- Мам, я доел. Спасибо тебе. Все, мне пора, иначе буду опаздывать.
- Ещё же так рано. Куда ты так спешишь?
- Ты же знаешь. Утренняя служба. Уже через полчаса.
Она замолкла, собирая посуду со стола, будто тщательнейшим образом подбирала слова.
- Да, точно, служба.
- Мам, как ты можешь так часто забывать про них? - он улыбнулся и обнял мать.
- И впрямь, как я могу. Слушай, Понтус, тебе же, вроде бы, уже не нужно посещать все службы. Этим занимаются вновь посвященные. А ты через полгода уже…
- Мам, мы обсуждали это, помнишь?
- Я помню, но, признаться, меня слегка волнует, что ты не хочешь меняться.
- Ну что ж поделать, если Мать именно меня выбрала? Тут мы бессильны, верно?
- И то верно. Хотя, в своем завете она пишет, чтобы мы не боялись перемен, ведь они - естественное движение жизни.
- Я знаю завет, мам, - он снова обнял мать, поцеловав ее в лоб, - но она не хочет, чтобы я менялся, ты же знаешь. Мы снова будем это обсуждать?
- Пойми, Понтус, я не могу это не обсуждать. У нее много последователей, а у меня ты один. Скоро твой срок посвящения закончится, и тебе пора будет выходить в мир. И к этому нужно готовиться.
- Последователей много, но говорит она со мной одним. Не волнуйся пожалуйста, ладно? Кроме того, она сказала, что, возможно, мне не придется никуда выходить.
- В каком смысле?
- Мам, мне нельзя это обсуждать, ты же знаешь. Я и так много сказал. Только чтоб ты не беспокоилась. Мать все слышит. Пожалуйста, не заставляй меня сказать лишнего.
- Сынок, прошу тебя, это пройдет, а жить нам и дальше нужно будет. Тебе нужно будет жить ещё очень долго.
- Все, мам, я уже опаздываю, правда…
- Постой. Я вчера встретила твоего настоятеля на рынке.
- Да? И что из этого вышло?
- Мы долго говорили. И он со мной согласен.
- Я знаю, что ваши позиции во многом схожи. Но не он говорит с Матерью, а я.
- Об этом и был наш разговор. Я спросила его про прошлые контакты.
- И зачем тебе это?
- Он ответил, что все записи которые сохранились, говорят о том, что прежде Мать не говорила ни с кем так долго.
- Ты думаешь, я этого не знаю?
- Я просто хочу понять…
- Я прекрасно знаю, чего ты хочешь, мам. Я пытаюсь объяснить тебе это. Но ты отказываешься слушать. И зря себя изводишь. Вместо того, чтобы радоваться за сына, которого она выбрала.
- Как и сотню других сыновей до тебя. Пойми, Мать не накормит тебя, не даст тебе детей, чтобы продолжить род.
- Прекрати пожалуйста. Ты говоришь сейчас ужасные вещи.
- Я лишь говорю все то, что ты сам отказываешься признать.
- Это ересь, мам! Святотатство! Ты не должна так думать. И, тем более, говорить это вслух. Ты же знаешь, что она может услышать. А если и не услышит, то увидит в моих мыслях, когда вновь будет говорить со мной. Ты говоришь, что желаешь мне добра, но, сама того не понимая, можешь причинить ужасный вред, - он положил ей руки на плечи, - перестань волноваться за меня. Мать меня любит. Она сама мне это сказала.
- Она сказала тебе это?
- Да, именно так и сказала. Представляешь? Я сам не поверил.
- Какой любовью, сынок?
- Раз она говорит, значит настоящей.
- Или той любовью, которой ребенок любит свою игрушку. До тех пор, пока та не надоест.
- Ну вот опять. Прекрати это немедленно. Ты навлечешь на нас беду. "...в мягкости своей благосклонности, в праведности своего гнева…"
- Я просто хочу знать, куда именно она тебя ведёт. Вот и все.
- А я просто пытаюсь тебе объяснить, что куда бы она меня ни вела, я пойду за ней.
- Понтус.
- Настоятель.
- Как все прошло сегодня?
- Сегодня Мать была молчалива.
Настоятель многозначительно молчал в ответ, очевидно ожидая пояснений. В его тяжёлом взгляде сквозили нотки высокомерия. Хотя, возможно, это была лишь повседневная гримаса.
- Она уже достаточно долго молчит, верно, Понтус?
- Пути ее неисповедимы, настоятель. Она хочет только начинать разговор, а не отвечать на мои воззвания.
Высокий мужчина в длинной бордовой рясе, казалось, становился ещё выше всякий раз, когда Понтус докладывал об очередном молчании матери. Мимо, склонив головы, прошли ещё два служителя. Казалось, что они злорадно улыбаются, пряча лица под низкими капюшонами.
- Я встретился с твоей матерью на рынке.
- Знаю, настоятель.
- Она беспокоится о тебе, Понтус.
- Как любая мать беспокоится о сыне.
- Ты, я вижу, не разделяешь ее беспокойства.
- Оно беспочвенно, настоятель. Это любовь говорит за нее. А любовь, как известно, слепит, не давая увидеть всю картину.
На длинном худом лице, обрамленном редкой седой растительностью, нарисовалось подобие улыбки. Той улыбки, которой родитель награждает наивное непонимающее дитя.
- Ты любишь нашу Мать?
- Разумеется, настоятель.
- В таком случае, что мешает мне считать, что ты точно так же ослеплён любовью?
- Полагаю, что так и есть, настоятель.
- Это очень хорошо, Понтус, что ты это признаешь. Это значит, что я могу положиться на здравость и трезвость твоих оценочных суждений.
- Вы всегда могли, настоятель.
- Славно. Тогда ты поймёшь то, что я сейчас тебе скажу, - от сухости в его голосе всегда ощущалось чувство жажды, - Мать учит нас, что нельзя страшиться перемен.
- Я знаю писание, настоятель.
- Значит, ты должен понимать, что конец этого пути неизбежен. Я надеюсь, что ты в силах осознать это, даже будучи ослеплённым любовью.
