в своей правоте, и правильности выбранного нами курса, наших поступков и действий, принимаем решение образовать Федерацию независимых профсоюзов Армении в противовес находящейся под контролем правительства Конфедерации профсоюзов. Определили дату проведения Учредительной конференции, оповестили всех и вся. Отправили пригласительные билеты и команде МК.
Как и ожидалось, зал переполнили наши активисты и делегаты, несколько журналистов с микрофонами, и… еще большее удивление вызвало присутствие в зале в полном составе, по числу полученных пригласительных билетов, представителей команды МК. Они чинно расселись в середине зала, вооружившись папками с материалами конференции. “Что за этим кроется?”- встревожился я, - На праздное любопытство вроде не похоже, но посмотрим, время покажет.
Я решил не выступать, многие делегаты знали меня хорошо по моим прошлым акциям, выступлениям еще в пору работы в профсоюзе работников культуры, и я предпочел дать возможность другим подняться на трибуну, благо каждому есть что сказать, накипело. Тем более, что греха таить, я не сомневался в том, что делегаты именно меня изберут председателем. Перед началом конференции многие из зала подходили ко мне, знакомили со своими товарищами и уверяли:
- Держитесь, мы с вами и за вас!
Конференция проходила живо и интересно, выступления чередовались с обсуждениями, небольшой полемикой, но все сходились в одном - создание независимых профсоюзов назрело, пора уж.
С особым настроем вступали в полемику, привлекая к себе внимание, и члены команды МК, всё больше и больше удивляя меня. Понимал, что за этим кроется какая-то пакость. Но какая? Пока не ясно.
Неожиданно поднялся с места неряшливо одетый, раскрасневшийся мужчина, и внес ещё большую неразбериху в мои мысли. Он оглядел снисходительным взглядом зал и подтягивая штаны, громко, чтобы все слышали, с не терпящим возражения голосом заявил:
- Зря мы все это обсуждаем, кворума-то нет.
Я из президиума, тут же, не мешкая, попросил делегатов поднять мандаты, а вездесущий Сергей Маркосович, демонстративно фиксируя над каждым делегатом указательный палец, пересчитал их.
Делегатов оказалось более чем достаточно. В ответ члены команды МК с удвоенной энергией продолжили обсуждать поднимаемые вопросы, участвовать в работе конференции. Размеренным шагом выходили на трибуну и покачиваясь из стороны сторону излагали свои мысли, не спеша, нараспев, поучительным тоном ясновидца, словно бы их устами глаголет сама истина. Пытались сразить публику своим интеллектом, глубиной знаний, не досягаемой остальным смертным, коим посчастливилось лично лицезреть сие аномальное явление на трибуне. Хотя внимательный слушатель улавливал сумбур этих речей, не удачную импровизацию на тему “Как было бы хорошо если бы мы жили хорошо”.
Команда МК активно загружала вопросами даже и тех, кто сам обращался к президиуму с вопросом. Приглашали к полемике, требовали перед тем как высказываться о наболевшем, более конкретно сформулировать вопрос.
Вот уже заведующий орг. отделом Конфедерации Генрих Геворкян в третий раз забрался на трибуну, и мы услышали очередное нудное выступление ни о чём.
Я теряюсь в догадках, что они задумали? К чему весь этот маскарад. Только больной на голову может принять их показушную активность за чистые намерения нас поддержать.
Через некоторое время опять, вроде как спонтанно, в зале зависает реплика: “А кворум-то есть?”
Снова пересчитали. Делегатов хватало для принятия решений, но их число поубавилось. Ещё бы, третий час на исходе, устали люди.
Пора заканчивать прения и переходить к следующему вопросу, а следом стоит обсуждение и принятие Устава.
Я думаю, читатели не раз и не два присутствовали на учредительных собраниях при обсуждении этого документа. Как правило, когда нужно принять Устав, обсуждение носит формальный характер, так, ради приличия кто-то из зала вносит незначительные изменения, типа поменять местами пару пунктов, сам же и предложит принять за основу. Тут же проголосуют и забудут. Потому как, при таком скоплении народа попытаться в действительности обсуждать многостраничный, сложный по своей структуре документ, каким является Устав общественной организации, и прийти к общему знаменателю, потребуются даже не дни, а недели. Ведь каждый из нас со своими заморочками, а если еще и окажутся в зале два-три из тех, которые повыпендриваться любят, значит пиши - пропало.
И я, глядя, как наши гости из Конфедерации крепко держат в руках папки с материалами и ежеминутно что-то там подчеркивают и перешептываются, понял, что они задумали.
Я представил их дальнейшие действия, теперь уже совершенно очевидно, что ради этой минуты они и протирают свои штаны в этом зале. Как только председатель конференции объявит обсуждение Устава, все члены  бригады  МК рванут на трибуну и сменяя друг друга, начнут разглагольствовать, размышлять, добавлять, спорить, глотая слюну, отвергать и прочее и прочее. И затянется эта возня еще часа на два, если не все три-четыре, пока в зале никого не останется. А потом очередной засланец вскочит и объявит:
- Кворума-то нету!
И конференция завершится пшиком.
Я подзываю председателя конференции Сэро Воскерчяна и на ухо ему шепчу:
- Сэро, Устав не обсуждаем.
Он растерялся, пытается понять, что я задумал, вроде как варианты перебирает. Я ему снова, спокойно:
- Сейчас объяви выборы, потом тебе всё объясню.
И Сэро проходит к трибуне:
- Ну хорошо, товарищи делегаты, давайте теперь перейдём к выборам.
Прервав Сэро на полуслове, тут же на ноги вскочили несколько членов бригады МК и завопили:
- А Устав ?!
- Следующим пунктом Устав должен быть?
- Устав не обсудили!
До Сэро дошло, почему я так поступил, он поморщился, рассматривая крикунов и саркастически ухмыльнулся:
- Я сейчас объясню,- он поднял руку, призывая угомониться:
- Мы Устав обсуждали с нашим профактивом, учли все замечания, а потом наши делегаты, и о них подумать надо, многие иногородние, им бы успеть по домам разъехаться...
И решительно добавил: - Давайте проголосуем.
Народ криками из зала дружно поддержал решение отказаться от обсуждения Устава и тем самым на час-полтора приблизить завершение конференции.
И когда Сэро соблюдая обязательную процедуру для принятия решения обратился в зал со словами:
- Кто “за”, - лес рук взметнулся вверх.
- Против? - нет.
- Воздержавшихся? - тоже нет, - и выждав паузу, заявил: - Решение принято.
Раздосадованная бригада МК, не дожидаясь завершения конференции, встала и, двигая стульями, потянулась к выходу.
Я, наблюдая, как они гурьбой, наступая друг другу на пятки, протискиваются в дверь, облегченно вздохнул. Напряжение мгновенно спало, вроде бы одни домашние остались. Вспомнилось, как десять лет тому назад практически те же лица покидали зал, во время учредительной конференции профсоюза работников инновационных и малых предприятий, и подумал, “Почерк тот же, повадки те же”!Как только за ними захлопнулась дверь я рванулся к трибуне, отстранил растерявшегося Воскерчяна и обратился к делегатам:
- А впрочем, что нам мешает принять за основу предложенный проект устава, наш актив хорошо знаком с ним и нам нет смысла нашим товарищам не доверять. Если есть замечания предложения мы готовы выслушать.
- Нет замечаний, - послышалось из зала, - давайте голосовать.          
Приняли, как и ожидалось, единогласно.
Я вернулся на место и обратился в зал, - А теперь выборы.
- Какие будут предложения? - Вновь заговорил окрыленный Сэро, теперь он с удовольствием гнал лошадей.
Предложили кандидатуру моего заместителя Сергея Геворкяна, он тут же взял самоотвод. Степана Хачатряна, председателя профсоюза концертно-зрелищных мероприятий и, соответственно, мою кандидатуру. Проголосовали. За Степана Хачатряна три голоса и за меня все остальные, около сотни. И подсчитывать не стали, и так всё ясно.
Через несколько дней звонок из Министерства юстиции, попросили зайти. Мы и не сомневались, что Конфедерация начнет жаловаться, протестовать, поэтому и ждали этого звонка. Я захватил с собой материалы конференции и честно, все как есть, рассказал, признался.
Улыбнулись молодые, со свежими идеями в голове, ребята из отдела общественных и профсоюзных организаций, согласились с тем, что у нас не было иного выбора. Предложили собрать актив и утвердить решение учредительной коференции, обсудить устав и итогое решение добавить к материалам конференции. И все проблемы.
С этой минуты создание нового профсоюзного объединения, а именно, Федерации независимых профсоюзов Армении” можно было считать состоявшимся.

107. Пленум Конфедерации профсоюзов Армении, 14 июня 1998года.
Но, как показали дальнейшие события, команда МК и не собиралась опускать руки...
-----------
Шел седьмой час вечера, но сотрудники нашего аппарата всё ещё находились на своих рабочих местах, если быть точным, не совсем на рабочих, а в моем кабинете. Чинно расположились вдоль непривычно длинного стола, за  которым мы проводим заседания президиума.  Уселись плотно прижавшись к друг другу, чтобы всем поместиться, потому как и руководители районных комитетов в это позднее время не пожелали оставить нас одних...
Ещё одна немаловажная деталь. По всей плоскости  стола  представители женской половины нашего аппарата под умелым руководством делопроизводителя Лусине расставили хрустальную, ереванского производства, посуду с солеными грибочками, икрой заморской, в смысле баклажанной, тонкими ломтиками нарезанной колбасой и прочей закуской. Тут же разместились, торжественно поглядывая сверху вниз на плоские блюда, бутылки со спиртными напитками.
И в  кабинете царит соответствующее мажорное, настроение, слышны анекдоты, раздаются к месту и  не совсем  острые реплики, - отмечаем рождение нового профсоюза.
Пора бы закругляться, второй час сидим, но наши женщины, (а их большинство в коллективе и с этим считаться надо) с остекленевшими глазами, вроде как позабыли о домашних делах. А там и муж не кормлен и дети чумазые, и свекровь, ведьма окаянная, жить не дает. Но не соглашаются трубить отбой, наоборот просят налить, дабы иметь возможность в очередной раз блеснув своей эрудицией, произнести тост, услышанный когда-то от некоего застольного мудреца.
Ответственный по разливу Сэро.Он руку непонятно где набил, наливает ровненько не придерёшься. Встала бухгалтер Арабкирского района Эмма Андреевна, опираясь одной рукой о спинку стула, а второй  размахивая пустой рюмкой:
- Сэро, а ну плесни!
И повернулась ко мне:
- Ваагн Самсонович, можно я скажу, - а сама как верба на ветру, качается.
- Можно Эмма Андреевна, а как же!
Эмма Андреевна воспрянула после моих слов, и вдруг вспыхнула:
- Слушайте меня, мерзавцы. Рузан, когда ты чепуху порола я слушала тебя!
От возмущения лицо Эммы Андреевны порозовело и она, надувшись, брякнулась на место. А у Рузанны, председателя Эребунийского районного комитета, которая в действительности молчала, но сидела почему-то спиной, глаза округлились от незаслуженного обвинения .
- Эмма Андреевна, да вы что-о-о-о!!! - пропела она вполне поставленным голосом.
Вскочила с места Лусине и не дала Рузанне закончить на высокой ноте  своё коронное “Что-о-о”. Заглушив три последние буквы “о-о-о!”, шумно запротестовала, размахивая руками.
- Всё, всё, успокоились, а то сейчас сторожа инфаркт схватит, подумает, здесь режут кого-то!
С женщинами иметь дело всегда сложно, но в работе они дисциплинированы и добросовестны, чего не скажешь о после рабочем времени, тем более во время застолья. Очевидно мужья наших красавиц в ежовых рукавицах держат, им только здесь, в коллективе, и расслабиться удается. Поэтому я молча наблюдаю за их перепалкой, ничего угомонятся, перестанут.                Вот, наконец-то, наступило относительное спокойствие. Эмма Андреевна опять встала, отряхнулась, подняла рюмку и… мы услышали осторожные шаги по коридору.
Кого это угораздило в этот “полночный час” оказаться в Доме профсоюзов да ещё на третьем этаже. Сотрапезники-коллеги,  с любопытством посматривая друг на друга, притихли.
Шаги приблизились, нерешительно потоптались у нашей двери и дверь, пропев знакомую мелодию, присущую не смазанным петлям  ещё с советских времен, медленно отворилась. В комнату вошел Князь (Я не оговорился, так зовут его.) По паспорту он Князь, тут ничего не поделаешь, а по жизни скромный пожилой человек, сотрудник технического отдела, в этом отделе на гектографах (копировальная машина) размножают материалы Совета профсоюзов. Он вошел с небольшой папкой в руках и, не обращая внимания на застолье, положил её передо мной.
- Я знаю, - виновато и в то же время тревожно глядя на меня произнёс он, - тебе полезно заранее узнать, что они задумали, поэтому я сейчас к вам поднялся.
Его напряжение передалось и моим “собутыльникам”, они, да и я тоже, не сообразили пригласить нежданного гостя по имени Князь к столу, на котором еще кое-что съедобное можно было отыскать. Никто из нас не заметил и, когда он вышел.
Я открыл папку, на титульном листе небольшой стопки прошитой степлером красовался заголовок, я зачитал вслух.
- Внеочередной Пленум Конфедерации профсоюзов Армении.
Повестка.
О нарушении Устава Конфедерации профсоюзов Армении Республиканским профсоюзом инновационных и малых предприятий.
И в скобках : Председатель Ваагн Карапетян.

