РЕЧЬ И ГОРЕЧЬ ЛИСТВЫ
Беспрепятственна речь переспелой листвы,
беспрерывен её монолог.
Слушать, слышать её, от себя поостыв –
ради воздуха строк.
В остролистый ракитник уткнусь головой,
в его тёплый массив.
Пусть эпоха быстрей протечёт надо мной,
мной слегка закусив.
Вероятно, игра и не стоила свеч,
не рассеявших тьмы.
Потому-то закон мне и истина – речь.
Речь и горечь листвы.
ОРША
подражание Бродскому
Я сижу в саду за столом и верчу головой,
ощущая себя в пещере Али-Бабой
и наследницей Ротшильда одновременно.
Я дружу теперь с золотым тельцом:
у меня есть полдома, полсада, крыльцо
и четыре яблони в белой пене.
Я сижу под одной из них, предо мной
длинный торс трюмо с оголённой спиной
в чешуе и парче амальгамы,
рукомойник, кровать, чугунок и стул,
и сколько в душе не крепись, не бастуй,
но, увидев, заплачешь и ослабеешь ногами.
Потому как жили и выжили здесь
дед Василий, сын эмигранта и экс-
благородная дева из Смольного института –
моя бабушка и три дочери их
(средней, правда, давно уже нет в живых,
а у старшей с меньшою – судебная смута).
Над участком тёти с неубранным кирпичом
пролетела ворона, Владимиром Ильичём
прокартавив нечто, похожее на «шикарно».
Серый шнауцер, пёсьи приличья поправ,
влез в карман и последний сухарь сожрав,
смотрит мне в глаза благодарно.
ЧЕРЁМУХА
Я счастлива почти – поскольку во дворе
черёмуха цветёт и пахнет. Майской вишни
ещё свежи соцветья. В январе
расстались мы. Ты больше не звонишь мне.
И ты не позвонишь. Но вешняя метель
накрыла мир воздушным покрывалом.
Любимая, прозрачнейшая тень
мелькает во дворе – знакомое лекало –
покрой твоих одежд впечатался в неё,
и ветер расправляет тихо складки…
В сиротское забытое жильё
с пыльцою пополам, накрапывает сладкий
и невесомый дождь. Я виновата в том,
что слишком быстро, сильно полюбила.
За это Бог наказывает – сном.
Изгнанием из жизни. Тенью милой.
ЧЁРНЫЙ СВЕТ
Белый вечер. Чёрный свет.
В чистом вечера начале
что за тема прозвучала
музыки, которой нет?
И не Шёнберг, и не Берг,
отчего же свет померк?
Стал таким иссиня-чёрным,
будто кто-то душу чёрту
за бесценок уступил.
Дверь – с петель,
рука – с перил,
и с закушенной губою,
с непонятною бедою
выбегаю в лебеду.
Нет, не падаю, впадаю
в стебли, в забытьё, сминая
дисгармоний суету,
расходившиеся звуки.
Только небо, только руки,
взвесившие пустоту.
РОДОСЛОВНАЯ
Какая из моих родных кровей
всё вынесет и станет всех – родней?
Какое из моих наследных мест
не даст до времени пропасть без вест…
…а было так: прапрадед иудей
венчался с полькой, ветреной и колкой,
и ветхость моисеевых идей
заштопал католической иголкой.
А было так: другой мой прапрадед
украл красавицу упругой южной крови,
заранее с потомков взяв обет
всегда носить её глаза и брови.
Прапра рыжеволосая моя,
какое тебе дело до меня?
Армянские осанка и личина
достались мне без видимой причины –
мне, на иных воспитанной хлебах.
Санкт-Петербург и Белорусский шлях,
Москва и кладбище в Ольшанах, где мой родич,
счастливо спит, прапрадед Немирович,
отцовская украинская степь,
куда до смерти, видно, не успеть –
всё это мной владеет на паях –
взрыв воплощенья, первобытный страх,
и кишинёвский маленький роддом,
позолотивший ручку мне крестом.
…и северная клюква с виноградом
всосались в кровь чернильным сильным ядом…
ВТОРАЯ РОДИНА
1.
Дом вымер и стал походить на контору
количеством пыли и чашек без ручек.
Крапива отныне не в контрах с забором.
Уже не во вражеский лагерь лазутчик,
а надоедливый, наглый попутчик
всего, что осталось расти в огороде.
Осталось-то, Господи! – так после путча
мужчин остаётся в восставшем народе…
2.
Родившись южанкой, я родом отсюда,
из этих окрестностей, где моя мама
ещё довоенные вальсы-этюды
играла, размявшись какой-нибудь гаммой.
Родившись на юге, я к этому дому
питаю такие же нежные чувства,
как будто он старый и добрый знакомый,
в глухом городке повстречавшийся чудом.
3.
Я окна открою, воды натаскаю,
и зеркало вымою, чтоб было видно,
как детство моё на диване вникает
в историю юного Д. Копперфилда.
А милая, добрая бабушка Женя,
с манерами закоренелой смолянки,
никак не приучит меня к распорядку,
никак не отучит от резких движений.
4.
Серебряный Днепр струится, как прежде
струился… Кувшинки, камыш и осока…
Какие же всё-таки все мы невежды,
пока не поймём, до чего одиноки
в итоге, в конце, на какое явились
мгновенье! Вот замок боярина Орши
сравнялся с землей – на века возводился!
…и нет этой мысли страшнее и горше.
5.