- У всего в этом мире есть начало, и есть конец.
- Хорошо. И, возможно, этот конец уже близок. В летописях, которые, я уверен, ты досконально изучил, говорится, что во всех предыдущих случаях явления Матери своим послушникам, она никогда так долго не молчала. Возможно, что пришел тот час, когда она снова умолкла.
- Этот час ещё не пришел, настоятель.
- Почему ты в этом уверен?
- Потому что Мать не сказала мне об этом.
- А почему ты считаешь, что она скажет? В житие Прокопа есть слова о том, что Мать просто замолчала в один день, и больше с ним никогда не говорила.
- Я знаю писание, настоятель.
- В таком случае, ты знаешь, что никто не описывает прекращение общения с Матерью, как некое прощание. Ни Прокоп, ни Серафим, ни Игнат…
- При всем уважении, настоятель, я говорил с ней. И только я знаю ход нашего разговора.
На бледном худом лице мог бы проступить багрянец, если бы тут не было так темно, а ряса не оттеняла бы любые цвета, обращая их в оттенки красного.
- Сколько раз ты говорил с Матерью?
- Семь, настоятель.
- Гептата.
- Я знаю писание.
- Почему же ты кажешься сейчас слепым котёнком? Если Мать выбрала тебя…
- Если, настоятель?
- Ты правильно услышал, Понтус. Если Мать выбрала тебя, то она полагалась на трезвость твоего ума. Ведь в писании написано, что лишь достойнейший из послушников удостоится этой чести. А, как мы выясняем, ты отвергаешь даже правило семи. Почему ей не умолкнуть на гептате, которую она сама велела нам чтить.
- Полагаю, что это не было частью ее замысла. Думаю, что она не станет ограничивать себя числом, избранным для нас, ее детей.
- Но она может ограничить не себя а нас, верно?
- Такое возможно, настоятель. Но, я повторюсь, что не думаю, что Мать замолчала.
- Передай мне те ее слова, из которых ты сделал этот вывод.
- Вы знаете, что мне не велено передавать ее слова людям сейчас. До тех пор, пока она говорит.
- Что ж, в таком случае, Понтус, ты не оставляешь мне иного выбора. Гептата указывает мне на то, что Мать замолчала, и на исходе текущей Луны я вынесу на синод вопрос об очередном наступившем молчании. Постарайся следовать писанию и принять грядущие перемены, - он развернулся, чтобы уйти, но, сделав два решительных шага, остановился, - ты ведь понимаешь, что я действую исходя из писания в твоих интересах? Когда Луна умрет, ты предоставишь синоду все записи. Начинай готовиться, Понтус, тебе предстоит много работы, - он отошёл ещё на пару шагов и снова остановился, даже не оборачиваясь к стремительно остающемуся в абсолютном одиночестве юноше, - хочешь сказать что-нибудь?
- "Как бы ни был тяжёл твой путь, храни веру в меня, и слова отчаяния, что рвутся наружу. Потому что я услышу их, если не сумеешь сдержать".
- Глава третья, четвертое слово. Толкуй послание верно, послушник.
Понтус отложил карандаш и взглянул на пустой лист, лежавший на столе. Слова упрямо отказывались воплощаться в строки. Множество мыслей в голове не давали сфокусироваться на чем-то конкретном, что может стать полезным посланием, которого от него все требуют. А было ли оно, послание? Все это напоминало потуги вернуть стремительно рассеивающийся сон. Будто зачерпываешь ладонью воду из бадьи и пытаешься наполнить ею пустую чашу. Она сопротивляется, заставляя прикладывать все новые и новые усилия впустую, стекает сквозь пальцы, и даже если сомкнуть их покрепче, все равно находит способ ускользнуть. Было бы гораздо легче, ощущай он смысл. Тогда, возможно, он бы смог подключить вторую руку, и чаша бы наполнялась, пусть медленно, но верно. Нужно было избавиться от лишних мыслей, но они были отягощены эмоциями, висевшим на гранях, будто тяжёлый якорь. Избавиться бы от них. Но как это сделать, когда они были всем, что у него есть. Все эти люди ждут от него послания, которое ему не было передано. Они ждут и потирают руки, в миг забыв и о своей так называемой вере, и о любви к Матери,в которой так рьяно клянутся каждый день у своих позолоченных алтарей. Как будто его, Понтуса, неудача может сможет приблизить их хоть немного к заветной цели. К той самой, о которой все грезят. Молча, втихомолку, не говоря о ней вслух, не произнося ни слова, ведь, хоть они и не верят так, как в том клялись, но все равно должны оставить себе лазейку, на случай, если Мать действительно все слышит. А она слышит, уж он-то это точно знает. "... Потому что я услышу их, если не сумеешь сдержать". Для них это просто слова. Просто искусственно созданная система сдержек, не позволяющая человеку противиться их собственной воле. И он ещё имеет наглость говорить о верной трактовке? Тот, для кого это просто бумага с буквами, призванная служить собственным интересам. Тот, кто никогда не видел и не слышал всего того, что видел и слышал он, Понтус. Иногда хотелось, чтобы они все тоже это услышали, хотелось посмотреть на них, когда они поймут степень своего заблуждения, увидеть страх в их маленьких глазках, когда они поймут, что Мать слышала все то, что они говорили за закрытыми дверями, на своих кухнях, сняв бордовую рясу и убрав ее на вешалку в платяной шкаф. "... Гордись, но только размеренно. Осознай своё величие, если оно праведное". Ему стало стыдно на какое-то мгновение, от всех этих мыслей, ставших на якорь эмоций под коркой сознания. Нет, он не может хотеть открыть то сокровенное, что было только у него одного. Пусть лучше они смеются над ним до конца его дней, но зато он пронесет с собой эти часы, являющиеся единственным стоящим сокровищем на свете.
Даже стук в дверь не мог заглушить этот бурный мысленный поток, уносящий с собой абсолютно все мирское, что когда-либо его окружало. Вошедшая в комнату мать чуть было ни стала жертвой не прекращающегося разрушительного схода сели, чудом уцелев и сумев при этом остаться сухой.
