...Город был застроен, в основном, одноэтажными частными домами со сплошными деревянными заборами между ними. На окнах почти всех домов были ставни, которые закрывали в сумерки и запирали изнутри. Проезжая часть больших улиц была вымощена булыжником, а для пешеходов вдоль улиц были сделаны деревянные настилы. Эти настилы позволяли относительно спокойно проделывать путь в светлое время. Однако по вечерам это становилось опасным, так как при отсутствии освещения нога легко могла застрять в часто встречающихся проломах в дощатом покрытии. Более мелкие улицы не имели ни булыжной мостовой, ни дощатых тротуаров. Колеи от телег с частыми не просыхающими лужами летом и следы полозьев саней зимой обрисовывали транспортные потоки. Машины встречались крайне редко.
Мой детский сад был на центральной улице в большом старом одноэтажном доме. Чуть поодаль по противоположной стороне улицы было заметное издалека краснокирпичное здание церкви, в которой в то время размещался Шадринский краеведческий музей.
Большая с высокими потолками групповая комната имела окна с двух перпендикулярных сторон и была первоначально, как я сегодня понимаю, гостиной или бальным залом в состоятельном купеческом доме. В комнате были дощатые полы, которые периодически при мойке выскабливались ножом практически добела. Такой метод мойки полов был повсеместно распространён в городе. В туалетах же всё было по-простому. Стояли горшки для маленьких и обычные ведра для старших. Для мытья рук на стенке висели несколько умывальников. Вода вытекала при нажатии на свисающий снизу сосок умывальника.
Путь от дома до детского сада и обратно — мой самый исхоженный маршрут города. Каждый день рабочей недели (6 дней из 7) тот из родителей, кто уходил на работу последним, помогал мне собраться и отправлял в привычный путь. Преодолевал я его самостоятельно. Обычно все проходило спокойно. Но однажды я закапризничал и не хотел идти в детский сад. Времени до ухода на работу у отца было в обрез. Опаздывать ни в коем случае было нельзя. Незадолго до этого появились законы, строго наказывающие за любое нарушение трудовой дисциплины. На меня же эти строгие правила как-то не действовали. В этой критической обстановке отец, как ему казалось, впервые в жизни применил ко мне не менее жесткое воздействие: хорошенько шлепнул меня. Подействовало мгновенно и запомнилось до сих пор.
Дорога до детского сада была длинной. Нужно было идти с полчаса. Я шёл и всё время поглядывал, не появится ли какая-нибудь попутная подвода. Если я видел приближающуюся телегу (или сани зимой), я бегом припускался за ней и прыгал в повозку. Иногда везло, и беззлобный хозяин давал мне возможность проехать часть пути. Порой не везло: возница грозился кнутом, и я тотчас спрыгивал и продолжал свой путь пешком.
Примерно на полпути от дома до детского сада находился педагогический институт, где работал папа (современная фотография).
Иногда, когда были специальные талоны, мы вместе с братом ходили туда обедать. При входе в столовую дежурный каждому давал алюминиевую столовую ложку, которую необходимо было вернуть, выходя из столовой. Еда была однообразной. На первое — какой-либо жидкий суп или щи, часто с крапивой вместо капусты, на второе — котлета с пшенной кашей или с сероватым картофельным пюре, зачастую из мороженой сладковатой картошки. Гарнир традиционно заправлялся ложечкой непонятной желтой жидкости, называемой маслом. Нужно было обязательно успеть предупредить раздатчицу: "Мне без масла", — иначе съесть этот гарнир было почти невозможно. Обед завершался гранёным стаканом слегка розового киселя из концентрата. Обед можно было взять домой. Для этого использовались специальные судки: комплект из трех плоских кастрюлек с объединяющей их П-образной ручкой. Ручка пропускалась сквозь узкие ручки-ушки каждой кастрюльки и цеплялась за ушки нижней из них.
