Как много уже было сказано о высшем наитии настоящих поэтов, поэтов Божьей милостью, многие из которых писали пророческие вещи о себе. В литературе есть много тому примеров. Так, Гумилёв предрёк не только то, что умрёт «не в постели», но и даже описал рабочего, отлившего пулю, пущенную в него. Андрей Белый предсказал свою кончину от солнечного удара: «Золотому блеску верил, / А умер от солнечных стрел».
Многострадальный Осип Мандельштам, по словам его жены Надежды, «предчувствовал, как его бросят в яму без всякого поминального слова».
В своей книге «Воспоминания» она написала о даре поэтического предвидения: «Так бывает, что смысл стихов, заложенная в них поэтическая мысль не сразу доходит до того, кто их сочинил. Я часто слышала и от Мандельштама, и от Ахматовой, что они «догадались», о ком и о чём говорится в том или ином стихотворении. Оно вырвалось, и они сами не знают, как оно возникло. Проходит какое-то время, и вдруг всё проясняется…» Мне кажется, что со строками эпиграфа, взятыми из известного стихотворения Пушкина «Элегия», всё прояснилось тоже не сразу, а спустя какое-то время… Может быть, и для самого автора…
И может быть — на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
Если быть сторонником точки зрения известного советского литературоведа Юрия Тынянова, из-под точного пера которого вышла серия классических романов советской исторической прозы, то после прочтения этих строчек перед глазами так и рисуется грустная картина последних дней Пушкина, смертельно раненого на дуэли с Дантесом, его «закат печальный» (предвиденный им за 7 лет), когда его «утаённая любовь» всей жизни – Екатерина Андреевна Карамзина (по мнению Ю. Тынянова) пришла проститься с великим поэтом, блеснув ему «улыбкою прощальной».
Действительно, исторической правды ради стоит упомянуть, что Александр, чувствуя приближающееся дыхание смерти (а для каждого из нас это момент истины), призвал к себе не только свою жену, первую красавицу Москвы Натали Гончарову, чтобы она покормила его мочёной морошкой. В этом пограничном состоянии тела и духа он настойчиво поинтересовался ещё об одной женщине, Екатерине Андреевне, жене историографа, создателя великого труда «История государства Российского» Николая Карамзина. По воспоминаниям их дочери Екатерины Николаевны, «прощаясь…, он сказал Тургеневу:
– А что же Карамзиных здесь нет?
Тотчас же послали за матушкой, которая через несколько минут и приехала».
(Кн. Ек. Н. Мещерская, урождённая Карамзина, – дочери)
В статье Ю. Тынянова «Безыменная любовь» (1939 г.) этот вопрос из уст Пушкина звучит ещё определённее: «Карамзина? Тут ли Карамзина?» Но ведь и позвали не всё семейство Карамзиных, а именно «матушку», Екатерину Андреевну. Сколь бесценной для нас, потомков, оказалась так называемая «тагильская находка» писем вдовы Н.Карамзина, её младшего сына Александра и дочери Софьи. Эти письма, относящиеся именно к трагическому периоду жизни Пушкина, были обнаружены 128 лет спустя (в 1955 г.) в Нижнем Тагиле. В одном из её писем к сыну с таким живым чувством запечатлены последние мгновения жизни Пушкина, что хочется привести её строчки дословно: «Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слёз, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая. Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арендт с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я её пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: «Перекрестите ещё». Тогда я опять, пожавши ещё раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он её тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош…»
(Ек. А. Карамзина – сыну Андрею, 30 января 1937 г.)
Нельзя без содрогания прикасаться к этим искренним, пульсирующим через века свидетельствам тех трагических дней для всей России.
Но моё женское чутьё выхватывает несвойственные для такой ситуации выражения:
«горькая сладость», «очень хорош», сказанные о человеке, лежащем на смертном одре. И не остаётся сомнений, что писались они не заботливой рукой старшего наставника (коим для Саши и был Николай Михайлович Карамзин), а неравнодушной рукой женщины с отзывчивым сердцем, которое помнило Александра ещё лицейским курчавым мальчиком, страстно, до потери самообладания влюблённым в неё.
Но она была вдвое старше, замужем и верна своему супружескому долгу. Внешне спокойна и рассудительна. А что там творилось в чувствительном сердце прекрасной женщины в расцвете лет, когда он при случайной встрече «… упав, прижался губами к её узкой стопе… пал к её ногам как подкошенный, как падают смертельно раненые», – известно только одному Богу… Не стремясь приблизиться к Нему, Юрий Тынянов в романе «Пушкин», соединяя замечательную художественную прозу с «новым зрением», постарался воссоздать предполагаемые события тех далёких лет.
Для меня ценность этой вполне логичной гипотезы о том, что «безыменная любовь прошла через всю его жизнь», состоит в открытии для нас «нового» Пушкина. «Становится ясным, – писал Тынянов, – как ложно долго державшееся, одно время даже ставшее ходячим представление о Пушкине как о ветреном, легкомысленном, беспрестанно и беспечно меняющем свои привязанности человеке: мучительная и страстная любовь семнадцатилетнего «лицейского» заставила его в последний час прежде всего позвать Карамзину. Эта «утаённая», «безыменная» любовь прошла через всю его жизнь». Таков вывод литературоведа, чьё мнение в литературных кругах «считалось золотым». А ведь он писал всё это, ещё не имея в руках животрепещущего материала «тагильской находки».
Так свежа и смела была эта мысль, что гениальный режиссёр ХХ века С. М. Эйзенштейн, поражённый догадкой Тынянова, задумал поставить фильм о поэте и его «безыменной» любви. В письме к автору романа он писал: «Дорогой и несравненный Юрий! С громадным удовольствием прочёл, сидя в доме отдыха в горах на китайской границе, Вашего Пушкина (часть III, «Знамя», № 7-8). В своё время меня в полный восторг привела Ваша гипотеза, изложенная в «Безыменной любви», и развитие этой темы здесь не менее увлекательно…» Он предлагал Тынянову снять картину по его сценарию. Нет никаких сомнений, что роман о Пушкине получил бы глубокое воплощение. Но судьбе было угодно сделать так, чтобы письмо так и осталось неотправленным, т.к. Эйзенштейн вскоре «узнал, что Тынянов умер».
Искренне жаль, что этому не суждено было случиться. Сейчас мы с вами имели бы бесценный кинематографический шедевр – художественное воплощение тайной истории сердца великого русского поэта, с таким трепетом и скрупулезностью описанной настоящим мастером исторического романа, цитатой из которого я и хотела бы закончить свою статью.
«Потом, слушая чтение лицейского поэта, Сверчка, Карамзин вдруг понял, что Пушкин нёс сюда, к нему в дом, это стихотворение, чтобы прочесть его Катерине Андреевне».
ЖЕЛАНИЕ
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье –
Пускай умру, но пусть умру любя!
1816 г. Царское село, Лицей.