- Понтус, ты не голоден? Уже стемнело, пора бы поесть, набраться сил.
- Нет, мам, спасибо.
Она вошла в комнату, держа в руках несколько свертков.
- Что это, мам?
Осторожно положив на стол принесённое, она отошла на шаг назад, давая возможность сыну взглянуть.
- Эти грамоты пришли сегодня утром.
- Ты снова за своё?
- Просто посмотри.
- Я посмотрел. Забери это.
- Понтус, прошу тебя. Нужно решать. Пока есть шанс.
- О каком шансе ты говоришь?
- Я о твоём положении. Сегодня ты знаменит, твое имя на слуху.
- Ты ведь знаешь, что мне это никогда не было нужно. Мне нет никакого дела до славы.
- Я о том, что это шанс. Отсюда и эти грамоты. Люди верят тебе и хотят работать рядом с тобой.
Понтус, ткнул пальцем небольшую стопку свертков, так что те раскатились по столу.
- Мне сейчас совсем не до этого, мам. Прошу тебя.
- И я тебя тоже прошу. Уже который раз. Просто на мгновение взгляни в будущее. Трезвым взглядом. Без той любви, о которой ты постоянно говоришь.
- Ты просишь невозможного, мам. Все равно что сказать человеку без ног, чтобы он посмотрел в будущее, где будет бегать по улицам. "Мечтай, но наделяй мечты свои смыслом, чтобы они не были пусты".
- Даже если ты действительно говоришь с Матерью…
- Даже? Если?
- Я имею ввиду…
- Нет, я понял тебя, мам. И очень прошу тебя замолчать. Не продолжай пожалуйста. Ты теряешь веру. Вот прямо сейчас.
- Я совсем не это хотела сказать…
- "Как бы не был тяжёл твой путь, храни веру в меня, и слова, что рвутся наружу". Перестань пожалуйста, она услышит…
- Ну пусть слышит. Пусть тогда она наставит тебя на истинный путь. Может к ней ты, в таком случае, прислушаешься, раз не хочешь слышать меня.
Понтус покачал головой.
- Ты не можешь быть такой, мама.
- Какой? Какой я не могу быть? Слепой? Я же вижу, что ты сбился с пути, я мать, и кто, если не я, укажет тебе на это?
- Ты говоришь так же, как все они. Я же вижу, как они шепчутся за моей спиной. Все они. Они не верят мне. И чем дальше, тем больше. Будь я слаб в своей вере, я бы всячески пытался доказать.
- Не нужно ничего доказывать. Просто прими перемены, как завещала Азура.
- Ты не понимаешь. И, к сожалению, не поймёшь. Это часть меня. С этим ничего не поделать. Я видел ее, я говорил с ней… Именно я, а не кто-то другой. Из всех людей - именно я. С этим ничего не поделать. Любовь к ней - это и есть я. А ты каждый день просишь меня отказаться от этого. Это становится невыносимым. Ты, настоятель, послушники… Все требуют от меня того, чего я не в силах сделать. И даже эту бумажку, - он хлопнул ладонью по пустому листу на столе, - я не могу заполнить словами, который им нужны. Просто потому, что у меня нет тех слов, которые они ждут от меня.
- Ну и пусть. Пусть они разочаруются. Ты говоришь, что Азура любит тебя.
- Как и каждого из нас.
- Но тебя особенно. Верно?
- Да, она любит меня, мам. И я никогда не разочарую ее. Никогда.
- Если она любит, то поймет. Она же не требует от нас жертв. Никогда не требовала. В писании нет ни слова о жертве, которую ты сейчас приносишь. А ты жертвуешь. Как будто всем сердцем хочешь отдать ей свою жизнь. Которая ей не нужна. Ей не нужны наши жизни. Она хочет, чтобы ты прожил ее достойно. Ну так живи! Прими грядущие перемены. Ты ведь не можешь понимать, что они неизбежны. Ты прошел этот путь. Ты уже останешься избранным навсегда. Твое имя запишут в писание.
- Мне это не нужно, как ты не поймёшь, мам?
- А что же тогда тебе нужно, Понтус?
- Мне нужна она! И больше ничего.
- Ты пугаешь меня.
- Не нужно бояться. Я ведь говорю, что ты не понимаешь всего. Моя жизнь связана с ней. И без нее жизни нет.
Мать глубоко вдохнула, сдерживая слезы.
- Через три дня будет синод, а через четыре ты лишишься будущего, которое сейчас лежит перед тобой, только руку протяни. Никто не просит тебя отказаться от своей любви. Но лучше любить, имея хорошую работу и обеспеченное будущее. Прими правильное решение, сын. Я больше не могу с тобой бороться. Тебе кажется, что я - зло, что мои слова и мысли - ересь. Но раз ты любишь, то и любовь тоже должен распознать.
"Почему же ты молчишь? Неужели ты разочаровалась во мне? Неужто какой-то из моих поступков, какое-то из сказанных мною слов, отдалили меня от тебя? Ты же видишь мою душу, читаешь ее, словно книгу. Где в ней хоть намек на неверность? Хоть одна строка, одно слово? Я с рождения знал о твоей доброте к твоим сыновьям и дочерям. А когда я впервые услышал тебя, когда ты явилась ко мне во всем своем великолепии, когда вышла из солнечного света, чтобы озарить мою жизнь, я лишь убедился в собственном познании. Если бы ты требовала что-то, я бы отдал все. Но ты не требовала. Ты только отдавала. Ты дала мне все, что у меня есть, все, что когда-либо было. Ты дала мне мечту. Ту самую, о которой сказано в твоём писании. Не воздушный замок в граде на холме, а птицу в руках. Не можешь же ты отнять теперь мою птицу, свившую гнездо на моих ладонях. Не можешь отнять единственное, что у меня есть - мечту, что ты дала мне тогда, сказав те слова. Не можешь же ты замолчать, когда ты больше всего нужна. Не можешь же ты поступить так со мной. С тем, кто любит тебя всем чувством, на которое способен. Услышь меня. Знаю, что ты слышишь, поэтому и говорю эти слова вслух. Чтобы ты услышала. Дай мне знать, что я все ещё любим тобой. Мне только это нужно. Знать, что в моей жизни есть этот смысл. Единственный, которым я могу ее наполнить. Если ты хочешь, чтобы я ждал, то я буду ждать столько, сколько потребуется. Только дай мне понять это. Не лишай меня мечты, наполняющей жизнь смыслом. "В мягкости своей благосклонности… прошу, веди меня".
