Михаил Луконин умер. Калейдоскоп воспоминаний закружился в голове. Замелькали по цепочке Урин, дача, Львов... Эта смерть глубоко потрясла меня ещё и потому, что, о кончине человека, с которым мне посчастливилось общаться, мне рассказали не бабки у подъезда, а в газете прочитал, что ни говори, а это обстоятельство повышает твой личный статус.
Купил номер газеты «Московская правда» с прискорбным известием, перечитал соболезнования по этому случаю, и на развороте подборку стихов известных поэтов, посвященных ушедшему из жизни коллеги. Среди них оказалось и стихотворение Михаила Львова. Такое уж просоветское, прямо скажем, ничем не примечательное, написанное по принципу: «Смерть вырвала из наших рядов классного мужика, который по причине плохого здоровья не дожил до коммунизма». Конечно, я утрирую, может быть и не к месту, но там, действительно, были одни штампы, в общем, дежурные слова. Сложилось мнение, что позвонили, сказали: «Надо!».
Он сел и написал, не особо напрягаясь. Запомнилось четверостишие:
И в этом мире меньше стало
На одного его певца.
Хоть жизнь страниц не долистала,
Хоть не дожита до конца…
Весь день я провел в тягостных раздумьях, скорбя по Луконину, а к концу дня спохватился и отправился в ЦДЛ, надеясь застать там Михаила Львова, о себе напомнить и выразить соболезнование.
Входная дверь ЦДЛ оказалась настежь открытой. Молодые люди, рабочие сновали взад-вперед, переносили стулья, подтягивали шторы, убирали лишние предметы, готовились к похоронам. В фойе установлен огромный портрет в траурных лентах, цветы, венки, чуть слышно звучит симфоническая музыка.
Поднялся к Михаилу Львову, у него дверь полуоткрыта. Зашел, Михаил Давыдович мельком взглянул, махнул рукой в сторону стула, мол, сядь и, не обращая на меня внимания, продолжил говорить по телефону; как я понял, согласовывал список ораторов на похоронах. Он положил трубку, устало посмотрел на меня и я услышал:
- Нету Миши, Ваагн.
Меня сразил его слабый голос и глаза, полные скорби и печали.
Мы редко верим в искренность взаимоотношений известных публичных людей, порою кажется, что улыбки, комплименты, объятия, которыми они одаривают друг друга, являются ширмой, скрывающей тайную зависть, жгучую ненависть и прочее шипение, но я воочию убедился, как Львов глубоко переживает эту смерть:
- Я прочёл в «Московский правде» ваше стихотворение, - с трудом выдавил из себя я и почувствовал, как оказываюсь под воздействием его подавленного состояния.
Услышав это, Михаил Давыдович, вроде как поморщился, выдвинул нижний ящик рабочего стола, отыскал несколько бумаг, определил их очередность, сложил вчетверо и протянул мне.
- Потом прочитаешь, а пока иди. Приходи завтра на панихиду.
- Буду, обязательно буду, - кивнул я головой.
Вышел из ЦДЛ и, не спеша, побрел к автобусной остановке. По пути достал листочки Львова. А там еще одно стихотворение на смерть Луконина. Это озадачило и удивило меня. “Какая-то интрига здесь есть”, - подумал я, стал читать, и не ошибся.
Привожу это стихотворение целиком - оно стоит того.
На смерть Луконина.
Луконин… Что сказать теперь,
Луконин...
Уходишь в землю, как там не суди,
Но, как явленье, ты не похоронен-
Живучий лик трагической судьбы.
От менестрелей, гусляров и бардов,
Мы верили, – исходит голос твой,
Но мог ли ты инфаркты-миокарда
Своей эпохи выразить собой?
В свой школьный класс со ставенькой точеной
Ты в разноцветных валенках ходил:
Один был белый, а другой был черный.
Лишь тот поймёт, кто так же беден был
Казалось рать 17-ого года
Особо для тебя схватила власть.
Взамен одной другая несвобода
И в эту лямку жизнь твоя впряглась.
Ты мог строфу взломать по-Маяковски,
Как льды на Волге – лихо-горячо,
И, вдруг, традиционные обноски
Надеть на подчиненное плечо.
Пусть кто-то скажет - баловень успеха…
Но как ты непоказанно страдал.
О том лишь ведает в Заволжье эхо,
Да хуторской лиманный краснотал.
Прощай, порыв к возвышенным идеям,
Прощай, росток Буковых хуторов,
Приволжский клён, задетый суховеем,
Служенье и сложение стихов.
Я помню, ты мне говорил устало,
В какой-то затаившейся тоске:
- Порой чем больше на груди металла,
Тем, вроде, меньше золота в строке.
Ты говорил мне: "Есть одна обуза.
Сказал бы, да накладно чересчур,
Что нет на свете тяжелее груза,
Чем жить в стране вранья и авантюр.
За недосказ душа платила пенни,
Опасные кредиты разорив,
И, как ладья, твоё сердцебиение
Разбилось в испытаниях на разрыв.
Да, обнимала жизнь, твоя подруга…
Да, ты рождал моря поэмных строк,
Но не было спасательного круга,
А был замок и, вот - теперь венок.
Ты был поэт, от Бога самороден,
Но слишком помешала та игра,
Где льготный ордер и завидный орден,
И Новодевичий разряд одра.