108. Несколько слов о Валерии Золотухине.
Но перед тем как начать рассказ о самом пленуме, выполню своё обещание, расскажу о встречах с Валерием Сергеевичем Золотухиным.                _______
Когда узнаешь о смерти известного человека – всегда становится грустно, ведь с каждым из них связана определённая  частичка твоей культуры, твоего мировоззрения. Но если имя этого человека тебе известно не из газет и журналов, а ты лично знал его, общался с ним, то становится грустно вдвойне. Ты поневоле начинаешь вспоминать, перебирать в памяти мгновения, отличные от всей твоей жизни - миги общения с киногероем, который сошел с экрана и переступил порог твоего дома. Таким человеком был для меня Валерий Сергеевич Золотухин. Личное знакомство с Валерием Золотухиным у меня состоялось в 1992 году, когда меня пригласил на день рождения сосед - актер Театра на Таганке Валерий Черняев.                Я знал, что приглашение получил и Валерий Сергеевич, и поэтому шел на этот вечер с особым настроением. Но из-за московских пробок добрался с опозданием. Еще на лестничной площадке стало понятно, что застолье в самом разгаре, так как шумная кампания не стеснялась в выражениях и до  первого  этажа  доносились голоса из квартиры юбиляра. Дверь оказалась распахнутой настежь, я вошел без стука и увидел следующую картину: за столом собралось 10-12 человек. Все стоят вокруг стола, кто с рюмкой, кто с бокалом в руке, и покачиваясь что-то настойчиво на повышенных тонах, доказывают друг другу. Молча сидел и слушал, пытаясь понять о чем  идет речь, лишь один Валерий Золотухин.
Мне надолго запомнился этот случай еще и потому, что за столом собрался простой люд: родственники, соседи, друзья детства юбиляра и их развязное поведение и скромное присутствие Золотухина никак не гармонировали друг с другом.
И в дальнейшем мне нередко приходилось быть свидетелем природной скромности этого, я не скажу гениального, но очень интересного, самобытного и популярного актера. Мне посчастливилось, в общей сложности девятнадцать  лет жить, учится и работать в Москве. Я полюбил театры Москвы и со временем стал закоренелым театралом. Старался не пропускать премьеры, часто бывал и в Театре на Таганке. После спектакля подходил к Валерию Сергеевичу и тот, каким бы усталым ни был, считал своей обязанностью, памятуя наше недолгое знакомство, перекинуться со мною хотя бы парою словечек.
Одна из самых запоминающихся встреч состоялась в Ереване в 1996 году. Гастрольная труппа во главе с Золотухиным привезла в Ереван спектакль о Владимире Высоцком. Я еще до начала представления прошел к нему (надо сказать, что мое появление в Ереване очень удивило Валерия Сергеевича) и предложил со всей труппой после спектакля поехать ко мне на дачу, там и заночевать. Получив согласие, сломя голову, помчался готовится.
К завершению  спектакля я вернулся в театр и, как только отгремели овации восторженных зрителей и задвинулся занавес, прошел на сцену и стал торопить рабочих как можно быстрее собрать инструменты, аппаратуру. Я нервничал, так как время позднее и хотелось успеть хотя бы немножко посидеть за столом. Наконец, наскоро собравшись, мы на двух машинах отъехали от театра.
И здесь я, воочию, не на словах, не в книжном прочтении, увидел, что такое сверх-популярность. Проезжая по улице мимо продуктовых ларьков, какими в те годы были заполонены улицы городов доживающей свои последние годы Страны Советов, Валерий Сергеевич неожиданно попросил остановится и вышел из машины.
Народ , увидев Золотухина, ахнул и позабыв о торговле, тут же обступили его. Со всех сторон посыпались вопросы, приглашения, просьбы дать автограф, появились фотоаппараты… Я оторопел, понимая, что эта канитель может затянуться часа на два и мы только к полуночи до дачи доберемся. А там уж какое застолье, естественно - в постель тогда.
И, ни на что не надеясь, твердым голосом, на армянском начинаю объяснять собравшимся, что мы торопимся, что задерживать нас не следует, потянул Золотухина за рукав, чтобы пресечь “явление Христа народу” и затащить его в автомобиль. Поняв это, собравшиеся вмиг разбежались, но не успели мы дойти до машин, как они вернулись, нагруженные всевозможными лакомствами и спиртными напитками и, не обращая на нас внимания, стали просовывать все это в открытые окна и в багажники. Уже на даче мы насчитали  пятнадцать бутылок разного калибра и килограмм пять - семь  деликатесов.
За столом  Валерий Сергеевич держался сдержанно и корректно;  сказывалась не только усталость, но и его внутренняя культура, умение вести себя в гостях. А когда Черняев  попросил Валерия Сергеевича спеть песню «Ой мороз, мороз», чтобы этим отблагодарить предложенное гостеприимство, и намерился передать ему гитару я возразил. Я сказал: « Конечно, хотелось бы, Валерий Сергеевич, еще раз услышать эту песню в вашем исполнении, но я вижу какой вы уставший. Не надо».
Золотухин с благодарностью посмотрел на меня и, к всеобщему удивлению, несмотря на поздний час, разговорился. Среди прочего он рассказал и версию о том, почему он (по убеждению многих литературоведов, кинокритиков и прочих любознательных) похож на Михаила Лермонтова:
- Я не являюсь родственником Лермонтова, нет, а потомком … может быть. Дело в том, - стал пояснять Валерий Сергеевич, - местность, где проживали мои предки, принадлежала помещикам Лермонтовым. Будущий поэт слыл сексуально активным и капризным юношей и ему не успевали дворовых девок поставлять, возможно одна из моих пра-пра-прабабушек и оказалась в его послужном списке, кто его знает, – уже смеясь, развел руками Золотухин.
Утром меня попросили на завтрак спиртное не подавать, так как в обед вылет в Москву, а завтра у Валерия Сергеевича спектакль в Театре на Таганке, где он в главной роли и дублер не предусмотрен.
Но в аэропорту Золотухин незаметно прошептал мне на ухо: «Выпить хочу, что-нибудь придумай»
А что думать, я тут же в буфете аэропорта, купил бутылку армянского коньяку и незаметно подсунул ее Валерию Сергеевичу.
В самолете Золотухин с невинным видом каждые 10-15 минут отлучался как бы в туалет и ко времени посадки самолета в Домодедово оказался, к неподдельному изумлению сопровождавших его лиц,  в стельку пьяным. Труппа торжественно вынесла артиста из самолета на руках. Естественно, спектакль “по техническим” причинам отменили. Особенно запомнился мне звонок по этому поводу из Москвы - каждый участник вечернего застолья посчитал своим долгом подойти к трубке и сказать все, что они обо мне думают, ведь они обещали руководству театра доставить Золотухина в Москву в добром здравии, готовым выйти на сцену...
             Прошли годы. Я, волею обстоятельств, в 2007 году переехал жить в Украину в город Ровно. На фасаде местного театра появились афиши спектакля «Собачье сердце» с участием Валерия Золотухина. Перед спектаклем я попытался пообщаться с Валерием Сергеевичем, но меня не пропустили, сказали, мол он готовится к спектаклю и если что надо передать, пожалуйста - передадим. Я и ответил: «Передайте, что здесь Ваагн».
- Как-как? - переспросила девушка.
- Ваагн, - еще раз членораздельно выговорил я, в твердой уверенности, что имя мое она не запомнит, исковеркает, так что, естественно, Золотухин и не поймет о ком идет речь. Но на мое удивление, открылась дверь и появился растерянный Валерий Сергеевич: «Что ты тут делаешь ?» – с недоумением спросил он.
- Вы понимаете: так сложилось... в общем, переехал, – стал комкать я слова, - вы ведь знаете, как это бывает...
- Да-да, - улыбнулся Валерий Сергеевич, - после спектакля подойди, поговорим.
Как  только смолкли аплодисменты и опустили занавес,  мы с моей знакомой поспешили к служебному входу. Золотухин не заставил себя долго ждать, вышел, учтиво представился моей подруге.
- Я могу посидеть с вами, - опережая наше намерение его пригласить, сказал он, - но я не пью, завязал. Спиртное исключено,только кофе там, или чай. Если вы не против.
Мы зашли в ближайшее кафе и провели вместе около часа.
- Вы так чудесно играли. Такое интересное прочтение образа профессора Преображенского, - залепетала моя спутница, - особенно после Евгения Евстигнеева не каждый решится, но вам удалось, я в восхищении.
- Несколько удачных фильмов, - ответил Валерий Сергеевич, - «Пакет», «Хозяин тайги» и, конечно же, «Бумбараш» стали моей визитной карточкой. Режиссеры видели меня только в образе крестьянина, простачка и балагура. Цена успеха оказалась слишком высокой - сколько серьезных драматических ролей я потерял, - вздохнул он и добавил, - Я устал быть Бумбарашем.
Конечно, спокойно посидеть и здесь не удалось: местные корреспонденты не давали нам покоя. Золотухин отвечал коротко, сдержанно, вежливо. Напросились на коллективный снимок и работники кафе, в общем, скучать не пришлось.
На прощанье Валерий Сергеевич долго тряс мою руку  приговаривая: «Будь счастлив. Это самое главное. Будь счастлив!».