- Ты готов к заседанию?
- Я готов к тому, что будет, настоятель.
Непробиваемая невозмутимость не пошатнулась ни на йоту. Долгие годы опыта манипулированием и принуждением наложили свой тяжёлый отпечаток. Непоколебимая уверенность в незыблемости собственного положения была одновременно как превосходным преимуществом, так и нескрываемой слабостью. Разумеется, это совсем не воспринималось, как уязвимость, просто потому что превосходство первого над вторым казалось подавляющим. Он даже не допускал мысли, что следует скрывать слабость за огромной силой. В этом попросту не было никакой нужды, никто бы и не подумал использовать его недостаток против него же.
- Это хорошо. Потому что грядут перемены.
- И если Мать того потребует, я приму их, не колеблясь.
А вот и слабина, ничем не прикрытая и совсем не завуалированная. Подобие улыбки на тонких бледных губах, и будто бы разочарованное покачивание головой. Он совсем не стеснялся показать, что вера для него - всего лишь инструмент и ничего больше. Будто бы не было необходимости скрывать то, что и так всем ясно. И все они такие. Стал бы он вести себя так, будь здесь кто-то помимо их двоих? Наверно нет. Даже точно не стал бы. Ведь нужно блюсти эти уродливые правила, чтобы инструмент подождал работать.
- Ты молод и глуп, Понтус. Прости мне мою прямоту.
Он злился, осознавая всю неполноту своего такого привычного превосходства, и злость заставляла его открываться, хоть он и совсем не привык к этому здесь внутри этих стен, под этой бордовой рясой.
- Вам виднее, настоятель. С высоты вашего опыта.
- Знаешь, я бы не тратил свое время на тебя, не уважай я так сильно твою мать. Эта женщина прошла долгий и тяжёлый путь, и она не заслуживает того, чтобы ты простым упрямством свёл все ее усилия на нет.
- Я люблю свою мать, настоятель.
- Ты слишком часто употребляешь это слово. Так часто, что оно теряет свой сокровенный смысл в твоих устах.
- Как завещала Азура. Любовь - путеводная звезда.
- И как и любая другая звезда, она молчаливо ведёт тебя, а не требует постоянного упоминания. Если ты любишь свою мать, то поступи правильно. Иди домой и напиши то, что должен. Я уверен, что ты знаешь писание лучше многих других, и что ты сможешь найти правильные слова, чтобы дополнить его смыслом. Этого от тебя ждут все.
- Вы требуете от меня обмануть всех этих людей?
- Я прошу тебя сделать то, что ты должен сделать, чтобы не сломать жизнь себе, а заодно и своей матери, которую ты так любишь, по твоим же словам.
- Нет, настоятель.
- Нет?
- Нет, я точно знаю, чего вы от меня хотите.
- И чего же я, по-твоему, от тебя хочу?
- Вы хотите, чтобы я обманул людей, которые верят, тем самым, если не упрочить, то хотя бы сохранить ваши позиции.
Снова улыбка. Снова нескрываемая слабость.
- Ты правда считаешь, что моя позиция зависит от того, что произойдет завтра?
Есть ли тут страх? Он определенно должен быть. Страх потерять власть, за которую так сильно держатся. Или страх того, что то, во что он давно уже перестал верить, на самом деле существует. Это его испытание веры. Только веры совсем не в то, во что следовало бы верить. Это испытание от обратного. Сомнение в том, правильно ли он понимает устройство бытия. А что, если неправильно? А что, если вдруг Мать действительно слышит? Что, если она слышала всю его ересь, и он вот-вот потеряет нечто гораздо большее, чем такую драгоценную для него власть? Что, если его собственный инструмент обернется против него же?
- Ваша власть зависит, настоятель. Ваша, и ваших светских коллег, которая зиждется на принципах, которым вы давно уже не придаете правильного значения. Если и придавали когда-то прежде.
- Ты возмужал, Понтус. Теперь ты смелый мужчина, а не нерешительный юнец. Раз говоришь мне все это. Смелый, но все такой же глупый. Ум придет к тебе вместе с крахом, который ты потерпишь завтра. Только ничего уже нельзя будет изменить.
- В этом и есть разница между нами, настоятель. Я готов отдать свою жизнь в руки Азуре, позволив ей решать мою судьбу. Я сделаю это, ни секунды не мешкая. А вы… Вы даже не верите в ее существование.
- Я верю в порядок, который царит, благодаря одной древней книге. Если в твоём понимании это разные вещи, что ж, пусть будет так. В отличии от тебя, я несу ответственность за множество жизней. И если, в твоём понимании, это лицемерие, я спокойно приму твою позицию. Не потому, что Мать завещала, а потому что одно мнение ничего не изменит.
- Вы говорите со мной искренне, настоятель, и за это я вам благодарен. И тоже искренен с вами. Всегда был.
- Хватит, Понтус. Хватит этих сказок. Пришла пора взрослеть. Вера в чудеса - это хорошо. Но чудеса творятся людьми. Порядок и спокойствие в мире - вот настоящее чудо. И я его поддерживаю. Любыми способами. Сейчас мне нужно, чтобы ты помог сохранить этот порядок. То, что тебе показали пары ладана, пусть останется с тобой, можешь воспринимать это как откровение, если тебе угодно. Но, прошу тебя, не выдавай галлюцинации за божественное проведение. Не нужно этого делать. Только не здесь, где кроме нас никого больше нет.
