Вместо предисловия
Миром овладела пандемия ужаса от пандемии коронавируса. Можно включить телевизор, можно войти в интернет, можно взять в руки газету, — где бы вы ни были, в любой части света вы почувствуете общность проблем и забот. До мелочей: до распоряжений властей и слов информационных сообщений.
С той же общностью восприятия событий жил мир в майские дни победного 1945 года. Да, Вторая мировая война ещё не завершилась, но Третий рейх потерпел поражение. Баста. Победа. Особый салют...
В те дни мне не было ещё и 10 лет. Я ничего не знал о ВМВ, для меня была Великая Отечественная война, начавшаяся 22 июня 1941 года и закончившаяся 9 мая 1945 года. Говорят: устами младенца глаголет истина. Не претендую на столь высокую классификацию. Но детское восприятие даёт свой пласт отражения больших событий. Есть особая горечь времени, когда война и эвакуация — страшные человеческие перенапряжения и испытания — воспринимаются ребенком как обычная жизнь.
В этом очерке-воспоминании нет умышленного сочинительства, хотя, возможно, что причуды памяти могли сместить некоторые акценты. Это не дневники маленького мальчика, а воспоминания пожилого человека.
Начало войны
Для меня, шестилетнего москвича, война пришла не через газеты или черные раструбы уличных громкоговорителей. Она коснулась меня особыми заботами взрослых, непонятными траншеями-переходами, вырытыми на подмосковной территории детского сада, и укрытием на дачном участке.Помню один из первых налётов на Москву. Все обитатели дачи спустились в укрытие, похожее на погреб. Спускались туда по небольшой лестнице через наклонно установленную дверь. Когда все спустились, устроились на лавках, дверь закрыли, и мы оказались при свете керосиновой лампы в замкнутом пространстве. Все чувствовали себя неуютно. Мой старший брат испросил разрешения приоткрыть дверь-люк. Я сразу пристроился за ним. Бегающие лучи прожекторов пересекали черное небо. Я в свои 6 лет уже знал, что прожекторы ищут в небе вражеские самолеты, и когда они попадут в перекрестие лучей прожекторов, в них прицельно стреляют из зенитных батарей. Той ночью нам с братом казалось, что мы засекли именно такой момент и с радостью передавали победные сообщения остальным обитателям убежища. Как сладко бывает выдавать желаемое за действительное. Я со своей детсадовской активностью был вполне готов к победной войне: шлем на голове, самолет в руке.
Летят самолеты,
Сидят в них пилоты...
Наши самолеты самые быстрые. Мы сами в детском саду делали их модели и выступали с ними на утреннике в честь дня Красной Армии. Да и границы страны на замке: только пограничник Карацупа с его верной овчаркой Индусом за один месяц поймал больше трехсот шпионов и нарушителей границы. Действительность была не столь радужной, и вскоре родители решили вернуться с дачи в Москву. В то время мы жили на Зубовском бульваре. Сейчас на месте нашего довоенного пятиэтажного дома стоянка машин информационного агентства "Новости". В один из ближайших дней прозвучал сигнал воздушной тревоги — налёт на Москву. Все мы пошли в бомбоубежище на станции метро "Парк культуры". Движение поездов метро было остановлено. На длину примерно половины станции с двух сторон стояли вагоны метро. В них пережидали тревогу инвалиды и матери с маленькими детьми. Мы спустились по приставным лестницам на пути и кучно расположились там. Я разглядывал нагромождение проводов под платформой и пытался заглянуть в туннель, по которому в обычные дни ходят поезда. Но однообразие обстановки и ограничение свободы вскоре сморили меня. Я мирно проспал до момента снятия тревоги и выхода на поверхность. Как выяснилось затем, в эту ночь налетов на Москву не было.
Эвакуация: путь на Восток
Обстановка на фронтах ухудшалась с каждым днём. Москва эвакуировалась. Мы уехали из Москвы в конце июля 1941 года и доехали до Тамбова, где прожили около четырёх месяцев. К тому времени возникли проблемы с продуктами, появились карточки. Были открыты коммерческие магазины, в которых можно было с ограничением купить продукты сверх карточной нормы по повышенным ценам. Я, в мои 6 лет, оказался вовлеченным в это дело. Несколько раз в день меня брали с собой в хлебный коммерческий магазин. Мы стояли в очереди и покупали на каждого (в том числе и на присутствующих детей) разрешённое количество хлеба. Это был и чёрный хлеб, и белый хлеб с изюмом. Создавали запас на случай ухудшения положения. Не напрасно... Фронт перемещался на восток. Стали конкретней ужасы на оккупированных территориях. Возникла необходимость дальнейшего бегства от опасности. Для перемещения по воюющей стране необходим был соответствующий разрешающий документ.