…и даже всё то, что не сеяно, жнёшь ты…
Но сына-трёхлетки круженье по залу
оршанского старого дома – как дрожжи,
на коих взошла и уже заплясала
надежда, что вот ведь – и бабушка Женя,
и я с Копперфилдом, и мать за роялем,
и прадед и пращур и Орша-боярин…
…и резкость движений, и плавность движений.
КОКТЕБЕЛЬ
В направлении моря, от лени мы двигались еле,
загорали, купались в приморском раю Коктебеля.
Это днём. Ну а ночью, раскатами майского грома
грохотали лягушки в болотцах и водоёмах.
Почему б земноводным от счастья не петь и не плакать,
коль тепла и сыра им земная и водная мякоть?
Как тебе Коктебель? Как и всем – насовсем ведь?
Будет трудно – вернёшься сюда свои беды развеять.
…пахлавою в меду, чебуречным бочком золотая,
жизнь текла, ничего не тая и пленительно тая,
до минуты отъезда, до даты изгнанья из рая.
БАБУШКИН КРАЙ
Лакированный лютик и трубчатый клевер
мне с пригорка кивнули, как два олимпийца.
Эта Белая Русь, этот ласковый север
будет местом, где выпадет снова родиться.
Молчаливая чистая речка Оршица
обовьёт мои детские ноги босые…
Но от жизни, от жизни своей отрешиться
я не в силах, промокнув от слёз, от росы ли.
Счастья не было, денег, почёта и славы;
и любовь обманула, что хуже и горше.
А судьба мастерила такие облавы,
что спасалась лишь чудом и городом Оршей.
Разве синее небо для жизни – не повод –
одинокой моей? И травы, и берёзы?
В покоренье судьбе, повороту любому,
начинаешь ценить преимущества прозы
жизни мудрой: покупку тетрадей, прополку
огорода, и стирку, и варку варенья,
без тревоги, что день будет прожит без толку –
его хватит с лихвою на стихотворенье.
ПОДРАЖАНИЕ БРОДСКОМУ
Я входил, вместо дикого зверя, в клетку...
И. Бродский
Всё пройдя и попробовав смерти на вкус, как знакомые вина, –
все сорта оплатив своей лучшей – земной половиной,
мы стоим, укрепляясь землёй, под которую все мы
упадём, как из колоса к сроку созревшее семя.
Обойдённые сводом небесным, в котором мы будем свободны
от судьбы, как от мачехи, то есть, змеи подколодной.
Нам плевать на политику, правду, которая кривда.
Потому что годам к тридцати мы уже не бываем наивны.
Потому что годам к сорока мы и живы едва, мы и дышим едва ли –
Потому что родители нас зачинали в подвале.
Мы росли в коммуналках, учились курить, пили водку,
разбивая о быт нашу лучшую лодку – любовную лодку.
Из клозета застоя входили в сортир перестройки –
в школе жизни подобной нам было достаточно «двойки».
«Двойка» тоже оценка… О, Господи, душу – не баньку –
протопи, протопи, протопи, коль уйдём спозаранку.
МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ
«Я любовь узнаю по боли…»
Нет, Марина, любовь – не боль.
Облегчение страшной боли,
и – спасенье. Морская соль
океанов – морей имеет
мало общего с солью слёз.
Вроде жидкость одна. Но лелеет
лишь морская, я – с нею сольюсь.
ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА…
Девять дней одного года.
Девять дней одного ада.
Задыхаясь от несвободы,
жизнь прокручиваю обратно.
Чем же я насолила имущим
власть, что я сделала кроме
того, что комком орущим
родилась от мамы в роддоме?
Что ходила ребёнком в школу,
а потом в институте местном
изучала родные глаголы,
точно зная, что стану известной.
Что однажды влюбилась в туриста
загорелого из столицы. …..
О Господь, и ныне и присно,
сделай так, чтоб он мне не снился!
А потом родила ребёнка,
а потом болела полжизни.
И полжизни была Алёнкой –
до отъезда из страшной отчизны,
где меня пытали всё те же
и они же, гэбэшные рожи,
чтоб не смела любить, чтоб реже
я дышала, о Господи Боже, –
для того, чтобы вытолкать замуж
без любви, просто так, чтоб не сдохла,
за хорошего, но – чужого,
в нелюбви чтоб вконец оглохла!
Для того, чтобы стать Эленой.
для того, чтобы жить на отшибе,
на обочине этой вселенной.
На планете завшивленной, лживой!
На планете, что катится к чёрту,
с сумасшедшею скоростью света.
Ах, он нечисть, как уголь чёрен,
всё никак не оставит планету!
Ложь и подлость – его порядки,
плюс змеиная гибкость рассудка.
…а на небе – небесные грядки,
а на над небом – нездешнее утро
чистоты-красоты небывалой…
Ангелочки на грядках хлопочут,
а потом играют на арфах,
на своём языке лопочут.
Ах, планет Земля – прекрасна.
Но коль черти у власти, или:
задохнётся она от астмы,
Иль погибнет от эмболии.
САМОЛЕТОМ ИЗ СТОКГОЛЬМА
Сверия*, высеченная из камня,
я у тебя ни в чести, ни в доверии...
Я из России, дорога куда мне:
еду домой, до свидания, Сверия.
Сверия, может быть вера в отечество
в сердце вернётся твоими дарами –
соснами, цветом и обликом вечности –
стройно-зелёным, в оранжевой раме
пламени неба – от чиркнутой спички
чьей-то, о короб шершавый шиповника,
и жёлто-синим окрасом синички –
цвета ли флага, мундира сановника,
лосем ветвистым, лососем серебряным,
и семисвечником в каждом оконце.
...в иллюиминатор смотрю, как над севером
бьётся, как сердце, упрямое солнце.
*Сверия – Швеция по швед.