Вот так они все и считают. Это всего лишь реакция на ладан в кадилах, источающий свое благоухание. Это всего лишь слабость рецепторов, допустившая химическую реакцию, помноженная на силу воображения, основанную на беспочвенной вере в детские сказки. Вот и все объяснение. И на мимолётное мгновение даже захотелось в него поверить, ведь это именно те мысли, которые бродят в тенях, словно стая голодных волков, дожидаясь, пока руки загнанного заблудшего путника станут достаточно слабы, чтобы не сжимать орудие так крепко. Но вся загвоздка в его руках. Они не ослабнут. А волкам придется насытиться где-то в другом месте. Не здесь и не сегодня. То, что для них - вполне объяснимая фантазия, для него - жизнь. Единственная возможная.
- Об этом я и толкую, настоятель. Вы можете так говорить со мной, только по той причине, что никто кроме нас эти ваши слова не услышит. А я говорю одно и то же, кто бы ни находился рядом. Вот и рассудите, кто из нас прав. Пусть даже я рассказываю сказки, как вы говорите. Но в данный момент времени именно от моих сказок зависит нечто очень важное для вас.
- Ты очень сильно заблуждаешься…
- Хватит! Я дам вам то, чего вы заслуживаете, настоятель. Руками Матери. Ее голосом. Это будет проверкой вашей веры. Во что бы вы там ни верили.
- Не стоит говорить слова, мальчик, о которых будешь потом жалеть. Прислушайся к писанию и сдержи их внутри себя.
- Я прислушаюсь к писанию, настоятель, и никогда ни о чем не буду жалеть. Думаю, нам пора заканчивать этот разговор. У вас ведь много дел, требующих вашего присутствия.
Ещё одна выдавленная улыбка была призвана сохранить лицо. За ней скрывалась такая злость, какую Понтус никогда прежде не ощущал. И ему совсем не было жаль сидящего напротив человека. Сказал бы он все это, не вынуди его собеседник? Наверно нет. Но это были не те слова, которые Мать призвала не выпускать наружу. Это была правда, которую она призывала говорить, какой бы острой она ни была. Он ушел. И впереди его ждала бессонная ночь в страхе перед возможной карой. Ведь в глубине своей души он всё-таки допускал, что, вероятно, его непоколебимая уверенность в устройстве бытия зиждется на сомнениях. Весьма неустойчивая конструкция. У него, разумеется, есть планы на счёт Понтуса, и за мыслями о сладкой мести он будет пытаться спрятать страх. Но все ещё в надежде на собственную правоту. И чем дальше будет течь время, чем ближе он будет приходить к доселе так ожидаемому им собранию, тем сильнее будет страх. Такие неочевидные доказательства начнут казался буквально осязаемыми, твёрдыми, словно камень, и придет удивление тому, как он мог прежде не замечать их.
"Ответь мне, Азура…"
- Мы собрались здесь сегодня, чтобы отметить окончание очередного цикла. А вместе с ним и начало новой эры, от которой пойдет отчёт. Наша Мать снова снизошла к нам, как уже было когда-то давно. В этот раз она говорила с нами через нашего юного брата Понтуса, она выбрала достойнейшего из нас, ведь иначе ее взор не пал бы на него. И, как достойнейший, Понтус должен будет дополнить священное писание новыми словами, сказанными ему нашей матерью…
"Прошу тебя, услышь…"
- Пройди к трибуне, брат Понтус. Подойди и поделись с нами знаниями, вложенными в тебя нашей матерью. Пролей на нас ее свет. Ороси нас ее мудростью…
"В мягкости своей благосклонности, прошу, веди меня…"
- Открой нам тайны ее заветов, которые мы не знали прежде. Ты, Понтус, был избран ею, дабы творить историю. Подойди к трибуне и вещай. Мы все в предвкушении.
С ногами, словно закованными в пудовые кандалы, он пытался пройти к центру зала, окружному по периметру столом, за которым восседали мудрейшие мира сего. Все их мысли были слышны даже тут, в этом огромном помещении. Эхом они отражались от сводчатых потолков и падали на него, все сильнее прижимая к каменному полу. Он полз по острым камням, сжимая в руке пустые листы бумаги, ловя каждое новое движение, исходившее от десятков людей в бордовых рясах. Словно дикий хоровод, они вращались вокруг, все ускоряя свой ход с каждым новым шагом.
"Я не остановлюсь". Эти слова были так отчётливы, что звучали даже не произнесенные вслух. "Я приду туда. И ты, Азура, будешь там. Потому что не может быть иначе". Шаг. За ним ещё один. Бордовые рясы смешались в одно сплошное гало вокруг одинокой трибуны в центре, и все кружились и кружились, создавая вакуум посреди. "Это мое испытание веры…"
"Я иду навстречу тебе, Азура… Прошу тебя… В непоколебимости твоей справедливости… Будть там."
Дикий и безумный хоровод вокруг трибуны все разгонялся и разгонялся, вовлекая в себя все окружение. Уже было практически не различить людей и предметы, но зато мысли были слышны так, словно их не принято было думать украдкой, про себя. Это были крики, жуткие насмешки, ликования, издёвки…
Ещё пара шагов. Таких тяжёлых. В то место, которое должно было быть его клеткой на всю оставшуюся жизнь. Но ему не было видно прутьев. Он видел неизвестность, да, но она не была по умолчанию плохой. Откуда-то взялось ощущение, которого не было никогда прежде. Оно родилось в глубине подсознания и стремительно всплыло на поверхность, даже не дав толком себя осознать. Эта пустота впереди будет такой, какой он сам ее увидит. Что бы там сейчас ни кричали злорадствующие злопыхатели. Эта уверенность позволяла ему делать следующий шаг, а потом ещё один и ещё… И хоровод вокруг замер так резко, что даже тяжесть оков на ногах не помешала ему ощутить невесомость и оторваться от камней под ступнями с острыми как бритва гранями. Понтус оглянулся, двигаясь будто в воде. Бордово-серое гало никуда не делось, оно просто замерло безжизненным кольцом, окружив площадку в десяток шагов, по центру которой стояла заветная трибуна, теперь уже не таящаяся в беспросветной пустоте, как прежде. И злорадные мысли-насмешки… Их больше не было. Все это было так странно. И так ожидаемо. Несколько мгновений понадобилось на то, чтобы совладать с обезумевшей гравитацией и научиться двигаться в ней в нужном направлении. Затем шаг. Потом ещё один. Последний. Массивная деревянная кафедра была на расстоянии вытянутой руки. Он снова огляделся, ища хоть какое-то движение, но вместо него услышал звук. Лёгкое шуршание с обратной стороны кафедры. Было очень похоже, что собственные чувства все же дали сбой под этим неимоверным натиском дикого напряжения. Мысль о том, что он умер, и теперь находится в ожидании отхода в мир иной пришла и тут же улетучилась, словно сухой лист, пронесшийся мимо, направляемый сильным порывом осеннего ветра. Он медленно шагнул в сторону так, чтобы открылась обратная сторона кафедры, откуда секунду назад слышался шелест.