Несмотря на постоянную работу всех взрослых и работу мамы и папы в нескольких местах на 1,5-2 ставках, чтобы свести концы с концами, на рынке периодически пытались продать что-либо из имеющихся вещей. Мне запомнился мрачный случай, когда меня оставили за прилавком рынка на несколько минут одного. Часть привезенных для продажи вещей лежала на санках. Двое неожиданно подошли к санкам, схватили один из пакетов и исчезли. Я был настолько ошарашен происшедшим, что не издал ни звука. И даже, когда подошли родители, я не решился сказать им о том, что я видел момент кражи. (Это первое мое признание в "соучастии"). В свёртке был лыжный костюм, который мог стоить больше месячной зарплаты.
В апреле 1943 г. мобилизовали отца. Ему было уже 53 года. Проводы были во дворе педагогического института, в котором он работал. Начались новые волнения — ожидания. Следующая встреча у нас состоялась в Москве, когда война уже закончилась. После ухода на фронт папы на плечи мамы легли все семейные заботы и проблемы.
Каждое лето на работе маме выделяли огородный участок в пригороде Шадринска. Можно было засаживать его по своему усмотрению овощами или картошкой. Учитывая дальность расположения участка от дома, мы всей семьей сажали там, в основном, картошку. Иногда сажали несколько тыкв, а один раз даже арбуз. Все вместе участвовали в деле: копали землю, сажали картошку, затем окучивали ее. А осенью также все вместе выкапывали урожай.
Каждый год мы собирали несколько мешков картошки. Мешки привозили домой, и сушили картошку на полу в кухне. Для хранения картошки на кухне вдоль стены делалась из фанеры высокая загородка с люком внизу. За загородку засыпалась высушенная и перебранная картошка. Комнатная температура, естественно, приводила к порче картошки. Поэтому несколько раз за сезон мы полностью перебирали весь еще оставшийся запас.
В последний год жизни в Шадринске я пошел в школу. Учиться было легко. Я до школы знал практически всё, что положено было узнать в первом классе. По дороге домой я не без франтовства перед своими соучениками использовал сплошные заборы для демонстрации знаний по арифметике. Когда нас учили складывать числа в пределах десяти, я манипулировал миллионами. "Хочешь, я напишу, сколько будет 5 и 3 миллиона?" — спрашивал я. И, не дожидаясь уговоров и просьб, куском кирпича или известки я писал на ближайшем заборе цифры с большим количеством нулей и в столбик их результат. Мне до сих пор кажется, что такое использование заборов детьми предпочтительней, чем традиционное для более коротких слов.
Пришла вторая половина 1944 года. Шадринский период подошел к концу. Стало пора думать о возвращении в Москву.
Дорога назад
Для официального возвращения нужен был вызов из Москвы. Отец ещё был на фронте. Путей легального возвращения назад не было видно. Мама решилась на нелегальный путь. (Замечу, что он обернулся потом нелегкими проблемами поиска работы в Москве). В Москву возвращались не только люди. Туда легально возвращалось оборудование, невостребованное в Шадринске. Два проводника сопровождали вагон, который вез станки на автомобильный завод ЗИС. Дополнительно на нарах в этой теплушке нелегально ехали домой несколько семей с детьми. Основной валютой, как мне помнится, был спирт. Дорога продолжалась почти месяц. Соблюдалась полная конспирация. На остановках выходили проводники и осматривали местность. Если никого вокруг не было, появлялась возможность на пару минут коснуться земли и тайным путешественникам. Однажды на таком полустанке, как только вышли проводники, появился военный патруль: два солдата, по одному с каждой стороны состава. Подойдя к нашему вагону, один из них прокричал: "Пломбы нет!". Второй сразу отметил: "Вагон открыт!" Все в вагоне замерли: что же будет дальше. Ситуация не предвещала ничего хорошего. Но раздался голос бегущего к вагону проводника: "Проводник здесь". И все обошлось.
Перед самым въездом в Москву на последней остановке в подмосковном Раменском во избежание неприятностей при контроле на въезде в столицу проводники высадили всех людей. Только мой старший брат остался, чтобы помочь разобраться с вещами. Мы на пригородной электричке поехали в город. Электричка, метро, а затем трамвай... Все было захватывающе ново. Я бесконечно считал этажи домов и удивлялся их количеству.