109. 16 июля 1998 года Линчевание
А теперь вернёмся к нашим баранам, то есть к пленуму Совпрофа Армении.
Для начала, чтобы сразу взять быка за рога... ( Что это у меня понеслось, подряд животные пошли и, главное, самые твердолобые. То баран, то бык, к чему бы это? Очевидно третье место в этом списке по степени упёртости  мне  уготовано. Может быть, так оно и есть.
Для начала, процитирую первые строчки моего выступления на том легендарном или злополучном пленуме.
“Уважаемые товарищи!
Десять лет тому назад, в июне 1988 года, я вот так же стоял здесь на трибуне. То моё выступление закончилось увольнением со смешным “диагнозом”: “В связи с невыполнением плана работы”. Сегодня меня уволить невозможно, поэтому делается попытка уволить  пятнадцатитысячный коллектив.
Ну вот такой я. Не могу сидеть сложа руки. Не могу видеть слоняющихся из угла в угол, не знающих чем себя занять людей. Не могу спокойно видеть равнодушных, а бездействие, это ничто иное, как равнодушие, ко всему, что окружает тебя, в том числе и к самому себе.
Пожалуйста, можете меня за это линчевать, как это было сделано в прошлый раз, десять лет тому назад.
Только что это вам даст? Разве это приведёт к решению всех социальных проблем, которые стучатся в наши двери, но достучаться не могут? Или рабочие вмиг осознают, что именно мы, и никто другой, являемся истинными защитниками их интересов?”
И дальше, в таком же духе...
А зал ожидал покаяния, зал жаждал увидеть мою понурую, растерянную голову. Но я продолжал давить, сверкая глазами.
“Наше здание, Дом Союзов, мне напоминает всем печально известный корабль “Титаник” в последние часы своего плавания. Но поражает не бедственное положение корабля, а полное спокойствие его пассажиров”
И пропасть неприятия между мной и аудиторией, с каждой произнесенной мною фразой, увеличивается. А я продолжал твердо стоять и даже не упирался локтями о трибуну, дабы придать себе больше уверенности. Правда, до сих пор мне, по прошествии стольких лет, непонятно, то ли я не воспринимал всерьез ту вакханалию, и недооценивал серьезность последствий, то ли был отважен и смел, как Чапаев в бою.
“Практически два месяца Конфедерация профсоюзов Армении занимается моей персоной. За это время было проведено три президиума, десятки рабочих встреч, не счесть количество шушуканий по углам и вот сегодня проводится заседание Совета, на который съехались люди  на меня горемычного посмотреть со всех уголков нашей страны. Неужто дел больше нет?”
Уже к концу пленума я, видя, так сказать, “душевные переживания” публики и решительный настрой самого-самого (Кто не понял, это тот же МК, в смысле Мартин Карпович), абсолютно не сомневаясь в том, что дело движется к печальному финалу, решил пожертвовать собой во имя спасения самого профсоюза:
- Позвольте сделать заявление, - вскричал я и, не дожидаясь приглашения, продрался на трибуну, вцепившись руками в микрофон с жаром заговорил:
- Мне понятно, что в данном случае профсоюз и его пятнадцатитысячный коллектив может пострадать из-за строптивого лидера, который оказался вам не угоден, поэтому предлагаю мировую: оставьте в покое профсоюз, а я напишу заявление об уходе...”.
Но Мартина Карповича на мякине не проведешь. Он с подозрением покосился на меня и, опасаясь, как бы на мои непредвиденные действия не клюнули некоторые из его “бригады” и запланированная акция провалится, поторопился закончить пленум. Он встал и, перекрикивая поднявшийся шум в зале, предложил голосовать. Он торжественно объявил
- Кто за то, чтобы вывести из состава Конфедерации профсоюзов Армении профсоюз работников инновационных и малых предприятий? - и недвусмысленно взмахнул рукой, указывая самым длинным пальцем на широко распахнутую дверь, давая своим жестом понять, что он настроен решительно и не потерпит слабинки со стороны любителей поиграть в самостоятельность.
Большая часть зала поддержала решительный настрой МК. А на вопрос: Кто против? ответила высоко поднятой рукой лишь одна единственная душа, председатель профсоюза “Миабанутюн” Тамара Погосян, и еще четверо смельчаков подняли руки при определении тех, кто воздержался, на большее силёнок не хватило.
А теперь о том, что послужило поводом принимать драконовские меры по отношению к оказавшемуся в опале профсоюзу.
В Уставе Конфедерации в седьмом параграфе речь идёт о праве отраслевых комитетов входить в иные объединения, но при условии, если об этом заранее поставлено в известность руководство Конфедерации. В данном параграфе нет конкретного указания, как это нужно сделать, то ли устно, то ли письменно, то ли в виде обыкновенного уведомления, то ли нужно решение президиума данного профсоюза. Но мы послали девять пригласительных билетов руководству конфедерации и девять оболдуев сидели в зале, принимая активное участие в работе, пытаясь затянуть конференцию и сорвать её. Значит, получается, поставили в известность.
Это мы так считали, а наши оппоненты решили, что этого недостаточно и оскорбились до такой степени, что вынуждены были, рыдая и заламывая руки от возмущения, собрать свою кодлу со всей республики, чтобы расправиться с нами.
Но и мы тоже не лыком шиты, на следующий же день отправились в прокуратуру и написали заявление, полное контр-возмущения и искреннего негодования, хотя понимали, что девять пригласительных билетов и присутствие на конференции гостей из Конфедерации можно как угодно трактовать, то есть как судья решит; считать ли данный факт официальным уведомлением о вхождении профсоюза инновационных и малых предприятий в состав Федерации независимых профсоюзов Армении или нет.
Провозились мы в прокуратуре до вечера. Не могли с толком анкеты заполнить, да причину, используя юридические термины, объяснить. А утром в нам в дверь постучался сам адвокат. (На этот раз это не имя, а профессия, не путать с Князем) Самый настоящий адвокат, и изъявил желание защитить наши интересы в суде, разумеется не бесплатно. Это воодушевило. Оганес Седракович Амбарцумян, как представился наш спаситель, в прошлой жизни работал судьей, неизвестно за какие грехи, или за отсутствие оных, уволенный с работы. А теперь подрабатывал случайными заработками. Пользуясь старыми связями в прокуратуре, он получил информацию о нашем заявлении. Мол, чудики “ни бэ ни мэ” в юриспруденции, самое время к ним заявиться. Вот и примчался к нам.
Договорились встретиться вечером и спокойно, за чашкой турецкого кофе обсудить все предстоящие перипетии. Оганес Седракович показал себя профессионалом самой высокой пробы. Первое, что он сказал, после того как мы отхлебнули по глотку ароматного кофе.
- Ничего у нас не выйдет, если мы не дадим на лапу судье.
Я насторожился и обреченно спросил:
- И сколько это будет стоить?
Оганес Седракович не стал спешить с ответом, он сделал, пользуясь наступившей паузой, еще несколько глотков кофе. После каждого глотка оборачивался по сторонам и настороженно рассматривал публику, оккупировавшую соседние столики.
Затем осмелел, подтянул к себе салфетку, стал изучать её рисунок, убедившись в том, что нарисовано неплохо и даже замечательно, он попросил у меня ручку, хотя минутой ранее, когда он открыл свой дипломат в поисках визитки, которую так и не нашел, и обещал при следующей встрече вручить, я увидел с десяток ручек, прикрепленных к борту дипломата.                Я достал из внутреннего кармана ручку. Тот соблюдая осторожность, взял ручку левой рукой и печатным шрифтом нарисовал цифру “один”, затем добавил “ноль”, затем стал пририсовывать второй “ноль”.
Я обратил внимание, что цифру “один” он нарисовал у самого края салфетки, то есть место и на двадцать нулей бы хватило. Он заканчивал рисовать второй ноль, а я, затаив дыхание, следил за его рукой. Что же дальше то будет. Ручка новая, так что чернила закончатся не скоро.
Второй ноль он вывел особенно тщательно и стремительно посмотрел мне в глаза. Настроение поднялось и наступило успокоение, когда он скомкал салфетку, достал зажигалку, пододвинул пепельницу и долго наблюдал, как догорает вещественное доказательство назревающего преступления.  Затем произнёс:
- Это в долларах.
Тянуло сразу отстегнуть, но какое-то внутреннее чувство подсказывало не спешить, и, если не торговаться, то хотя бы не торопиться. И я упавшим голосом спросил:
- К какому дню нужно будет подготовить эту сумму?
- Дня за три до суда, а еще лучше за неделю, чтобы рассчитаться и быть спокойным за исход судебного процесса.
- Я понял, постараюсь не подвести, - заверил я Оганеса Седраковича.
Суд мы выиграли. К счастью, еще сохранились традиции советского судопроизводства, еще правили балом судьи воспитанные советской властью, имеющие, как говорили о Дзержинском, "Холодный ум, горячее сердце, чистые руки”, а потому и самый гуманный, самый справедливый суд в мире в силу известных читателю причин, вынес решение в нашу пользу.



110. Третье тысячелетие от Рождества Христова или Год социальной справедливости.
Что ни говори, а переступить рубеж второго тысячелетия мы, родившиеся в ХХ-ом веке, жаждали с нетерпением. И с неуверенностью, ведь не особо-то верилось, что удастся дожить, дотянуть, до этого рубежа, получить возможность подышать воздухом третьего тысячелетия, увидеть как изменится жизнь с началом нового века, нового столетия. Как это славно! Согласитесь, все-таки это знаменательная дата, ведь вместо уже порядком надоевших цифр “19” появится новое, свежее цифро сочетание - “20”.
И оно появилось, и Новый век предложил всем нам, здравомыслящим людям, задуматься о своей роли, как человека так и личности на этой земле, о судьбе своего народа, о судьбе всего, не побоюсь этих высокопарных фраз, человечества в целом.
Последний, выпавший на нашу долю, век минувшего тысячелетия принес нашей планете множество испытаний и трудностей. Нелегко пришлось и народам бывшего Советского Союза - две мировые войны, война гражданская, сталинские репрессии, голод - и как результат этого - невосполнимые потери генофонда, распад многовековой державы, сопровождавшийся политическими, социальными и межнациональными конфликтами.
Мы подошли к рубежу второго тысячелетия, духовно опустошенными и разобщенными. Бедность, катастрофическое расслоение общества, рост преступности, неслыханный поток вынужденных переселенцев — это и многое другое тяжким грузом легло на плечи новообразованных государств.
Армении пришлось особенно тяжело, вдобавок ко всему перечисленному, наше государство пережило еще и землетрясение небывалой силы, в результате которого треть страны оказалось в развалинах, число погибших превысило 25 000 человек. Последствием конфликта с Азербайджаном явилась затяжная блокада со стороны двух из четырех окружающих страну государств, которая продолжается и по сей день.
К тому же, к власти пришли молодые, неопытные и, не грех иногда вещи называть своими именами, непорядочные люди. В результате чего социальное неравенство в стране стало бичом для большей части населения.
Приведу лишь один пример, поражающий своим хамством и цинизмом, из того, что происходило под патронажем молодых, дорвавшихся до правительственных кресел, функционеров. По сути, новая власть, принявшая на себя обязательства прежних правителей перед народом, не посчитала обязательным выполнять данные обязательства.
С развалом СССР канули в лету сберкассы, а вместе с ними и вложенные в них населением средства. Компенсация старых советских вкладов, конфискованных в ходе реформ 1990-х годов, так и не состоялась. Вот и получается, если у некоего  гражданина зависал долг за коммунальные услуги, в несколько десятков рублей, а на сберегательной книжке у него числилось ещё с советских времен несколько сотен, или даже тысяч рублей, то невзирая на это обстоятельство, власть наказывала его самым жестоким образом, вплоть до отключения энергии и  приглашения в суд.
И Федерация независимых профсоюзов Армении приняла решение обратиться к властям и к обществу в целом с предложением кардинальным образом изменить существующий порядок и с этой целью объявить первый год третьего тысячелетия Годом социальной справедливости в стране.
Среди вопросов, которые мы поставили перед властью был и нижеследующий:
- Признать долги государства населению бывшей Армянской ССР, произвести перерасчёт накоплений граждан, хранящихся в сберкассах до 1992 года, с учётом реальной стоимости рубля на момент образования долга и погасить долг населению до 2005 года за счет коммунально-бытовых платежей и других налогов. Обращение нашло широкий отклик среди населения республики.
А между строк прочитывалось. Слушай, ты, власть! Не имеешь возможности вернуть населению незаконным образом удерживаемые средства, то хотя бы не наказывай.
И наше заявление, опубликованное в центральной газете “Голос Армении” от 29 августа за № 95 (18600), как и ожидалось, нашло широкий отклик в стране.