- Ты пришла…
Там, с обратной стороны, оперевшись спиной о холодное дерево и поджав колени к груди руками сидела она.
Это лицо… Эти глаза, которые невозможно было забыть, сколько бы времени ни прошло. Она посмотрела на него таким знакомым холодным взглядом карьих глаз, потом убрала рукой упавшие на лицо золотистые тонкие локоны. Именно так она взглянула на него тогда, в самый первый раз. Взглядом, по которому нельзя было понять абсолютно ничего.
- Ты пришла ко мне… - снова прошептал он, пытаясь изо всех сил сглотнуть подступивший к горлу ком.
- Конечно пришла, - ответил холодный равнодушный голос с нотками укора, от которого ком растворился в одно мгновение, - ты своими призывами и мертвого разбудишь.
- Я знал… Знал, что ты придёшь…
В ее глазах проявилось что-то, что можно было трактовать как угодно, в диапазоне от невероятно хорошего, до ужасно опасного.
- Я верил… Ни на секунду не сомневался.
Она медленно поднялась, расправив спину. Так величественно, так грациозно… Каждый позвонок, проступавший сквозь тонкую молочно белую плоть, отразился в замершем свете солнечного столба, опускавшегося вниз на кафедру из ромбовидного отверстия в крыше собора. Величие было в каждом ее движении, в каждом действии. Величие, буквально требовавшее упасть перед ней ниц и упереться лбом в камни на полу, какими бы острыми гранями они ни были обрамлены. Длинная зелёная юбка, спускавшаяся своими ровными складками до белых щиколоток, бежевая майка, так ярко выделявшаяся на бледном торсе, россыпь родинок на спине и длиной худой шее… Все именно так, как он видел каждую ночь в своих бесконечных снах. Ничего не изменилось. Ничего не могло измениться, сколько бы времени ни миновало с того мига, когда он смотрел на все это в последний раз. Божественная простота, которую невозможно было повторить, каким бы сильным не было старание быть или просто подражать. Не было ни сияющего над головой яркого золотого нимба, ни сверкающих лат в лучах покорно шедшего по стопам солнца, ни разящего меча, знаменовавшего неизбежность, в правой руке, ни весов, знаменовавших справедливость, в высоко поднятой левой… Ничего из того, как ее видят люди, не верившие в ее существование.
Какая эмоция была сейчас на ее лице? Хоть он и был уверен, что знает ее лучше, чем кто-либо другой на этом свете, но ответить на этот вопрос было невозможно. Злость, от того, что побеспокоил ее? Смущение, что так долго не давала о себе знать? Раздражение от его бестактной настойчивости? Что угодно, лишь бы она была здесь, лишь бы можно было смотреть на эти волосы, всякий раз пытающиеся закрыть бездонные карие глаза, такие живые, такие настоящие…
- Что ты хотел?
Вопрос, который легко выбил бы почву из-под ног, если бы она там была. И этот пронизывающий холод в голосе… Призванный сломить. Но не способный на это. Только не сейчас.
- Тебя, - быстро ответил он, дабы не дать рвущимся внутрь черепной коробки мыслям заставить сомневаться, но потом, поняв, как это могло прозвучать, поспешно добавил, - хотел увидеть тебя.
Она все так же смотрела внутрь его, в самую глубину, стоя очень далеко.
- Ну? Увидел?
- Да, увидел, - он старался отвечать как можно быстрее.
- Что-то ещё?
- Почему ты так долго не приходила?
- А почему я должна была?
Хруст, с которым появился рубец где-то глубоко внутри груди, казалось, был слышен даже слившимся в одно целое сановникам в бордовых рясах.
- Не должна, - тихо выдавил он, стараясь игнорировать развивавшиеся внутри диструктивные процессы.
- Ну вот поэтому и не приходила.
С этим нужно было бороться, но силы, так бурно нахлынувшие на него после ее появления, стремительно утекали, словно холодная вода сквозь пальцы. Теперь каждое слово давалось с огромным трудом, а отвечать нужно было быстро, он это чувствовал.
- Не надо этого, - промолвил он, не отводя взгляд.
- Чего не надо?
- Этой жестокости. Она ни к чему.
- Знаешь, почему ваши матери порой кричат на вас, когда вы ещё маленькие?
- Точно не со злости.
- Нет, не со злости. Они кричат, потому что только так вы можете понять то, что не понимаете из обычных слов.
- Так ты пытаешься объяснить мне что-то? Как маленькому ребенку?
- Нет. Не что-то. Вполне конкретные вещи, которые ты отказываешься понимать.
Понтус улыбнулся.
- Последние месяцы все только и делают, что обвиняют меня в непонимании чего-то.
- Так может это повод задуматься?
- Может и так. А может и нет.
- Что же, по-твоему, это ещё может быть такое?
Он вдруг понял, что то волнение, тот страх, который он так ждал… его не было. Он совсем не боялся. Принять перемены? Внезапно оказалось, что он всегда был готов принять их. Вопрос остался лишь в том, что именно за перемены это будут.