В семейном архиве сохранилась справка московского эвакопункта, заполненная карандашом от руки и санкционировавшая эвакуацию нашей семьи в Шадринск. Этот документ имел в те дни первостепенное значение. Многострадальная судьба не в последнюю очередь сказывается на документах, потертости и разрывы делают сегодня текст трудночитаемым. Заметим, что на обороте делались отметки о выдаче мыла, соли, муки, продуктов, как бы сейчас сказали, — "гуманитарной помощи".
В конце октября мы отправились в далекий путь, не имея чёткого представления о конечной цели маршрута. Мы ехали в теплушках — обычных грузовых вагонах, наскоро приспособленных для перевозки людей. Собственно, всё переоборудование состояло в наличии трехъярусных нар, на которых размещались страдальцы, и печки посреди вагона.
Расписания движения не было. Поезд порой долго стоял из-за перегрузки железнодорожных путей или по соображениям безопасности, а порой через пару минут после остановки без всякого предупреждения отправлялся вновь. На остановках "двери" вагона сдвигались, и мы выпрыгивали на землю. От своего вагона отходить было страшно. При первом же стуке бамперов все опрометью бросались к лесенке, чтобы залезть в вагон. Багаж везли в отдельных грузовых вагонах в составе этого же поезда. При длительных стоянках люди могли брать свои вещи и запасы продуктов из багажа. На станциях нужно было успеть набрать запас воды и, особенно, кипятка. На каждой станции стоял титан с горячей водой — большой металлический чан-кипятильник, в нижней части которого была топка для дров. У крана титана на цепи обычно болталась алюминиевая кружка для питья. (Вот бы разгулялся сегодняшний вирус...) Взрослые, попав в помещение станции, в первую очередь устремлялись в уборные. (Кстати, абсолютно не помню, как удовлетворялась эта потребность в вагоне на долгих перегонах).
Почти месячная поездка не оставила у меня ощущения дискомфорта. (Можно себе представить насколько такая моя оценка была не похожа на родительскую). На третьей полке, на которой мы ехали, было тесно сидеть и неудобно есть. Но и только. Через пару недель пути выявились неприятности с запасами продуктов. Начал плесневеть хлеб. Пришлось срезать испорченную часть.
Самое сильное впечатление пути в эвакуацию было еще впереди. На очередной станции, как только можно было выпрыгнуть из вагона, отец с большим чайником пошел за кипятком. Титан с водой оказался на солидном расстоянии от железнодорожного пути, на котором остановился наш состав. Как всегда, мы ждали папу, крутясь около вагона. Неожиданно появился зеленый сигнал светофора, и поезд, дав гудок, потихоньку тронулся. Все бросились по вагонам. Отец не успел. В сумятице эвакуационных и военных расписаний совершенно неопределенны были перспективы догнать поезд. Папе для этого понадобилось более трех дней.
День шёл за днем. Этот непредсказуемый путь продолжался почти полтора месяца — тихой сапой...
Мы прибыли в город Шадринск в начале декабря 1941 года. Некоторое представление о городе может дать фотография вокзала и вокзальной площади, сделанная через 25 лет после завершения того неласкового пути.
Название этого города, естественно, ничего не говорит любому, кому по воле недоброй судьбы не приходилось туда попадать. Ничего это название не говорило и нам. В меня это название вошло как данность, без всякого интереса, просто от повторений заученного адреса.
Шадринская жизнь
Декабрьский Шадринск встретил нас пургой и морозами. Ни кола, ни двора. Приёмом беженцев занимались эвакопункты. Первоначально нас разместили в помещении, которое в мирное время, по-видимому, использовалось как клуб. Большой зал был полностью набит раскладушками. В торце зала была небольшая сцена, также занятая вновь прибывшими. Стоял дикий гам, и вся скопившаяся масса людей была в непрерывном движении. Начиналась новая жизнь в "буче, боевой: кипучей". Свободным для нас оказалось место посреди зала. Вокруг было много детей. Кашель, чихание неслись отовсюду. Возня с малышами, сотни лиц... Люди постоянно перемещалась, счастливчики-"старожилы" уезжали на квартиры, прибывали новые. Постепенно стала проясняться иерархия мест в эвакопункте. Места на сцене были предпочтительней. Не из-за дополнительных удобств, а в силу более простого пути к своей постели и меньшего контакта с окружающими. Поэтому через три дня, когда у меня поднялась температура, обожавшая меня Таня, моя московская няня, наделенная молодой силой и энергией, отстояла первые же освободившиеся места на сцене для своего воспитанника. У меня перед глазами до сих пор стоит это разъярённое действо. Это была боевая схватка, которая никогда бы не была выиграна моими родителями.