111.
На следующий же день стали поступать звонки, полные восторга и надежды с пожеланиями и поддержкой от частных лиц. Откликнулись, причем письменно, руководители буквально всех общественных организаций. Письма с одобрением прислали и заместители двух министерств: юстиции и социального обеспечения. Один из них впоследствии передумал, прислал курьера, мол верните письмо, хотим дополнение внести. А мы курьеру ответили: “Принеси новое письмо с дополнениями, получишь старое”. Курьер ушел и не вернулся.
Приближался очередной пленум нашей федерации. Малый зал Дома Союзов  вмещает  120 человек, а у нас 80 членов пленума, приезжают от силы 60. Так что место проведения пленума считалось решенным вопросом. Но в назначенный день к Дому Союзов потянулись рядовые члены наших профсоюзных организаций, изъявившие  желание принять участие в работе пленума.
Как им отказать? Мы ведь не просто открытая для диалога с обществом организация, мы и есть частица этого общества. Не КГБ и даже не Налоговая инспекция.
К  одиннадцати утра, к началу работы пленума, в зале не оставалось свободных мест и примерно  столько же, топталось в коридоре в надежде, что и их каким-то образом сможем разместить. Что делать? Мы в растерянности. Действительно, что делать, если в большом зале ведутся ремонтные работы, там и одному пройти невозможно, чтобы не испачкаться. Как быть?!
Сообразил заместитель председателя профсоюза Инновационных и малых предприятий Сергей Маркосович Геворкян. Он предложил:
- А давайте Дом кино попросим, у них зал на пятьсот мест! (Здание Дома кино находилось рядом, в пяти минутах ходьбы.)  Я позвонил директору Дома кино, не долго торговались; за каждый час аренды по путевке в один из Домов отдыха. Пришлось раскошеливаться.
Пленум проходил крайне напряженно. Я выступил с подробным отчетом о проделанной работе, естественно, остановился на нашем предложении объявить следующий год “Годом социальной справедливости”, не оставил без внимания и бюджет Совпрофа Армении. Подетально, ничего не утаивая, рассказал, как совершается воровство и кто к этому причастен. Гул возмущения пронесся по залу, и начались бурные прения и горячие споры. От желающих выступить не было отбоя. Разгоряченный народ требовал принять меры, вызвать для отчета и покаяния на подиум Мартина Карповича, идти на штурм Совпрофа и взять власть, в данном случае “в отдельно взятом учреждении”. Несколько раз мы теряли контроль над залом, к трибуне прорывались сразу по двое. С трудом уговаривали одного из них уступить. Вместо запланированных двух-трех часов, пленум продолжался пять.
Вернулся домой окончательно разбитым в одиннадцатом часу вечера и тут же, с порога, жена набросилась на меня: - Поздравляю с удачным пленумом, час назад позвонили и предупредили: "Не угомоните своего мужа, найдёте его труп в подъезде!"
Ну раз начали угрожать, значит не тронут, успокоился я, очевидно, уже не тронут. Но увы, мечты, мечты, где ваша сладость ...
Через несколько дней на лестничной площадке Дома Союзов ко мне подошел старый приятель Артур Саакян, в то время он являлся заместителем директора гостиницы “Эребуни”. Дай Бог ему сто лет жить и здравствовать. Он полез притворно обниматься: - Как хорошо, что я встретил тебя, а у меня для тебя есть сюрприз... Можешь завтра в три дня зайти в гостиницу, в 420-ый номер? Там встретишь хорошего знакомого или … знакомую, - лукаво улыбнулся он
Подумалось, что речь идет о наших общих знакомых. Мы вместе с ним в своё время бывали в командировках и гостей не раз принимали.
На следующий день, теряясь в догадках и ожидая приятное времяпрепровождение, к трем часам дня я направился к гостинице. Вышел из лифта на четвертом этаже. Оглядываюсь в какую сторону идти, замечаю столик дежурной. За ним раскрашенная малолетка сидит, глаза в полщеки черным обведены, на любом конкурсе красоты, первое место гарантировано. Выставила перед собой яркий плеер, нацепила на голову огромные наушники. Глаза от удовольствия зажмурила, всем телом откинулась на спинку стула и, слегка покачиваясь, музыкой наслаждается. На столе, рядом с плеером, три новых фирменных пакета с белоснежными мужскими сорочками, этакой горкой возвышаются. Обратил я на них внимание, потому как не вписывались, эти предметы мужского туалета в интерьер стола дежурной этажа.
Полюбовался я импозантной рядовой сотрудницей гостиницы, но не стал возвращать её из состояния блаженной эйфории к рабочим обязанностям. Определился с нумерацией, в какую сторону идти и прошел по коридору. Вот он номер 420. (Почему-то вспомнился старый индийский фильм “Господин 420” в котором отрицательный герой со словами “Если ты обманешь Джага, то тебя ждет вот это!”, достаёт длинный складной нож и вспарывает брюхо положительному герою, по которому затем убивается весь зал).
Дверь в номер “Номер 420” приоткрыта.
Осторожно нажимаю на дверную ручку и сгорая от любопытства заглядываю вовнутрь.
И сразу в глазах зарябило. Взгляд падает на журнальный стол огромных размеров, заваленный фруктами, напитками, по всей поверхности расставлены тарелки, стаканы для сока. Вокруг стола незнакомые мужики, небритые, с бицепсами с мою шею, и среди них два известных мне лица - директора  профсоюзных гостиниц : Фарисей и Оник Саркисяны, (однофамильцы).
Что тут началось! Загалдели, встали с мест мужики вместе с директорами и принялись дружно приветствовать меня.
- Проходи, проходи, Ваагн.
- Мы ждем тебя!
-Проходи !
- Вот, вот сюда!
- Садись!
У меня голова кругом. Самое время затылок почесать от подобного сюрприза, да нет смысла, так как практика показала, что чесание затылка полезно когда шея грязная, а в других случаях пустое занятие.
А у мужиков с бицепсами золотой забор зубов напоказ и рады мне, прямо слов нет. И такие счастливые, моя мать так не радовалась моему возвращению с армейской службы, как они сейчас. “Вот сюрприз, так сюрприз!” успел я подумать и сел на предложенное мне место.
А народ не унимается, особенно усердствуют, подчеркивая наше знакомство, оба директора.
- Ты же наш друг, Ваагн !
- Рады тебя видеть!
- Садись, садись.
- Какой сок тебе?
Тарелка передо мной вмиг наполнилась изысканными фруктами.
Я потянулся за пакетом с гранатовым соком, наполнил им четверть стакана, пригубил. Затем ткнул вилкой в мягкий бочок крупной алой клубники, откусил половину и стал оглядываться в ожидании, что же дальше-то будет?
Первым заговорил Фарисей:
- Ваагн, когда мне передали твои слова на президиуме, я, признаюсь, не поверил. Я подумал, ну как он мог, мы друзья ведь!?
Начинаю прозревать, к чему весь этот балаган. Я вроде бы о гостиницах ничего не говорил, мысленно пытаюсь построить себе оправдание, хотя понимаю, что не совсем получится, ведь гостиницы входят в одну из структур, на которые я пытался обратить внимание членов президиума. И тем не менее, что-то говорить надо, такой стол накрыли, собрались, чтобы со мной “юродивым”, пообщаться.
- Фарисей, я только Мартин Карпича имел ввиду, - стал я отнекиваться, как можно теплее улыбаясь.
Я решил в мягкой форме, не нагнетая обстановки объяснять свою позицию.
- Но Мартин Карпич, кормилец наш! -  возразил второй Саркисян, Оник, одаривая мою персону ласковым тёплым взглядом.
А Фарисей назидательным тоном воскликнул, - мне-то что, я о тебе беспокоюсь, Ваагн, дорогой. Ты даже и представить не можешь, какие люди за ним стоят.
Мужики с бицепсами, не обращая внимания на наш разговор, очевидно убежденные в том, что застолье не может продолжаться долго, дружно налегли на фрукты, изредка поглядывая на нас и охотно угощая друг друга напитками. И Оник с Фарисеем, также, желая прояснить для себя, правильно ли я понял ими сказанное, дошло ли до меня, взяли паузу. Принялись накладывать себе чернику с клубникой, гроздья сочного отборного винограда разных сортов. За журнальным столом только и слышалось бульканье напитка, да сопенье незнакомых мужчин.
Я молчал, но собирался с духом, мысленно строил предложения, как бы вкратце объяснить суть своего поступка на президиуме, но недоговаривая при этом и не раскрывая скобок, и поскорее покинуть эту странную компанию.
Проглотив еще несколько ягод черники, я обернулся к директорам:
- Я сожалею, конечно… Я бы не хотел, чтобы вас это коснулось, но...
Я не успел закончить фразу, как сидевший напротив меня один из мускулообразных, напрягся и, отбросив вилку в сторону, вытянулся ко мне и чем-то сверкнул перед моими глазами.
Я ничего не почувствовал, но в следующее мгновение, опустив голову, увидел, как моя сорочка  покрывается кровью и бордовые капли  струёй забулькали в стакан с гранатовым соком, такого же бордового цвета.
Сотрапезники повскакали с мест. Трое набросились на своего собрата, и ну поносить его и размахивать руками. В конечном счёте вытолкали добросовестно исполнившего  поручение сотоварища из номера. Остальные запричитали, нарезая круги вокруг меня. Откуда ни возьмись, возникли медсестра и врач, принялись надо мной колдовать и успокаивать, “Ничего страшного, сейчас остановим кровь, и все будет хорошо”
И действительно, через пару минут кровь прекратила течь и я почувствовал, как кожу пораненной щеки стягивает медицинский пластырь.
Затем освободили меня от окровавленной сорочки, ватой и медицинским спиртом вытерли кровоподтеки на шее и груди. Уложили на диван, дали кучу таблеток и измерили давление.
Услышал как полушепотом Оник нервно допытывается у остальных мужчин:
- Кто он такой, этот неврастеник? Чего его привели? Что он здесь потерял?
А Фарисей, подошел ко мне, наклонился и, трогательно поглаживая по руке, заговорил:
- Я в шоке, Ваагн. Вот как в жизни бывает, Кто бы мог подумать… Какой размер твоей шеи? Сейчас пошлю за новой рубашкой.
Я, ослабленный, лежал с полузакрытыми глазами и не совсем понял суть вопроса, но преодолевая состояние болевого шока, услышал его наставление:
- Пускай три размера возьмёт, выберем нужный.
Прошло ещё несколько томительных минут и в дверь негромко постучали. В комнату вошла дежурная по этажу, та раскрашенная малолетка, с обведенными глазами в полщеки, но без плеера и наушников. В руках она держала новые три мужские сорочки. Три белоснежные сорочки, те, которые я заметил у нее на столе.

112. Урин, встреча 20 лет спустя.
Жена открыла дверь и, взглянув на меня, содрогнулась. Задержала брезгливый взгляд на медицинском пластыре в пол щеки и, нарочито глубоко вздохнув, пропустила в квартиру. Пошла на кухню и стала возиться с посудой, готовить ужин.
Следующим утром ускоренным шагом прохожу по коридорам-лабиринтам Дома Союзов, чтобы не ощущать пробирающие до костей, брошенные мне в след,  злорадные взгляды мартыновских прихлебателей.
В нашем комитете другая картина, все с болью и с сочувствием суетятся вокруг меня, перешептываются. Лусине вся испереживалась, смотрит на своего шефа, как на обреченного, и ни слова о том, что случилось. Видимо в этом нет необходимости, так как уже с утра подробный отчет-рассказ облетел комнаты и коридоры друзей и недругов.
А щека побаливает, пульсирует.
Днем зашел в поликлинику. Врач встретила меня подчёркнуто сухо,  не скрывая своего огорчения моим визитом, хотя вчера сама и предложила мне на следующий день подойти. Пытаясь не глядеть мне в лицо, словно бы осознавая свою сопричастность к совершенному преступлению, предложила стул, оперативно заменила пластырь, затем подошла к окну и замерла в ожидании, когда я покину стены её “гостеприимного” заведения.
- У вас могут быть проблемы из-за меня? - решил перед уходом разговорить я её.
- Почему вы так решили? Я врач, мой долг помочь больному. Произошел несчастный случай. Я ведь давала клятву Гиппократа, - она усмехнулась, продолжая прятать глаза, нетерпеливо ожидая, когда я все же соображу, что желательно как можно скорее освободить её от моего присутствия.
- Мне подать заявление в милицию?
- Что это вам даст? А потом, вы ведь сами порезались?.. Мне так объяснили… Неосторожно провели по лицу бритвой и…
- Выходит, я пришел в гостиницу чтобы с бритвой играть?
- А зачем вы пошли в этот номер? За приключениями? - наконец врач повернулась ко мне, - У вас ведь есть всё, что нужно молодому мужчине, семья, работа, положение. Не напрягайтесь, живите спокойно, - слово за словом резко бросала мне в лицо представительница самой миролюбивой профессии, - оставьте ваши амбиции, вон на дворе какая хорошая погода, радуйтесь жизни.
- Я вас понял.
- Вот и хорошо, - она, наконец, выдавила из себя улыбку:
- Приходите послезавтра, еще раз рану посмотрю.
Вышел от врача. Рана не ноет, но теперь ноет душа, откровенный разговор  породил очередную порцию беспокойства. И действительно, что мне ещё нужно? Солнышко приятно греет, в семье порядок, внешне домашняя атмосфера выглядит вполне пристойно, особо не ссоримся, хотя у каждого своя жизнь. Рабочий кабинет находится в самом престижном месте города, на площади Ленина, с окнами на площадь - живи и радуйся.
В первые дни, когда я в свой кабинет вселился, частенько к окну подходил, смотрел как по площади народ снует, взад-вперед, как муравьи, каждый со своими проблемами, ожиданиями, разочарованиями. Я понимал, что являюсь частицей всей этой суматошной жизни, и она только внешне выглядит хаотичной, а на самом деле все движения строго размеренны  и попытки вырваться из предписанной тебе колеи, чреваты большими осложнениями,  в чём я  уже успел убедиться.
Ничто не ново под луной, на том и стояла власть Советов, которую так тщательно копируют теперь новоявленные лидеры новоиспеченных стран. Тень Сталина незримо присутствует в умах этих господ, довлеет над ними . Ох, как им мечтается на двух стульях усидеть! Хочется и демократом прослыть и неограниченной властью обладать, и желательно надолго, при возможности навсегда.
Опять отвлекся.
Напротив гостиницы расположилось накрытое ярко оранжевым тентом передвижное кафе, столики свободны, у прилавка девица тоскует,  сонным взглядом, прохожих изучает. Решил не спешить на службу, прошел к стойке, купил двести грамм ванильного мороженого и стакан абрикосового сока, удобно устроился в тени тутового дерева и предался своим размышлениям.
Во внешне респектабельном здании Дома Союзов, но  внутри изъеденным эрозией коррупции, я оказался белой вороной. Мне понятно, почему мои коллеги, так и не приняли меня в свою “семью”, ведь в свое время именно по моей милости остался за бортом родственник Мартина Карповича, а такое не забывается. Они понимают, что я не могу рассчитывать на благосклонное отношение Мартина Карповича, поэтому и осторожничают, отсюда и незримая стена между нами. Нужно мне смириться с этим и как-то жить, и добрососедствовать, пытаясь взломать своим доброжелательным отношением  стену отчуждения. Я не такой как все, ещё и потому, что мои коллеги, образно выражаясь, через одну дверь попали в это здание, а я, вроде как, через другую.                Кто в парадную дверь, а кто через заднюю - это  риторический вопрос и предмет особого изучения и разговора. Для этого нужно сначала определиться, что считать парадной дверью. К тому же, не замечен  хождением по кабинетам за дефицитными туристическими и курортными путевками, соответственно и не делюсь ни с кем наваром полученным  в виде мзды от продажи элитных путёвок. Вот тебе и налицо все признаки белой вороны…

А теперь-то  что? Что ждет меня завтра, послезавтра… Надо побыть  одному, разобраться в себе, что делать, как дальше жить, ведь они церемониться со мной не станут это ясно, видимо я задел за самое больное...
Следующий раз просто по шее полоснут. Вспомнились старые строчки Виктора Урина:
Пусть кажется и глупая затея,                Но лучше сделать и потом жалеть,                Чем ничего не сделав сожалея                И в трусости при жизни умереть.
Хорошо сказано, но это всего лишь стихи. Это всего лишь слова, пусть и помпезные, жизнеутверждающие, мобилизующие, но они не спасут в опасную минуту, ими не прикроешься от пули, ни от той же бритвы.                Урин, Урин… Где он сейчас? Жив ли? Как многим я ему обязан...