Сентябрь 1944 года, мне 9 лет. Пройден почти трехлетний (треть жизни!) военный шадринский период. Впереди еще во мгле и надеждах вся будущая жизнь.
Приближение к Победе
Начался следующий этап жизни семьи. 14 сентября 1944 г. я пошёл во второй класс, а мой брат в седьмой класс 82-ой московской школы, расположенной в тихом переулке в районе зоопарка. (Впоследствии это место стало довольно известным: в нескольких минутах хода отсюда был дом, в котором жил Владимир Высоцкий). Школа была мужской, тогда мальчики и девочки учились раздельно. В классе было около 40 учеников. На партах было отверстие для чернильницы, но ни чернил, ни чернильницы на партах не было. Чернила мы приносили с собой из дома в так называемых непроливайках. Особое оживление в классе всегда вызывала раздача завтраков на большой перемене. Обычно каждый получал по бублику. За них нередко завязывались потасовки.
Московский быт был скромным. Продукты выдавались по карточкам. Я ходил за хлебом в булочную и за продуктами в бакалею. Готовили на керосинках, примусах и керогазах. За керосином ходили в ближайшую керосиновую лавку. В городе их было не меньше, чем булочных. Керосин носили в бидонах. Именно о них на слуху старое объявление-анекдот: "Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается".
Центральное отопление в квартирах работало плохо. На зиму приходилось в комнатах устанавливать буржуйки — металлические печки, труба дымохода от которых тянулась через всю квартиру на кухню к общему дымоходу. В старых домах эти дымоходы предназначались для самоваров и печей. По утрам из ближайших деревень приезжали молочницы и разносили по квартирам свежее молоко. Из бидонов в кастрюли хозяек его отмеряли алюминиевыми литровыми или пол-литровыми кружками.
Фронт быстро перемещался на Запад. От папы с фронта на почтовых карточках с картинками приходили письма с добрыми вестями. На письмах — номер полевой почты и жирный треугольный штамп "Проверено военной цензурой" порой с вымаранными в тексте отдельными предложениями. Москва почти каждый день салютовала новым победам на фронтах Отечественной войны. Мы ходили на ближайшую Кудринскую (Восстания) площадь посмотреть на яркое многоцветье очередного салюта.
2 мая 1945 года пал Берлин. Все ждали самого главного сообщения — об окончании войны. Радио в домах практически не выключалось: от позывных и боя курантов в шесть часов утра до полуночи. В ночь с 8 на 9 мая позывные радио зазвучали в два часа ночи. Юрий Левитан, голос которого стал вестником всех радостных событий тех лет, торжественно прочитал текст акта о капитуляции Германии и последние известия: война завершилась. Наступил День Победы.
День победы, как он был от нас далёк...
Вместо послесловия — с лучом надежды
Существование нашего общества само по себе доказывает, что победа неизбежна. Война заканчивается миром. Дурное поветрие — просветлением. Болезнь — выздоровлением. Сегодня пандемия законопачивает все двери. Сводит общение к уникальным формам изоляции. Но нет сомнения, что придёт другой день победы. Люди почувствуют освобождение от гнёта и внутреннюю свободу, зовущую к общению с радостно поднятой головой. Агрессия от природы — всеохватывающая хворь — требует особых усилий, соединённых сил для покорения.
Позволю себе в серьёзном разговоре лингвистическую вольность — в семантике слова "пандемия" (от греческого "пандемус" — принадлежащий всему народу) хочу услышать не только сегодняшнюю тяжесть, но и как бы вторую сторону — будущее общее освобождение и победу. Победную интонацию Глинковской "Попутной песни":
Веселится и ликует весь народ!
Путь к оптимистическому завершению порой пугающе тяжёл. Но мы его ждём и дождёмся. Как когда-то дня победы...
Есть легенда, что Вольф Мессинг ещё в 1943 году на встрече в Новосибирском госпитале на вопрос об окончании войны сказал, что страна победит фашистов 8 мая1945 года, предсказав день Победы. Где нынешний Мессинг, который принёс бы миру благую весть?...
Лазарь Фрейдгейм