Примерно через неделю мы переехали на частную квартиру, где прожили четыре месяца. Я спал на топчане, стоявшем сразу у двери, ведущей из сеней. Клубы холодного пара врывались каждый раз, когда кто-либо приоткрывал дверь. Напротив топчана была русская печь с открытой полуаркой над плитой для готовки. На лежанке печи было спальное место для хозяйки и ее двух детей. За домом располагался большой огород, занесенный в это время года толстым слоем снега. Протоптанная дорожка вела к деревянной уборной, расположенной в дальнем углу двора. В темное время суток, наступавшее довольно рано, весь этот путь проделывать было не обязательно. Об этом наглядно говорили следы на снегу каждое утро. Запомнился переполох в доме вскоре после переезда. У сына хозяйки, мальчика моих лет, началось дикое расстройство желудка. Моя мама, врач-педиатр, расспросив и осмотрев парня, сразу заподозрила причину. Парень залез в чемодан, стоявший под моим топчаном, и нашёл там баночку со слабительным, сладким на вкус. Истосковавшись по сладкому, он её разом опустошил.
В течение двух недель после приезда у всех начались рабочие будни. Папа пошёл работать в Педагогический институт, мама стала врачом в детской поликлинике.
Моя бывшая няня устроилась поваром в заводскую столовую, но до последнего года нашего пребывания в Шадринске продолжала жить вместе с нами. Брат пошёл в школу, а я — в детский сад. Две мои тетки стали работать на Шадринском филиале ЗИСа, который в дальнейшем стал Шадринским автоагрегатным заводом. Им выделили комнату в бараке, расположенном непосредственно вблизи завода.
В начале апреля 1942 г. мы переехали на новую квартиру. Это был очень заметный кирпичный оштукатуренный двухэтажный дом. Он казался одним из самых больших жилых домов города. В каждом из двух подъездов было по 7 квартир. Туалеты для всего дома на две кабинки были во дворе. Сплошной ряд сараев стоял перпендикулярно дому с отдельной секцией для каждой квартиры. В сарае хранились дрова, инструмент, разный хлам. В некоторых сараях хозяева выкапывали погреб-ледник для хранения продуктовых запасов на случай их появления. Дом стоял почти на окраине города. За ним по улице было всего несколько домов, а дальше улицу пересекала узкоколейка с отвалами шлака.
Мы впятером въехали в квартиру на втором этаже. Она состояла из одной комнаты и проходной кухни-столовой с печкой и плитой для готовки. Это была отдельная квартира — без соседей. Даже в Москве мы жили в коммунальной квартире с четырьмя другими семьями. На большом сундуке с покатой крышкой, стоявшем в комнате вплотную к задней стенке печки, была организована постель для меня.
Сырой кирпичный дом требовал длительной топки. В первую зиму мы сожгли больше 10 кубометров дров. Я до сих пор плохо представляю это количество, но по разговорам помню, что это было катастрофически много. Проблема дров была постоянной. На приобретение дров нужно было получить разрешение — ордер. Температура в квартире вечером позволяла раздеться, а к утру на кухне в ведрах замерзала вода (буквально, это не гипербола!).
Электричество в жилых домах часто отключали. В потёмках для освещения использовали коптилки или лучины. Их мы с братом заранее заготавливали из наколотых поленьев с помощью ножа и молотка. Ручки наших ножей до конца своих дней хранили следы этой нашей деятельности. Спичек достать было почти невозможно, их берегли на крайний случай: несколько спичек в коробке (с ударением на последнем слоге) или в специальной обертке-картонке с "фосфорной" полоской для их зажигания... Каждый пытался сохранять огонёк в квартире, если же его к вечеру не оказывалось, за огоньком-угольком ходили с консервной банкой к соседям или бежали к знакомым частникам в домах напротив.
Лазарь Фрейдгейм