113.
Во второй половине дня, к четырём часам, проводил последнего просителя курортной путевки. Ещё не успел счастливчик, изливаясь в чувствах благодарности, захлопнуть за собой дверь, как раздался междугородний звонок. Поднял трубку и услышал голос давнего друга Ахмета Саттара из Москвы.                - Ваагн, хорошо сидишь?                - Да, а что?                - Нет, ты сядь поудобнее.                - Да не тяни ты, что там у тебя.               
- Урин приехал!                - Что-о-о-о?                - Виктор Аркадьевич в Москве - приезжай.                - Завтра же, нет, не выйдет, в следующую субботу, раньше никак, - эмоции переполнили меня сверх меры и я забыв о ране  вскрикнул и  тут же сморщился от острой боли; Из под пластыря появилась капелька крови.                - Сообщи номер рейса, встречу.                - Угу, - промычал я в ответ и положил трубку.
Чтобы унять боль, я плотно прижал ладонью рану и стал нарезать круги по кабинету, скулить и убаюкивать себя.
“Нужно ехать, действительно, ехать нужно, остыть, в себе разобраться”, - несколько успокоившись, и утвердившись в решении на пару дней слетать в Москву, произнёс я едва шевеля губами, не рискуя широко открыть рот.
Чтобы отвлечь себя от ноющей боли я ударился в воспоминания. Двадцать лет прошло. В последний раз виделись в далёком 1978 году. Подумать страшно. Как много связано у меня с этим человеком, и как многим я обязан Виктору Аркадьевичу.
Я не о том, что у меня начались проблемы, и мне действительно повезло. Уриновская авантюра с “Глобусом поэтов” ведь могла завершиться вообще неприятным исходом , если не сказать больше, трагедией.
Знакомство с Уриным открыло мне глаза, показало, что на самом деле представляет из себя социалистическое общество, советский строй, советскиий образ жизни и что лозунг “Человек - человеку брат”, полностью противоречит реальному положению дел в стране, доктрине этого государства.
Если до встречи с Уриным я жил, как по течению плыл, не представляя, что в нашем, как впрочем и в любом другом обществе, нужно бороться за место под солнцем, что не все так гладко, как вешали нам лапшу на уши сначала в школе учителя, а затем продолжили это занятие политологи, политики, власть. И, если бы не Урин, то совершенно очевидно, я бы так и остался тем хлюпиком, который имел счастье однажды постучать к нему в дверь. За это я ему очень благодарен.
Понятно, он не ставил перед собой такой цели, более того, его совершенно не волновало моё будущее, как и будущее остальных членов созданного им интерклуба “Глобус поэтов”. Он не мог не понимать, что власти возьмут наивных членов его команды  на заметку и не известно какое решение относительно каждого примут. И как показало время, с некоторыми очень жестоко обошлись. Наверное, я один из немногих, судьба которого не оказалась окончательно сломленной, хотя и  основательно потрепала.
114.
Самолет вылетел строго по расписанию и, уверенно набирая высоту, поднялся над облаками. Мой сосед, прилично одетый мужчина, едва усевшись, принялся ёрзать в кресле и, что-то вспоминая, прыскать  в кулак и театрально покачивать головой, то ли от удовольствия, то ли от удивления и при этом приговаривать”Вах, вах, как нэхорошо получилос”. Он то и дело одаривал меня добрым весёлым взглядом, не скрывая своего намерения заинтересовать меня собой. А, после того, как по повелению стюардессы мы пристегнули ремни безопасности, он не выдержал, повернулся ко мне и взялся рассказывать терзающую его душу историю, которая произошла якобы буквально  вчера с его сослуживцем, и ему прямо невмоготу, как хочется ею поделиться:
- Я тэбэ сейчас такую историю расскажу, от удовольствия пальчики оближешь!
Я не оговорился, когда употребил слово “ якобы”, потому, что, как выяснилось, эту историю с небольшими изменениями я слышал уже несколько раз.
Впервые мне рассказала этот лихой сюжет еще в Москве, много лет тому назад соседка по лестничной площадке, та зашла к нам на чай и поведала о случившемся с её товарищем курьёзном случае. Но эта, в общем-то, неприглядная история, была ею так красочно обрисована и с таким смаком, что я терялся в догадках выражать сочувствие или смеяться над произошедшим. Лет через пять, уже в совершенно другой обстановке, в вертолете, совершавшем посадку в городе Пермь, случайный попутчик, желая меня позабавить, рассказал эту же историю, не забыв упомянуть, что сие несчастье произошло именно с ним. Спустя еще с десяток лет, я оказался в Казахском городе Темиртау в интересной компании и там тоже услышал этот рассказ, но с другими именами и другим местом события. Теперь же, в самолете, слушая рассказ с, уже  известной мне интригой, я понял, что пора и мне выступить в роли рассказчика, но не присваивая эту историю себе, пересказать последнюю версию.
И так, мой сосед, клерк одного ереванского учреждения, прекратив ёрзать в кресле, и убедившись, что окончательно приковал к себе моё внимание, начал свой рассказ.
- Дорогой мой, то что я сейчас расскажу, вчера произошло. Ты первый, кому я эту историю рассказываю, - предупредил он, - ты должен это оценить. Сижу на работе, примерно одиннадцать часов утра было. Углубился в бумаги, выверяю статистику роста валового продукта Кироваканского текстильного комбината, шеф сказал пока квартал не закроешь, никуда не полетишь. Вдруг влетает наш сослуживец Симон Аршакян я его хорошо знаю. Он по соседству со мной живёт, дочь в восьмом классе вместе с моим сыном учится. Он выходил к телефону-автомату позвонить своей даме, чтобы переназначить свидание. Будучи примерным отцом семейства, для подобных звонков, он использует исключительно уличные автоматы, это понимать надо.
Вид заслуженного сотрудника, а он заведующий сектором у нас, кандидат наук, не какой-нибудь рядовой, с трехклассным образованием, буквально потряс всех кто в комнате был.
Ты можешь это представить!? Полчаса тому назад сияющая своей белизной сорочка превратилась в серую от пыли и грязи. Она скорее всего напоминала кухонную тряпку, одетую студентом, чтобы товарищей перепугать. Левый рукав разорван, на груди кровавые пятна.
И сам он под стать своей рубашке – из правого уха покрытого грязью, сочится кровь, под глазами сияют синяки всеми цветами радуги, на левой щеке кровавые ссадины, губа разбита, перекошенное раскрасневшееся лицо такое, будто его горячей сковородкой огрели. Одним словом, без содрогания на несчастного смотреть было просто невозможно.
Он, прихрамывая на правую ногу, я это заметил, и это немаловажно, для нашего повествования, молча прошел к умывальнику. Мы в шоке, побросали свою работу и подошли к нему. Стоим в растерянности и рассматриваем эту жуткую картину, не зная чем помочь бедняге. Лишь после того, как он пришел в себя, умылся, прошелся по сорочке щеткой для одежды и, придав ей несколько приглядный вид, стал рассказывать...
Вышел, значит, он позвонить, благо ближайший телефон-автомат за углом у автобусной остановки. Стоит, набирает. Как назло, на том конце провода занято. Решил переждать. И в это время замечает, бегут двое. Один пытается догнать другого, причем тот, кто догоняет, одет в милицейскую форму капитана, а первый, который убегает, по виду барыга из барыг, на базаре они все по утрам тусуются, и какой-то предмет, наверное, украденный, (Он в ту минуту так подумал) прижимает к груди. Картина как бы предельно ясна – совершенно очевидно, что произошло преступление, и вор пытается уйти от заслуженного возмездия. Кто не фраер, тот поймёт.
Как честный коммунист наш коллега заметался в своих порывах. Стал мысленно соображать, как помочь стражу порядка. Вспомнил Павку Корчагина или нашего, есть такой герой-армянин, забыл как зовут его, или других комсомольцев-героев времен становления советской власти и это придало ему силы. Его не остановило и то, что преступник являл собой дэтину двухметрового роста, с накаченными бицепсами и с шеей, которой сам буйвол бы позавидовал.. А когда он заметил, что вор все больше отрывается от милиционера Аршакян понял, что устал страж порядка, выдыхается нетренированный товарищ милиционер. И решение принимается мгновенно. Аршакян бежит им навстречу и подставляет этому бандюге подножку.
Здоровяк, теряя равновесие, рухнул прямо в лужу, из бумажного кулька, который тот прижимал к груди, рассыпались шоколадные конфеты “Мишка на севере”. Это дорогие конфеты. Я только их по праздникам покупаю. Нет, деньги есть, просто своих баловать не хочу.
А милиционер, ты представляешь, вместо того, чтобы заломить бандиту руки и надеть наручники, не обратил внимание, как барахтается в луже этот чудик, пробежал мимо, настиг отъезжающий автобус, у нас сорок второй особенно днём редко ходит, и запрыгнул на заднюю подножку.
Аршакян оцепенел. Ему совсем бледно стало. Ему бы удариться в бега; и скорее на работу возвращаться, отчет сдавать, но хорошее домашнее воспитание не позволило этого сделать.
Тем временем этот детина поднялся, тоскливым взглядом проводил автобус, обратил внимание на рассыпанные конфеты и… заметил Аршакяна. Вот тут он озверел и подмял под себя завопившего от боли уважаемого отца семейства.
Результаты его стараний мы и имели возможность лицезреть.
Желая как-то подбодрить товарища, один из сотрудников мечтательно, нет, скорее всего с сожалением произнес:
- А ведь все могло бы сложится иначе , за поимку особо опасного преступника могли бы наградить, скажем, именным оружием тебя или даже… килограммом конфет.
Мы рассмеялись, причем расхохотался и сам Аршакян.
Он дольше всех смеялся, ты представляешь..?
Пришлось смеяться и мне, удивляться и восклицать, ”Вах-вах, как нэ повезло”, хотя признаюсь, артист из меня никакой, чего не мог не заметить мой рассказчик, а потому он, не оценив моих дипломатических усилий, демонстративно отвернулся, уставился в иллюминатор и вскоре захрапел.

115.
Самолет плавно приземлился по расписанию и среди встречающих я увидел статную фигуру друга Ахмета.
Ахмет как всегда элегантно одет, побрит, от него разит дорогим парфюмом. Искренняя улыбка на лице, и глаза от радости сияют. Если бы ЮНЕСКО вздумало определить человека, являющегося эталоном гостеприимства, я бы предложил его, моего московского друга, и меня поддержали бы все те, кто имел счастье хотя бы раз  переступить порог его квартиры. А впрочем, вряд ли окажется среди них тот,  кто лишь единожды  бывал в гостях у Ахмета, так притягивала харизма Ахмета, так щедра его душа и искренна  улыбка.
Не успел я спуститься по эскалатору в зал ожидания, как он выделился из толпы, широко распростер руки и крепко обнял меня. Затем в приступе нескрываемой  радости, оторвал мою тяжелую тушу от земли и принялся как маятник раскачивать. Хорошо, что сил у Ахмета в результате столь бурного проявления чувств ненадолго хватило и я вскоре ощутил твердую почву под ногами.
Мы тот час же отправились, перебивая друг друга рассказами и вопросами, в багажное отделение. Втиснувшись в свободное место у транспортерной ленты выдачи багажа, Ахмет обозначил план на вечер.
- Сначала едем ко мне, я плов приготовил, настоящий, узбекский, а уже потом к Урину.
- Не возражаю, - с готовностью ответил я, в свою очередь не сдерживая порывы теплых чувств, - но сначала Урину позвоним. Ахмет достал мобильник из кожаной сумочки, прикрепленной к ремню, высветил экран, нажал пару кнопок и протянул мне.
- Он у себя остановился?
Ахмет кивнул головой, - Таня своего сожителя на дачу сплавила и просила о нём помалкивать.
- Двадцать лет-то прошло.
- Да, но насколько я понял, они по прежнему общаются и он материально поддерживает её. Она хоть и плачется, но видимо довольна.
Короткие гудки и голос Урина.
- Урин вас слушает.
- Виктор Аркадьевич… здравствуйте, - у меня от волнения мурашки по телу.
Пауза затянулась на несколько секунд и Урин вскрикнул, - Ваагн!
- Да, это я, Виктор Аркадьевич.
- Ты в Москве!?
- Да, мы сейчас с Ахметом.
- Вот и хорошо, - в свою очередь разволновался он,- приезжайте на обед, будет варенная картошка.
А после небольшой паузы я услышал прежнего Урина:
- Привезите с собой хлеб, чеснок… Таня ! Это Ваагн с Ахметом, они хотят приехать к нам на обед, просят картошку сварить. Они с собой привезут хлеб и чеснок. Что еще нужно?
Послышался невнятный женский голос и Урин продолжил в трубку, - не надо хлеба и чеснок… тоже не надо, все это у нас есть. Захватите с собой бутылку водки…
Снова женский голос отвлек Урина.
- И водка тоже есть. Мы вас ждем.
- Виктор Аркадьевич, я только что с аэропорта, мы заедем к Ахмету, оставим вещи и к ужину к вам приедем, на чай.
- Вот и хорошо , значит будем пить ликёр.
- Будем пить армянский коньяк ! - перебил я его.
- Замечательно, я этой минуты ждал целую вечность, - загоготал Урин, в свойственной ему манере, перебивая и заглушая разгневанный голос Тани.