- По-моему, это ещё одно испытание. И то, что ты сейчас мне говоришь - лишь ещё одна его часть.
Она снова убрала с лица непоседливый локон.
- Я никогда не просила от вас фанатизма.
- Нет, не просила.
- А ты сейчас говоришь, как самый настоящий фанатик. Находишь оправдание всему.
- То, что ты называешь фанатизмом, я называю иначе.
- Да? И как ты это называешь?
- Любовью.
Теперь уже на ее белом лице появилась улыбка. Холодная и равнодушная, от которой немели пальцы на руках и ногах.
- Самообман - худшая из форм лжи.
- Я честен с собой.
Она вдруг резко сорвалась с места и принялась расхаживать от одного края кафедры до другого, качая головой.
- Ты говоришь о том, о чем вы, люди, не имеете представления. То, что вы называете любовью - лишь внутреннее состояние, переходная стадия от равнодушия к равнодушию. Или, порой, к ненависти. Вы так и не поняли суть того, к чему я призывала вас стремиться. Разбрасываетесь этим словом направо и налево, от чего теряете сакральный смысл. Вы все ещё не в состоянии уловить суть этого чувства. То, что вы испытываете - что угодно, но только не любовь. И это очень легко объяснить и доказать. Ведь ваша так называемая любовь заканчивается. То, чему я хотела вас научить, не имеет конца.
- Ты обобщаешь. Это не похоже на тебя.
- Не делай вид, будто знаешь меня, Понтус. Тебе кажется, что, раз мы были близки, то это открыло тебе глаза на то, кем я на самом деле являюсь, на то, что у меня внутри.
- Я знаю, что у тебя внутри.
- Снова самообман. Ты уверен, что знаешь. Но ты не можешь знать. Почему? Потому что ты - человек. Один из. И это - самый главный повод для обобщения.
Он чувствовал что-то очень странное, чего прежде никогда не ощущал. Наверно нечто похожее чувствовала вода, долго и трудно пробивавшая себе путь сквозь твердый древний камень где-то глубоко на океанском дне, в тот момент, когда понимала, что, возможно, все это не зря.
- И именно к этому человеку ты пришла.
- Я вольна приходить к кому пожелаю. Или ты забыл, кто я?
- Нет, я не забыл. Однако, пришла ты именно ко мне. Из всех этих людей, из всей это массы, чем ты ее считаешь, ты выбрала меня.
- Ты хочешь заставить меня пожалеть о своем выборе?
- Ты уже жалеешь. Но не потому, что выбор был неправильный. Скажи, почему ты выбрала меня?
- Потому что захотела. Видишь ли, я вольна делать все, что мне хочется. Такова моя природа. Если я хочу чего-то, то просто беру. Если хочу сделать что-то, то просто делаю.
- И после этого ты говоришь мне про самообман?
- Вот и разница между мной и вами. Я вижу все объективно. Вы же не можете абстрагироваться от собственных чувств.
- Тех чувств, которые ты только что назвала ложными.
- Для меня. Они объективно ложные для того, кто видел их много миллионов раз. И пусть сейчас тебе кажется, что это что-то вечное, но и это тоже пройдет, можешь быть уверен. Как проходило в каждый из многих миллионов раз прежде.
Мокрая, скользкая, только что пойманная рыба, рвется на свободу, обратно в море, снова и снова выскальзывая из рук. Он вдруг ощутил именно это. Отчаянно перебирал руками, стараясь ухватить ее за хвост, а она все прыгала вверх, не давая как следует ухватиться. Либо страх, либо жажда жизни. А может и то, и другое.
- Ты говоришь об объективности, но сухая объективность просто невозможна. Она всегда основывается на чем-то или ком-то. Это ведь целая цепь обстоятельств и действующих лиц. И даже если в этом звене цепи ты сумеешь избежать воздействие чувств, то в одном из следующих уже не получится. Хочешь объективную картину происходящего? Я дам ее тебе. А ты уже рассудишь… в непоколебимости своей справедливости.
- Что бы ты сейчас ни сказал, Понтус, тебе не убедить меня…
- Ну тогда выслушай все это и назови ошибкой и заблуждением. Разбей все это в пух и прах. Но выслушай. Говорю, не боясь оттолкнуть тебя, например, высокомерием, гордыней и тому подобным. Просто потому, что ты все равно увидишь суть сказанного, а не отвлечешься на несущественные мысли. Ты выбрала меня, так как поняла, что я отличаюсь. Ты поняла, что я не такой, как остальные. Все эти обобщения, которые ты произнесла - все это напускное. Ты прекрасно знаешь, что вечное существует. Ты говорила мне о нем много раз. И ты знаешь, что я и несу в себе это самое вечное, чего нет у остальных людей, с которыми ты меня пытаешься обобщить. Любовь, о которой я говорю, отличается от того чувства, которое ты описала. Ты, всезнающая и всевидящая, спутала любовь и обычное увлечение. Я вижу сейчас ни что иное, как неуверенность в себе, раз ты даже не допускаешь, что то, чему ты так долго пыталась научить людей, наконец удалось. Ты говоришь, что она проходит? Скажи это матери, держащей на руках собственное чадо. Ты говоришь мне о переменах? Я готов к переменам, и я приму их в тот же миг, когда придет время. Я буду к этому готов, проверь мне. Вот только это время не пришло, иначе ты бы не явилась сюда, ко мне, верно?
Она внимательно смотрела ему в глаза. Так сильно и больно резавший холод во взгляде никуда не делся. Видимо, привычка взяла свое. Даже к боли можно привыкнуть.
- Ты не представляешь, что просишь, - сказала она, качнув головой, - ты просто не представляешь, как именно все устроено.
- Я ещё ни о чем не просил, - ответил Понтус, улыбаясь, - но пока что все мои просьбы ты исполняла.
- Неужели.
- Ты ведь сейчас здесь. Я просил тебя быть здесь, и ты пришла.
Она снова закачала головой и принялась ходить вдоль кафедры, шурша длиной зелёной юбкой.