Прощай же, футболист годов тридцатых,
Прощай же, цеховой наш побратим,
Садовник в поэтических пенатах,
Всех континентов быстрый пилигрим...
Узнать бы нам: в чьих думах сохранится
Твой облик – недосказанность и боль.
Что скажут в некрологе за границей?
Поймут ли там твоих творений соль?
Певцы от Ганга до Гвадалквивира
Какую тебе почесть воздадут?
В сей день оплаканный цветами мира
И, горше прочих, – глазками Анют.
И это все…
Что говорить, Луконин...
Уходишь в землю, как там не суди…
Но, как явленье, ты не похоронен -
Живучий лик трагической судьбы...
Должен признаться, что дочитывал я это стихотворение, уже волнуясь и оглядываясь. Первое, что пришло в голову, не следят ли за мной наши славные органы, которые всегда начеку? Стало жутко. Это ведь откровенная антисоветчина и за хранение и, более того, распространение можно угодить в места, не столь отдаленные, и на длительный срок.
С другой стороны, как мог Львов при такой должности, будучи одним из привилегированных писателей, отважиться на такое. Более того, как он мог довериться человеку, которого практически не знает. Неужто он меня считает своим доверенным лицом, а я не в курсе? И как быть теперь с этим стихотворением? Спрятать? Если за мной следят, то все мои ухищрения бессмысленны — найдут. Еще и срок добавят. Разорвать, уничтожить, а вдруг Львов в спешке мне не то дал и при первой встрече попросит вернуть. Еще и выяснится, что это единственный экземпляр, тогда прощай ЦДЛ и к Львову ни на шаг.
“Ни рвать, ни прятать”, - решаю я, - между книг в портфеле пусть лежит, а там как сложится. А потом не такое оно уж и антисоветское, размышляю я, и подсознательно готовлю себе алиби, так, на всякий случай. Пытаюсь сфабриковать оправдание, чтобы оно хоть немножко правдоподобным казалось:
“Никаких призывов там нет. По большому счету я его и не понял, как-то туманно все, запутано. Откуда оно у меня? На Арбате кто-то подсунул, чего скрывать. Зачем? Не знаю, так, всунули мне в руки, а я эти листочки положил в портфель, думаю, потом почитаю и забыл о них. Вот вы обнаружили их, я и вспомнил.”
Это я уже на тот случай, если обложат меня и произведут обыск в портфеле. Так в тревоге за свое незавидное будущее и добрался до общаги.
Но прошли дни, недели, годы - сохранил я это стихотворение и храню до сих пор. Сорок с лишним лет прошло. Давно уже нет Михаила Львова, да и советская власть приказала долго жить. А это стихотворение, написанное не для печати, а потому искреннее, настоящее, и сегодня не может оставить равнодушным любого, кто жил при той власти, познал все сладости и горести. Поэтому я его и выставляю на всеобщее обозрение, тем более что, может, оно в единственном экземпляре и сохранилось, кто знает?
Но мне кажется, я понял, эта мысль мне недавно в голову пришла, почему Львов отдал мне это способное любого скомпрометировать стихотворение. Я думаю, он наоборот желал, чтобы я не прятал, а распространил это стихотворение среди студентов, очевидно, назрели вопросы, которые не устраивали его, скорее всего, бытового характера. Либо просто накипело, и ему нужен был «диалог» с советской властью. Прямо скажем, «лез на рожон», чтобы заявить о своем несогласии по наболевшей для него теме, либо, возможно и такое, выторговать очередные привилегии. Советская власть в те годы выборочно штамповала диссидентов, чтобы потом «успешно» бороться с ними. В некоторых случаях правители шли навстречу одиозным деятелям культуры и искусства, задабривали и своими уступками гасили разгорающийся конфликт.
Самый яркий пример того периода - это история с художником Ильей Глазуновым. Он за день до открытия своей персональной выставки заявил, что не откроет выставку до тех пор, пока ему не дадут возможность выставить главную картину своей жизни «Мистерию XX века». Речь шла об огромном полотне, примерно 16-18 квадратных метров, на котором он поместил портреты многих видных деятелей политики, имеющих совершенно противоположные политические взгляды, деятелей культуры двадцатого столетия, не всегда лояльных к советской власти. Здесь и ненавистный советским коммунистам китайский ревизионист Мао Цзэдун, Иосиф Сталин, лежащий в кровавой пелене, Адольф Гитлер и Бенито Муссолини, Мик Джаггер, группа “Битлз” в полном составе, Мерилин Монро и так далее. На полотне художник поместил небольшое зеркало, чтобы каждый созерцающий эту картину, увидев себя на полотне, почувствовал свою сопричастность ко всему происходящему вокруг. То есть, социалистическим реализмом там и не пахло. Картину, конечно, он не выставил, уговорили, но и в накладе не остался. Правда, чего он добивался, и на какие уступки в данном случае пошла советская власть, об этом история умалчивает, но если вспомнить, что правительство Москвы выделило ему два этажа в многоквартирном элитном жилом доме становится понятным смысл этого демарша, намерения, претензии, требования. Насколько мне известно верхний этаж он отвел под мастерскую, а нижний под личные апартаменты.
Автор Ваагн Карапетян