116. Ахмет Саттар
Вот он, знакомый и до боли родной подъезд Ахмета. Неокрашенная, облезлая дверь скособочилась на бок и на одной ржавой петле держится. Качается на почерневшем проводе разбитая лампочка, наверное ещё с тех, студенческих времён висит. Тянет знакомой по совковым подъездам тошнотворной сыростью.
Допотопный сталинский лифт. Он со скрипом ползет вверх, сопровождая движение резкими ударами с разных сторон, похожими на уханье небольшой гаубицы. При каждом ударе невольно вздрагиваешь, так и тянет присесть от страха. К тому же лифт ещё и издаёт душераздирающий визг, и шарахается из стороны в сторону, качает, как на море.
Иногда курортники, отгуляв предписанные путевкой дни, вкусив все радости плотской и духовной жизни на берегу моря или высоко в горах, по возвращении домой, произносят фразу: “Впечатления незабываемые” Это из той серии.
Проходим в квартиру, а здесь тишина, спокойствие, чистота и порядок. Ахмет чистюля, каких ещё и поискать надо. Вот такого бы начальником ЖЭКа. А если мечтать, то по крупному, мэром города, тогда бы москвичи и вздохнули свободно и по настоящему полюбили бы свой красавец - город, ещё и за его идеальную чистоту...
Опять отвлекся, меня вечно куда-то заносит.
Уже в дверях я услышал ароматный запах плова, а когда скинул плащ и прошел в столовую, куда сразу попросил пройти Ахмет, то упёрся взглядом в стол, готовый к приему высокого гостя, в глазах зарябило от количества закусок. А в дальнем углу стола скромно разместились несколько тарелок с восточными сладостями, к чаю (По традиции у Ахмета любое застолье заканчивалось чаепитием,) Я торжественно добавил к застольному натюрморту бутылку армянского коньяка.
- Ахмет запротестовал, - ты Урину обещал, убери её.
- Я ведь бутылку обещал?! Ну, вот разопьём и отвезём. У Ахмета, видимо с головой что-то, устал за день, не понял мою шутку. С неким подозрением смотрит на меня, пытается уловить смысл сказанного.
- Успокойся, у меня еще две в портфеле.
Не затягивая, уселись за столом. С аппетитом поглощая на удивленье вкусный плов, я рассеянно слушал исповедальную речь Ахмета, трогательные истории из его жизни за последнее время, как сказали бы сотоварищи по коммунистической партии на партсобрании, “За отчетный период”. Он, радуясь тому, что появились свежие “уши” подробно изливал свою горечь, по поводу безобразного поведения женщин вообще, в доказательство приводил статистические данные по стране, и очередной пассии в частности, от которой житья нет, так как она постоянно устраивает ему сцены ревности и прочие гадости.                И по этой причине Ахмет подумывает, как бы избавиться от нее, тем более, что эта подруга, не в пример другим, засиделась. Уже полтора года (Неслыханное дело, рекорд!) безраздельно занимает вторую половину его постели. Пора и честь знать, однако,  она, есть такое подозрение, рассчитывает на что-то большее, во всяком случае не спешит кому-либо уступать насиженное  место, хотя в планы Ахмета подобное развитие событий никак не входит,  и только в силу своей природной стеснительности, он не решается ей сообщить об этом.
В таких случаях говорят “горбатого могила исправит”. Я Ахмета имею ввиду, а не его пассию. И, если бы речь шла о незнакомом мне человеке, ведущем подобный образ жизни, быть может и я бы добавил свой голос в общий хор осуждений, но, когда речь идет о твоем “столетнем  друге”, язык не поворачивается. Обходишься одной фразой “Ну он такой, что тут поделать”.
Вспомнилась одна давняя история про Ахмета. Речь идет о времени когда я отбывал свою  добровольную ссылку на острове Сахалин. Алексей Васильевич, мой островной друг, с которым мы до сих пор переписываемся, предложил совершить увлекательную поездку в Южно-Сахалинск и раскрыл подробности: нужно отвезти нашу общую знакомую, подружку его супруги Натальи, Ангелину, в аэропорт, а вечером можно сходить на сольный концерт Валерия Ободзинского  и, чтобы на ночь глядя не возвращаться домой, переночевать у школьного товарища.
Я охотно  принял это предложение, а когда узнал, что Ангелина, возвращаясь на “большую землю”, ещё и собирается сделать пересадку в Москве, настроение и вовсе поднялось. И я обратился к ней с просьбой передать две копченые тушки красной рыбы “Кета” моему московскому товарищу, а получив согласие, предупредил, лучше встречаться с Ахметом на улице, ни в коем случае не принимать приглашения посетить его “хижину”. Она рассмеялась и кокетничая поинтересовалась:
- А что он, убьёт, или ?..
- Нет, не убьёт и насилия не применит, но соблазнит, это как пить дать. И сами не поймёте, как у него в постели окажетесь.
Ангелина ещё громче рассмеялась:
- Ну, поживём - увидим. Я обязательно передам рыбу вашему другу, не беспокойтесь.
Спустя полгода я вернулся в Москву, созвонился с Ахметом и поехал к нему в гости. Встретились, как всегда, тепло, прошли на кухню, поставили чайник. В это время из спальни, укутываясь в домашний халатик и спросонья позёвывая, появилась приятная особа и взялась обслуживать нас.                Вдруг Ахмет прервал свой рассказ и с удивлением посмотрел на меня.                - Ты, что, не узнаешь своего курьера?                - Нет, - растерялся я.                - Твоя же знакомая, Ангелина! Красную рыбу мне привезла. Забыл?                - Что?! - это известие озадачило меня. А ведь действительно не узнал. Я на острове всего пару раз с ней встречался, да и то по праздникам, когда она выходила в свет разукрашенная в сногсшибательных платьях с глубоким декольте и прочее, а тут прямо с постели, в ночнушке,без косметики на лице,  правда, с тем же декольте до пупка из-за не застегнутых пуговиц на груди, но все же ... И я, с трудом обнаруживая сходство с той знакомой, нарочито назидательным тоном сказал ей. 
- Ангелина, я  ведь предупреждал - в гости не идти !
- Ну вот так вышло, - смутилась Ангелина, - уж больно он хороший  у вас.
- Так вы и домой не доехали?
- Нет, - уже откровенно рассмеялась Ангелина, - позвонила, предупредила своих, что замуж выхожу.
Этим заявлением еще больше удивила  меня. Посмотрел я на приунывшего Ахмета, понял, что он о таком развитии очередного романа и не помышляет.
Но я отвлекся.
Уже ближе к вечеру Ахмет рассказал мне, что пока он не виделся с Уриным, как-то не сложилось, хотя несколько раз разговаривал с ним по телефону. Из всего рассказанного Уриным за несколько вечеров, Ахмет понял только то, что тот обосновался в Америке в пригороде Нью-Йорка. Как он туда попал, непонятно, обещал рассказать при встрече. Посетовал на то, что с нашим экс-лидером общаться и в те годы было нелегко, а теперь и вовсе стало невмоготу, так как он не дает и слово вставить, беспрерывно рассказывает и рассказывает, и только о себе, о своих достижениях, цитирует свои стихи, делится гигантскими планами. Поделился со своей новой мечтой: организовать по примеру спортивной Олимпиады Олимпиаду Муз. Он вычитал где-то, что в древней Греции нечто подобное уже существовало и император Нерон тоже фигурирует в списках победителей, стал олимпийским чемпионом на певчих соревнованиях.

117.
В восемь вечера мы постучали в дверь к Урину. Открыла Таня, по-доброму улыбаясь и с удивлением рассматривая пришельцев, так как она и Ахмета несколько лет не видела, слегка хлопнула меня по плечу, словно бы отсутствовал я в этой квартире не двадцать лет, а всего два  дня, элегантно подала Ахмету руку и  пропустила нас в квартиру. Эта встреча у меня до сих перед глазами.
Урин остановился посреди комнаты с полуоткрытым ртом и с грустью всматривается в нас. Губы его заметно вздрагивают, глубоко впавшие бесцветные глаза наполнены  слезами.  Сначала он сфокусировал своё внимание на мне и я прочитал на его лице досаду и глубокое разочарование. И это не удивительно, ведь он помнил меня стройным юношей, наивным и нерешительным студентом, а теперь, спустя двадцать лет, перед ним предстал зрелый мужчина с обвисшим животом и потрепанным портфелем в руках. Ни дать ни взять - чиновник из мелкой канцелярии.                В свою очередь, и я запомнил Урина крепко сложенным мужчиной, стойким и уверенным в себе, резким в движениях, а теперь передо мной предстал, шатаясь и придерживаясь за спинку стула, семидесятидвухлетний дряхлый старик. Вот так мы и смотрели друг на друга, испытывая взаимное и сожаление и сочувствие.
А впрочем адаптация недолго длилась, через несколько минут внешний облик из прошлой жизни уступил место сегодняшним реалиям.
Таня пригласила нас на кухню за накрытый стол, а сама удалилась, оставив мужчин одних со своими воспоминаниями, рассказами, переживаниями.
С трудом втискиваясь в знакомое ещё с тех, студенческих лет, пространство между столом и стулом, я вспомнил слова Урина (вернее никогда и не забывал): “Есть дети от спермы, а ты мой сын от духа”. Только вот, изучая новые черты в его облике, излишнее дёргание, хаотичные движения, сбивчивую речь  мне непонятно было, хотел ли бы я быть сыном от духа такого человека. Скорее всего нет, теперь уже нет…
Мы разговорились. И Урин без долгого вступления, как только опрокинули по рюмке армянского коньяку, стал рассказывать свою историю, красочно описывать драму, которую ему пришлось пережить. Его история оказалась полной драматизма и волнений. Слушая его сбивчивую речь, мы позволяли себе улыбнуться и даже смеялись иногда, и ничего предосудительного в этом не было. Лет-то сколько прошло?!  Вместе с нами улыбался и он, подчас провоцируя нас на смех, артистично изображая то тупых гэбистов, то наивных полицейских и представителей госорганов разных стран, с которыми ему пришлось сталкиваться. Годы сгладили острые углы, притупили боль. И ничего удивительного не было в том, что пережитая им трагедия, спустя длительное время приобрела комедийные оттенки, вызывая и смех и слёзы. Но каково ему было тогда, двадцать лет тому назад? Я бы так сказал, не дай Бог никому пережить нечто подобное.
В подтверждение сказанного, хочу пригласить в свидетели читателей, моего,  преклонного возраста, которые подтвердят, что искусство нового тысячелетия с годами меняет своё отношение к событиям двадцатого века  и молодое поколение ХХI века знакомится, к примеру, с той же, Второй мировой войной, в основном в современной трактовке, в приключенческих фильмах и боевиках с комедийным уклоном. И от этого нам никуда не деться. Я даже более скажу, несчастны те люди, которые пережив тяжелое, сложное лихолетье распределяют в своей памяти ужасы тех дней на все последующие дни, недели, годы своей жизни и бережно хранят их, время от времени возвращаясь к ним.
Однако хватит читателя баснями кормить, пора дать слово Виктору Аркадьевичу и пусть он от первого лица повторит все то, что мне уже известно. Уверен, и читатель также не удержится, и содрогнется и пару раз улыбнется, хотя речь идет о растоптанной судьбе человека, Человека, несмотря на все его недостатки, достойного лучшей участи.
Советская власть наказала его самым изощренным, беспощадным, унизительным образом, проявив неуёмную фантазию не укладывающуюся ни в какие рамки человеческого сознания. Его лишили возможности оценить свои поступки и, быть может, сделать выводы и, либо смириться и склониться перед тоталитарным режимом, как метко отметил Президент США Рональд Рейган, “империей зла”. Признать, наконец, что бетонную стену не прошибёшь лбом. Либо отбросив личные амбиции оставить свой след в истории советского деспотизма и оказаться в одном ряду с Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, Владимиром Буковским, Виктором Некрасовым и многими другими несломленными борцами с произволом советского режима.   Его вышвырнули из страны, как веником вымели, не дав опомниться и прийти в себя, игнорируя элементарные процедурные правила при определении статуса гражданина пока ещё этой страны.Итак, дадим слово Виктору Аркадьевичу Урину, а мы усядемся поудобнее, чтобы выслушать его.По тому как Урин начал  свой рассказ, как строил  предложения, стало ясно, что он готовился к изложению своей истории, заранее продуманной  до мелочей. И, быть может не, раз и не два уже рассказывал в разных кругах среди знакомых и приятелей за кружкой пива или чашкой кофе..