- Ты человек. Ты мне не нужен… Один из многих… Даже не представляешь, сколько таких было… И сколько ещё будет...
- Это бесполезно, - продолжая улыбаться, ответил Понтус.
- Что бесполезно?!
- То, что ты сейчас пытаешься сделать. Ты пытаешься оттолкнуть меня, стараясь сделать больно. Но ты не можешь причинить мне боль. При всем своем могуществе. Знаешь почему? Потому что я тебя знаю.
- Знаешь?!
- Да, и ты это понимаешь. Как понимаешь и все остальное. Прими наконец то, что я вижу твои намерения. Это даже удивительно в какой-то мере, но я точно знаю, что именно ты скажешь в качестве очередного аргумента. Я знаю тебя так хорошо, как никто другой никогда не знал. Я точно знаю, что из нас двоих ты сейчас бежишь от перемен.
- Думай, что говоришь, Понтус. И с кем говоришь.
- О, поверь, я думаю об этом каждую минуту каждого нового дня. Я не существую без этих мыслей. Не просыпаюсь без них и не засыпаю вечером. Ты - все, о чем я могу думать. Только ты занимаешь абсолютно все пространство в моем сознании. Там больше нет места ни дня чего другого.
- Прекрати это! Немедленно! Мне это не нужно.
- Вот опять. Я знал, что ты это скажешь. И знаю, что ты так не думаешь. Что ты сомневаешься. Ведь проблема не во мне, она в тебе.
- Ты сошел с ума, Понтус. Это не то, что ты думаешь. Никакая это не любовь. Это фанатизм. Посмотри на себя. Хоть на мгновение взгляни на ситуацию со стороны. Ты говоришь мне о своих чувствах и ждешь от меня взаимности?! Ответь себе на вопрос - кто я такая? Как это вообще возможно, то, что ты просишь?
- Я не знаю твою природу, не знаю кто ты. Это действительно так. Но я знаю твои мысли. Я вижу их. И, поверь, если бы я не видел, как именно может повернуться ситуация, я бы даже не пытался говорить все это. Я знаю, что это возможно. Потому что это и есть любовь. Та любовь, о которой ты говорила людям. Та любовь, ради которой существует жизнь. Это именно она, хоть ты и отказываешься это признать. Для меня ты - богиня. Все, что мне нужно знать.
Впервые, на какое-то мгновение Понтус увидел в ее взгляде растерянность, и это его напугало. Что, если он передавил? Что, если был слишком настойчив? Хотя, о какой настойчивости идёт речь? Она ведь может просто уйти и оставить его тут в абсолютном одиночестве на растерзание стае голодных падальщиков, только и ждущих, когда замершая карусель вновь пустится в свой безудержный пляс. Но этого до сих пор не произошло.
Большие прозрачные глаза взирали на него из-под упавших на лицо золотистых локонов. Что-то среднее между разочарованием и растерянностью. Но удивительным было то, что эмоции в принципе были видны. Прежде такого не происходило. И от осознания этого факта, от вида проявившейся человечности, внутри все замирало в испуге, боясь спугнуть все это хоть каким-то редким неуместным колебанием. Жизнь, которая предстала в это мгновение перед ним, на том месте, где ее, как будто бы, и не должно было быть вовсе, завораживала и пленила, увеличивая все то, что и без того разрослось до гигантских размеров за последние месяцы ожидания и предвкушения, пустив свои ростки даже туда, где ничего никогда не росло. Та самая настоящая жизнь, а не ее тень, облаченная в праздничный наряд по случаю мероприятия. Не пустышка, выдаваемая за нечто заполненное до бортов, а содержимое без какой-либо сковывающей и сдерживающей его тары. Это выглядело невероятным.
"А что если…?" - шептало сознание. "Непременно…" - отвечало громко и отчётливо подсознание. Скользкая чешуя, всячески выскальзывавшая из рук до сего момента, стремительно просыхала, обретая форму его собственной ладони.
- Я люблю тебя, Азура…
Слова сами вырвались наружу. Наступило молчание, в котором он ожидал увидеть собственный страх. Но его не было. Лишь непоколебимая твердь всего происходящего в эту секунду. Он будто замер среди бурного потока времени, продолжавшего свое безумное бегство со всех сторон вокруг.
"Что это..?"
- Это мой мир, - тихо поговорила она, оглядываясь и убирая упавшие на лицо волосы.
- Невероятно…
- Невероятно страшно? Я предупреждала. Я всячески пыталась…
- Невероятно прекрасно, - перебил ее Понтус, обводя взглядом то, чего нельзя было увидеть, - тут нет… времени.
- Да, время тут не властно.
- Да, я это чувствую. Я ощущаю его… везде. Оно как будто… запах.
Он снова обвел взглядом все вокруг в поисках неизвестно чего и остановился на ее глазах. Таких настоящих. К горлу поступил ком, а глаза наполнилось слезами. Он так долго обещал себе, что не поддастся эмоциям, какой бы исход не ждал его.
- Ну как, - сказала она тихо, - ты все ещё уверен в том, чего действительно хочешь?
Понтус улыбнулся.
- Для бога ты очень плохо слышишь, - ответил он, беря ее за холодную руку.
- А ты почаще повторяй, - ответила она, и на ее белом лице впервые появилась улыбка, - похоже, у тебя на это будет целая вечность.
Он прижал ее к себе так крепко, как только мог, и жадно втянул запах золотых как солома волос.
- Ты пахнешь любовью, Азура.
- Нам пора, - ответила она, увлекая его в пустоту, куда вел открывшийся во времени тоннель.
- Сейчас, нужно ещё кое-что сделать.
Он отпустил ее руку и вышел из пустоты времени, шагнув к подножью деревянной кафедры, возле которой стоял все это время. Взяв в руки карандаш, он склонился над пустыми листами. Написав, он аккуратно положил карандаш и вновь взял ожидавшую его Азуру за протянутую ему руку.
- Что ты написал им?
- То, чего им всем очень сильно не хватает. "Умейте ждать. И никогда не теряйте надежду".