118.
И на этот раз, отрешенно глядя на почерневшую кухонную стену, уверенно, предвкушая особое удовольствие,  он заговорил:
- То было серое воскресное утро, в Москве моросил дождь. Таня попросила меня сходить в магазин за молоком. А магазин находится на первом этаже в левом крыле нашего же здания. Вы помните… не раз, Ваагн, тебя я посылал туда. Поэтому я, как был в трусах и в майке, так и пошел, набросил только на себя старый выцветший макинтош. Он всегда на все случаи жизни висел в коридоре, влез на босу ногу в растоптанные кожаные тапочки и спустился вниз. В магазине, как обычно, очередь, выстоял и, поёживаясь - дождь ведь моросит, ещё и усилился - возвращаюсь обратно. И только взялся за дверную ручку подъезда, как за спиной слышу голос:
- Виктор Арнольдович!
Обернулся, а сзади двое молодых парней приветливо улыбаются, раскачиваясь подходят ко мне и удостоверения протягивают:
- Можно вас на пару минут?
Ну, раз обратились “Арнольдович”, думаю, значит они из “Особого отдела”, и без удостоверений это ясно. Я напрягся, но не подаю виду и непринуждённо отвечаю, вроде как даже обрадовался:
- Пожалуйста, без вопросов, поднимемся ко мне, посидим, чаю попьем. Я вот в этом подъезде живу.
Они стали отнекиваться: не будем хозяйку беспокоить, кое-что уточнить хотим, всего лишь несколько минут это займёт...
И показывают на серый “Рафик” у подъезда.
Раз у подъезда, думаю, значит можно в нём и посидеть, неопасно. Забрались вовнутрь салона. А там народу! Рядом с водителем двое сидят, прижались к друг другу, и на заднем сиденье четверо, чуть ли не на коленках друг у друга. Я занял место поближе к окну, авоську на колени поставил. А в авоське молока две бутылки, кефира - одна, два плавленых сырка “Дружба” и граммов двести докторской колбасы, и еще спички, по-моему были.
Устроился я, значит, и решил не тянуть, сам к ним обратился, мол, я слушаю вас.
Но не успел я и рта раскрыть, как “Уазик” лихо развернулся, выехал на проспект и по газам. Я заметался, рванулся было, а ребята свои руки железные мне на плечи, и глаза гневом горят, но говорят спокойно, не придерёшься.
- Успокойтесь, Виктор Арнольдович. Мы уже поняли, что это ошибка, - самый рослый говорит, - но мы должны свое поручение выполнить. Сейчас приедем, разберутся, принесут вам извинения. И мы вас обратно привезем. Нас правильно поймите, нам поручили вас доставить, а мы люди маленькие , всего лишь приказ выполняем. Скоро все решится и мы вас обратно до подъезда доставим.
Меня всего трясёт, сижу в трусах и в майке с незнакомыми мужиками, и думаю, ещё и начальство сейчас подтянется в галстуках, начнут, посмеиваясь надо мной, расшаркиваться и извинения приносить, нелепая ситуация, а что делать
- Хотя бы мне переодеться дали… Куда мне в таком виде, - обращаюсь я ко всем сразу, конечно и не надеясь на то, что они развернут машину, чтобы я на минуту домой поднялся и переоделся.
- Как-то не подумали, вы правы, - отвечает мне один усатый и так спокойно продолжает, - ну ладно, что уж теперь. Скоро все разрешится.
А “Уазик” набирает скорость, мчится, да и по встречке местами. Они “волдырь” выставили, вижу сквозь занавески в окно, как что-то сверху мигает. И водитель постоянно сигналит, тормоза визжат, люди шарахаются, да что люди, машины от страха пригибаются. Я спрашиваю самого рослого, уже как знакомого. Одеты они в джинсы да футболки, не поймешь, то ли прапорщики, то ли генералы. Так вот спрашиваю самого рослого:
- Мы что, опаздываем?
А он усмехается.
- Привычка у Гены осталась, - тычет пальцем в спину водителя, - он по молодости автогонщиком был.
Я решил кефиру попить, полез было в авоську, да так тряхануло, что и глотка сделать не успел, пришлось отложить это занятие.
Смотрю, за город выехали. Окна занавесками хоть и прикрыты, да вот одна тесемка развязалась и край болтается, и на поворотах отходит и видно, что не в городе мы, одна зелень, да стволы деревьев мелькают.
Затем съехали с грунтовой дороги и по асфальту колеса зашуршали. Остановились. Те, что с водителем сидели, проворно выскочили из машины и открыли дверь салона. Предлагают выйти. Выхожу и… мать честная, а мы в аэропорту у трапа самолета. Ничего не пойму, что происходит, меня уже в дрожь бросает, холодно к тому же, усилился дождь, стою как чучело огородное.
Эти двое, что мне свои удостоверения показывали меня в сторону отвели и самый рослый говорит:
- Виктор Арнольдович, этот самолёт летит в Вену, и мы должны сейчас подняться на борт. Мы понимаем ваше состояние, тем более, что уверены, это какая-то накладка. И сегодня же она будет исправлена, мы в этом не сомневаемся, так что следующим рейсом вы домой вернётесь, но нам поручено, сами понимаете. А будете сопротивляться, мы наденем наручники, вколем снотворное. Вам это нужно?
Пожал я плечами, - нет, конечно, не нужно, -  и поплелся к трапу. Поднялись на борт самолёта, а народ сидит и с ужасом на меня смотрит. Я ведь к тому же ещё и небритый, в трусах и в майке, и в тапочках стоптанных, на макинтоше одна пуговица, так что всё болтается. Услышал сзади реплику, “Фильм, что ли, снимать будут?” И трое попутчиков из “Уазика”, вместе с самым рослым, со мной, вокруг меня расположились.
Стали еду разносить, и меня покормили, уже хорошо. То, что в магазине взял, и пакетик с маслом, на котором “Аэрофлот” написано, решил сохранить, чтобы Тане, как вещественное доказательство моих мытарств предъявить.
После еды разомлел и заснул, да толком и углубиться в сон не успел, как будят. И я, сонный, встаю и вместе с народом общим потоком из самолета и вываливаюсь, при этом авоську крепко в руках держу.
Прошли один коридор, второй и оказались в огромном зале. Оглядываюсь, а моих попутчиков-то нет. Я обрадовался и первое, что пришло в голову, это спрятаться от них и поскорее на самолет и домой вернуться. Таня ведь ждет, и чёрт-те что сейчас подумает, ведь не оправдаешься. Такой скандал устроит, никакие справки из КГБ не помогут. Я стремительно зашел за угол, огляделся, вроде пока никто не спохватился. А рядом широкий проход в туалет. Ну я туда, тем более что и отлить приспичило. Пристроился я к писсуару, опорожняюсь и размышляю что дальше-то делать, а рядом мужик стоит, странно на меня поглядывает, я его и спрашиваю.
- Слушай, тут вот такая катавасия со мной приключилась, объясни где мы, это аэропорт вроде?
А тот осмотрел меня с ног до головы, ничего не сказал и пошел руки мыть. И здесь у меня сердце ёкнуло, таких умывальников у нас я отроду не видел.
Осторожно вышел из туалета, оглядываюсь, куда бы теперь… А прямо напротив туалета пять мужиков при галстуках стоят и в мою сторону почему-то в мою сторону посматривают.  Может ждут чего -то, не пойму.
Я пробую мимо них пройти, а они - ко мне, дорогу перекрывают.
Пришлось остановиться. И тут один из них меня и огорошил, по-русски заговорил:
“Добрый вечер, Виктор Арнольдович”.
Кивнул я ему в ответ, так, с достоинством, стою, жду, что же дальше. Теперь куда эти меня поволокут? А тот загадочно улыбается и извлекает из внутреннего кармана конверт, достает из конверта лист с гербом СССР. И говорит мне, так учтиво, и продолжает улыбаться, этим и успокоил меня. Вспомнились слова того, самого рослого, о том, что извиняться будут, и настроение поднялось. Стал продумывать, как ответить на их извинения. Грубо или с пониманием, а может вообще пригрозить? В любом случае я им спуску не дам, и так день испоганили. А тот  откашлялся и говорит.
- Мне поручено зачитать вам, - говорит, - постановление Президиума Верховного Совета СССР. Позвольте это сделать.
- Я слушаю, - ответил я и принял гордую позу, хотя понимаю, что в тапочках на босу ногу, в майке и трусах, которые торчат из-под старого макинтоша, да с авоськой в руках, смотрюсь более чем странно, если не сказать - смешно. Но расслабляться нельзя. Расслаблюсь, превратят извинение в фарс и рады будут тому, что легко отделались.
И он стал зачитывать.
“Постановление Президиума Верховного Совета СССР от 28 июня 1978 года”
За совершенные действия, порочащие высокое звание гражданина СССР и нанесение морального ущерба престижу страны, Урина Виктора Арнольдовича лишить гражданства СССР” .
Затем физиономия этого типа, как лампочка погасла, он небрежно свернул свою бумагу, засунул её в правый карман растопыренных брюк, а мне другую протянул, без герба и не на русском. Улыбка на лицах всей бригады, представляющих эту грёбанную власть в австрийском аэропорту тоже исчезла, появилось самонадеянное, усталое и брезгливое выражение, то есть они выполнили свою миссию и теперь можно снять маску, положенную носить при исполнении служебных обязанностей. Вся бригада дружно развернулась и, не сказав ни слова, не выразив сожаления или сочувствия, удалилась.
Состояние, прямо скажу… Стою, а меня шатает, думаю, как бы не упасть. Давление подскочило вверх, затылок аж трещит и сахар зашкаливает, но таблеток с собой нет. Я у тумбы с декоративными цветами стоял, облокотился о массивную гранитную вазу, уже легче. Всякие глупые мысли в голову лезут. Может ошибка? Розыгрыш? Как так? Куда ж теперь? Ни денег, ни документов, ни языка. Да чего там… одежды на мне нет! В трусах и в майке ведь стою!
Смотрю вслед этим отморозкам в отутюженных костюмах, не понимаю вернее не осознаю, что же на самом деле произошло. Встряхнуть бы хорошенько головой, отогнать этот мираж и дома оказаться.
А как хорошо начинался день! В ту минуту хмурое дождливое московское утро мне казалось верхом блаженства. Пошел всего лишь за кефиром, купил, что называется.
В эту минуту, час от часу не легче, подходит ко мне полицейский, что-то спрашивает, с подозрением смотрит на авоську. А у меня от волнения и от холода зуб на зуб не попадает, я ему, - русский я, русский, автор восемнадцати книг, член Союза писателей!
Полицейский этак вежливо смотрит на меня и вроде как на немецком обращается: “Woher kommst du, welche Sprache sprichst du?”
- Русский я, русский, член Союза писателей, - повторяю я ему. И эту бумагу протягиваю. Тот мельком взглянул на нее, и что-то вякнул по телефону, махнул мне рукой, мол за мной иди. Прошли в небольшую уютную комнату, молодой полицейский, над губами рыжий пушок вместо усов, предложил кофе, пододвинул ко мне небольшую чашку с пончиками. А я действительно проголодался и стал эти пончики один за другим поглощать. Посмотрел он на меня с сочувствием, вышел в другую комнату и через пару минут возвращается с тарелкой горячего блюда, вроде как наше рагу, но повкуснее. В эту минуту подоспела и женщина - переводчица.
Бегло пробежала по бумаге оставленной мне этими ублюдками и на русском ко мне обращается:
- Здравствуйте, господин Урин. Меня зовут Ася, я переводчица, а сама улыбается, вроде как самого близкого родственника встретила. Я, признаюсь, уставился на ряд её белоснежных зубов, и совсем растерялся. Не знаю, что говорить, с чего начать.
А она, не обращая внимания на мой потерянный вид, села рядом, раскрыла папку и перелистывая документы, говорит:
- Мы имеем уведомление Советского посольства о том, что вы лишены гражданства. Наша задача помочь вам.
Затем, вроде как осеклась и спросила, - как вы себя чувствуете?
А я уже никакой, голова гудит и всё передо мной плывёт, говорю ей, а язык заплетается.
- У меня давление, - говорю, - высокое и сахар зашкаливает.
Ася тотчас же вышла из комнаты и через минуту вернулась. Следом за ней через пару минут пришли трое и принялись надо мной колдовать. Измерили давление, сахар определили, сердце прослушали и несколько уколов в плечо всадили, таблетки оставили на столе.
Минут через десять, Ася обернулась ко мне, до того молча сидела и бумаги листала, стала успокаивать, мол всё не так плохо, как мне кажется. Советую, - говорит, - вам успокоится и не тревожиться за своё будущее. Мы можем отправить вас в любую страну, в которой вы пожелаете жить, или если изъявите желание получить политическое убежище в Австрии, то мы предложим вам адвоката, который подготовит документы.
А я ей тут же отвечаю, - Можно вас попросить позвонить в Сенегал, президенту, Леопольду Седару Сенгору, он мой друг, он примет меня.  (1)         
(1) - Своего младшего сына Урин назвал именем "Сенгор"  в честь поэта-президента Сенегала Леопольда Седара Сенгора. С тех пор завязалась между ними переписка. Президент Сенгор прислал в подарок своему московскому  тезке золотое колье, которое Сенгор младший, как особую реликвию, хранит до сих пор.
Ася на минуту окаменела, посмотрела на Урина  растерянно.
- Хорошо, мы свяжемся с посольством Сенегала и сообщим им о вашей просьбе. А пока мы поместим вас в гостиницу для временно прибывших, там вас обеспечат бесплатным питанием на всё время проживания. Также и представители Красного Креста помогут вам, - она искоса посмотрела на мою майку, выглядывающую из под макинтоша, - одеться.
- Спасибо Асенька, - обратился я к ней тоскливым голосом, - можно позвонить в Москву, моей жене, предупредить, она же волнуется?! Как меня утром у подъезда забрали, из магазина возвращался, вот, - я показываю ей авоську, - так никаких сведений обо мне. Она ведь волнуется.
Ася посмотрела на часы, немного поразмыслила: - Сейчас у вас первый час ночи, не поздно ли беспокоить?
- Какое там, она не спит.
Ася пододвинула ближайший телефон.
- Продиктуйте номер.
Набрала, и как только зазвучали гудки, передала трубку мне.
- Таня тут же ответила, слышу её нервный, взволнованный голос.
- Алло, алло, Витя это ты?
- Да, Таня это я.
- Фу, ты мерзавец, - рявкнула она и бросила трубку.
Ася решила, что линия оборвалась, снова набрала номер.
- Таня, выслушай меня.
Снова, бац! И гудки одни.
Ася насторожилась, смотрит на меня с недоверием и по новой набирает.
- Таня, обожди ты, не бросай трубку.
Но Таня как с цепи сорвалась, - завтра же собираю свои вещи. Опять моржевать решил! Надоел ты своими фокусами. Я все отделения милиции обзвонила, все морги объездила, всех родственников на ноги поставила.
- Таня, дело в том…
Снова гудки отбоя.
Тут самое время объяснить читателю, причем тут морж. Это по сути мирное животное, и вроде бы к нашему повествованию не имеет никакого отношения, но, как мы знаем, моржами зовут любителей плескаться в холодной ледяной воде.
С год тому назад, ни с того, ни сего, Урин объявил, о том что решил примкнуть к группе моржей, соседей по дому. Таня в панике: “Витя в твоем возрасте?! А потом без тренировки. Заболеешь ведь, менингит подхватишь” Но Урин остался верным своему слову, и в двадцатиградусный мороз стал по утрам бегать на Москву- реку, через час-полтора возвращается мокрый и сразу под горячий душ, а затем в постель.
Засомневалась Таня, решила проверить, действительно ли он моржует?
Попросила соседского мальчишку побегать за дядей Витей, посмотреть, где он время проводит, обещала рубль. Посоветовала ему сесть на велосипед, чтобы догнать.
- Не волнуйтесь, тёть Тань, так догоню.
Но не успел Урин исчезнуть, как мальчик позвонил в дверь.
- Что, не догнал? Говорила ведь возьми велосипед,- с досадой стала упрекать мальчика Таня.
- Никуда дядя Витя и не побежал, тёть Тань, - возразил мальчик, - он в соседний подъезд зашел.
Через полтора часа возвращается Урин, как всегда мокрый, уставший, но довольный. Ну и устроила ему Таня “моржовую ночь”.
Оказывается, в соседнем подъезде до недавнего времени проживал вор-рецидивист, которого бдительная родная милиция вычислила и обеспечила ему заслуженный отдых в толстых стенах высотой в два и более метров, под строгой охраной на несколько лет. В силу этого обстоятельства образовалась свежая “вдова”, вот к ней и зачастил наш герой. Позанимается любовью, затем душ примет и домой возвращается.
С тех пор Таня время от времени и припоминала Урину моржевание. И решила, что и сейчас, у Урина взыграла фантазия на заданную тему.
На этот раз переводчица Ася, услышав гневную отповедь из московской квартиры, хладнокровно набрала уриновский номер, представилась и попросила Таню, дать ей возможность рассказать всю, известную читателю, прискорбную историю.
----
Урин не остался в африканском государстве, выбрал Америку, город Нью-Йорк.
Но на свою беду уже в Америке он воспылал особой запоздалой любовью теперь уже к  бывшей родине и заявил, что станет её представителем, форпостом советской культуры в Америке и что ему, бывшему участнику Второй мировой войны, кавалеру ордена “За отвагу”, негоже критиковать советский строй, за который он кровь проливал. И по этой причине местные журналисты обозвали его просоветским поэтом и благополучно забыли о его существовании, соответственно, он стал неинтересен и западной общественности. Он оказался невостребованным и советской идеологией, из-за нестойкого характера и сомнительного недалекого прошлого, способного на любые авантюры.
Остаток жизни провел он в гордом одиночестве и вместо запланированных 100 лет, о чем он постоянно твердил на каждом шагу, прожил ровно 80.

119.И снова Наталья Лазарева.

Да, в этой главе речь пойдёт о той Наталье, отпрыске древнего армянского рода, которая родила от черного кубинца, и которую родители выгнали из дому. Как вы помните, малыша она оставила в доме малютки, сама перебралась жить в общежитие и продолжила учёбу. А что до меня, то я отправился в добровольную ссылку на остров Сахалин. На том наши связи и оборвались.
______
Вернулись от Урина мы далеко за полночь. Напрасно уговаривал меня Виктор Аркадьевич остаться у них, я вынужден был отказать, хотя понимал, что его желание искренне и своим отказом я только огорчу кумира моих юношеских лет. Во-первых никак нельзя было отправлять Ахмета одного домой, это было бы не по-товарищески, а во-вторых, я с трудом выдержал четыре часа, простите за откровенность, лишённой смысла и логики болтовни старого и не обессудьте, отжившего свой век, человека. Двадцать лет тому назад или я был глупее или он умнее, скорее всего и то и другое. Двадцать лет тому назад я слушал его суждения, умозаключения иногда разинув рот, теперь же приходилось прилагать усилие, чтобы казаться интересным собеседником, внимательным слушателем.
Поэтому-то мы низко откланялись, пообещав заехать ещё и вывалились на улицу. Повезло с такси, рулил молодой лихач, он прокатил нас по ночному центру, по свободным от транспорта улицам, нехотя останавливаясь на красный свет за четверть часа и по пешеходной дорожке подрулил прямо к подъезду Ахмета.
Много общего у меня с Ахметом, потому и тянемся вот уже более сорока лет к друг другу. Но есть и различие, причем существенное - он ярко выраженная “сова”, а я же ярко выраженный “жаворонок”, причем с глубоких детских лет, сколько себя помню. В школьные годы, в воскресные дни, когда можно было вдоволь отоспаться, я просыпался до шести утра и неприкаянно слонялся по квартире мешая спать остальным домочадцам. Недовольный отец бурчал:
- Ты не ярко выраженный “жаворонок”, ты ярко выраженный бездельник. Встаешь как можно раньше, чтобы иметь возможность как можно дольше ничего не делать.
Рано утром проснулся я у Ахмета на диване в столовой от трамвайного визга за окном, и теперь уже час как ворочаюсь с боку на бок. Не особо задумываясь о том, что скрип стоит на всю квартиру и, скорее всего, не даю Ахмету насладиться утренним самым сладким сном.
Кстати, вспомнилось моё первое московское утро…
Впервые я попал в Москву в четырнадцать лет, меня привезли на свадьбу двоюродного брата Кости Георгияна. Приехали мы к родственникам ночью, ну и, понятно, сразу в постель. Рано утром я просыпаюсь и слышу бой курантов. Моё сердце затрепетало. Бьют часы на Спасской башне. Я взглянул на форточку. Форточка чуть приоткрыта. Это надо же, уму непостижимо! Я осторожно поднялся с постели, на цыпочках подошел к окну, полностью раскрыл форточку, чтобы лучше слышать, и замер, как перед иконой.
Но недолго длилось моё блаженство - знакомый перезвон прекратился, и откуда-то сбоку, из-за шёлковой шторы донеслось: «Московское время - шесть часов ноль, ноль минут. Начинаем утреннюю гимнастику». Оттянул штору, а там радио гремит, будит москвичей и гостей столицы. Уже за чаем, хозяева, смеясь и подшучивая рассказали, что до Спасской башни несколько километров и никак не услышать этот “знакомый перезвон”.
Однако я опять отвлекся.
Завалил я постель книгами с книжных полок, нависших над диваном, а читать не могу, не в силах сосредоточиться. Так, листаю взад-вперед, хватаюсь то за одну, то за другую книгу. Через пару минут откладываю в сторону, потолком любуюсь...
Пока Ахмет спит, немного посплетничаю, расскажу одну историю, которая больше на байку походит, но она, действительно, имела место быть.  Поскольку эта история в соц.сетях давно висит, я просто скопирую её оттуда
“Известный татарский поэт Ахмет Саттар звонит мне по телефону.               
- Старик, мне полтинник исполняется, в ЦДЛ намечен творческий вечер, а потом банкет, если не сможешь приехать пришли телеграмму, зачитаем.                Я послал довольно таки внушительную телеграмму, которая обошлась мне гораздо дороже, чем, если бы я сам слетал на пару дней в Москву.                Через пять лет звонок.
- Старик, мне полтинник исполняется, в ЦДЛ намечен творческий вечер, а потом банкет, если не сможешь приехать, пришли телеграмму, зачитаем.
- Но я же присылал тебе телеграмму на твое пятидесятилетие.
- Точно, вспомнил, так мы ее по новой зачитаем!”
Я так понимаю, читатель уже смеётся над забавной историей, во всяком случае обладающий чувством юмора так и поступит.
А дело в том, что Ахмет 1934 года рождения. Отпраздновав пятидесятилетие, он задумался о бесцельно прожитых годах и решил помолодеть и в паспорте (Если помните в те годы паспорта от руки заполнялись.) переправил последнюю цифру, соединил верхние края четверки, и превратил её в девятку, то есть в течение нескольких секунд помолодел на пять лет и датой рождения стал не 1934 год, а 1939-й. И забыл об этом. Вот и пришлось ему повторно праздновать свое пятидесятилетие, только хлопот себе прибавил, в данном случае приятных.
Опять отвлёкся.
А я все ещё нахожусь под впечатлением вчерашней встречи. Никак не укладывается в голове, что Урин оказавшись вне своей страны, вне своей среды попросту потерял двадцать лет жизни. Полная деградация, оболочка без содержания. Не смог он с пользой для себя распорядиться, как принято было у нас говорить, “благами капиталистического мира”, не пришёлся ко двору и остался на обочине светской и литературной жизни.
Однажды в Ереван приехала группа писателей из Москвы, возглавляемая Андреем Вознесенским, я протиснулся к мэтру советской поэзии со сборником его стихов, чтобы получить автограф, и у меня почему то вырвалось:                - Я  знаком с Виктором Уриным.                Андрей Андреевич удивился, услышав забытое имя, по-доброму посмотрел на меня и горечью  воскликнул                - Витя, Витя, бедный Витя, что с ним сделали и главное, в чем его вина то…
И, продолжая невнятно бормотать, он размашистым почерком подписал мне книгу. Я отошел, уступая место следующим поклонникам из длинной очереди с книгами в руках, хотя понимал, что Вознесенский не прочь переброситься со мной парой слов об Урине…                И так провалялся я до восьми часов утра, вышел на балкон, легкие проветрить, наполнить бронхи свежим кислородом, а Ахмет спит, к нему раньше одиннадцати и не подходи, убьёт.(Не шучу)

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Rate this item
(1 Vote)
Last modified on Thursday, 27 July 2023 22:46
Ваагн Карапетян

Член Союза армянских писателей, журналист, внештатный корреспондент газеты "Аргументы Недели", главный редактор альманахов "Литературная Канада" и "Всеамериканский литературный форум". Автор романа-эссе "Великий блеф под названием "Мастер и Маргарита" , романа «Немногое из того, что было...», повести «Девичья башня-2025», "Господин Д`Aртаньян, кто вы?" и др. Автор ряда книг, член Союза армянских писателей.

Add comment

Submit
0
Shares