December 23, 2024
ukraine support 1 ukraine support 2
ЕЛКА В ГУЛАГЕ ЕЛКА В ГУЛАГЕ Алексей Гречук

Март 53-го. Лагерь на Колыме

На пороге своего барака я неожиданно встретился с воронежским поэтом Сорокиным – он мне по-заговорщицки шепнул:

– Слыхал? Усатого кондрашка хватил!

– Очередная параша (сплетня – лаг.), – с недоверием ответил я Василию Яковлевичу. – Черти его не возьмут, хотя давно пора.

– Точно говорю! – настаивал знакомый литератор. – Кто-то из вольняшек слышал, по «Голосу» или по «Волне» передали, он-то с кем-то из наших в забое и поделился.

Удивительно: зэки особого лагеря полностью изолированы от внешнего мира, а новости среди них разносятся с поразительной быстротой. Известие о внезапной болезни «отца народов» кочевало по баракам с осторожностью, шёпотом. Оно, несомненно, дойдет и до кума (уполномоченный госбезопасности – лаг.). Если окажется, что это действительно параша, кум начнёт копать, кто пустил враждебный слух, докопается, найдёт «стрелочника». За злостное «богохульство» стрелочник отхватит пять суток БУРа (барак усиленного режима, лагерный карцер.), а то и новую катушку (максимальный срок по данной статье – лаг.) по 58-10. За антисоветскую пропаганду или, как говорили тогда зэки, за длинный язык.

Кому охота оказаться крайним? Новость же о недуге лучшего друга советских детей и физкультурников ласкала уши каждого зэка. Как не поделиться ею с ближним? Вот и шушукались по углам.

Через несколько дней упорный слух превратился в реальность: «Ус копыта откинул. Сдох корифей».

Из репродуктора на фонарном столбе в прилагерном вольном посёлке полилась печальная музыка, на траурном митинге вольнонаёмных лились искренние слёзы, приуныли лагерные офицеры – все вдруг словно растерялись: «Как жить дальше? Что делать без него, мудрого и незаменимого?» Ждали указаний.

Где-то там, далеко-далеко, на большой земле или, как у нас тогда говорили, на материке, совсем в другой жизни, были бесчисленные портреты вождя в траурных рамках, приспущенные красные флаги с чёрными лентами, всенародная скорбь, слёзы, давка на Красной площади во время похорон, протяжный всесоюзный гудок из всего, что способно гудеть… Страна в глубокой печали, а зэки искренне радовались: «Наконец-то!»

Вождя снесли в Мавзолей, а в нашем лагере всё оставалось по-прежнему. Тот же высокий частокол с колючими проволочными заграждениями с двух сторон, те же прожекторы на вышках с пулемётами, те же конвоиры с автоматами, те же свирепые овчарки. Тот же рудник, при котором существовал наш лагерь особого режима (считай, каторга) с дешёвой рабочей силой. Та же секретность под шифром п/я (почтовый ящик). Тот же неумолимо жёсткий план добычи стратегического металла для страны. Тот же лозунг крупными белыми буквами по красному: «Каждый грамм металла – твой вклад в могущество любимой Родины!» (Любимой ли?) Те же номера – на спине серого бушлата, на шапке из «рыбьего» меха, на коленке мешковатых ватных штанов. И команда при выходе из лагеря на работу и возвращении в лагерь та же, неизменная как молитва: «Разобраться по пять! Взяться под руки! В пути следования не растягиваться, не разговаривать, из ряда в ряд не переходить! Шаг влево, шаг вправо – считается побег, конвой применяет оружие без предупреждения».

И всё же что-то изменилось. И не только заметно потеплело в природе (в том марте у Оймякона ртутный столбик не опускался ниже двадцати пяти градусов мороза), и кончилась полярная ночь. В тоне начальника конвоя стала мягче угрожающая нотка: «Стрелять буду, не задумываясь». Потеплело в измученных душах зэков, появились проблески надежды на перемены к лучшему, хотя овчарки рычали и набрасывались на задний ряд колонны так же свирепо, как и прежде.

– Ничего, потерпим. Будет и на нашей улице праздник!

Кое-что изменилось и в лагерной столовой. До этого годами в ней ежедневно было одно и то же: липкая пайка глиноподобного хлеба, мутная баланда с селёдочными костями, жидкая овсяная каша на воде. Но и тех не вдоволь. Выйдешь из-за мокрого, грязного стола – вроде и не ел. А тут вдруг откуда ни возьмись – пшено, гречка, перловка. Не ежедневно, конечно, изредка, но и то хорошо. И вместо тощей, обезжиренной с ржавым налётом селёдки – свежее мясо. Мясо! Моржатина, мало её – и всё же…

Лагерь захлестнули оживлённые разговоры об амнистии и новом уголовном кодексе. Амнистия действительно вскоре была объявлена, но в нашем лагере, плотно населённом сплошь политическими зэками по 58-й статье, или, как обычно их называли, врагами народа или фашистами, она никого не коснулась.

И всё довольно быстро вернулось к прежнему: овсяная каша и ржавая селёдка – как год, два, пять и много лет тому назад. И удары ломом по рельсу: подъём, развод, поверка, отбой. И ежедневный изнуряющий труд. И тупой, беспощадный конвой. И неизменная «молитва»: «Шаг вправо, шаг влево…»

Смерть вождя на судьбу «врагов народа» не повлияла. Дело оказалось не столько в тиране, сколько в режиме, им созданном и укреплённом его сильной волей, безграничной жестокостью и лисьей хитростью. В режиме, круто замешанном на всеобщем доносительстве, недоверии и страхе.

…Промелькнуло короткое оймяконское лето. В начале сентября начались новые снегопады, накрыв в распадках и на северных склонах сопок старый снег – не дотаявший от скудного тепла, серый, ноздреватый. С каждым днём крепчали морозы. Вновь опустилась полярная ночь.

Появившаяся было робкая надежда на свободу стала таять, и «враги народа» продолжали тянуть свои «катушки». Система, слегка покачнувшаяся от внезапно постигшего ее удара, быстро очухалась и не собиралась давать слабину.

Всё рассказанное мною выше приведено в качестве фона, на котором и произошло незначительное и не очень яркое событие в жизни нашего барака – как внутренний протест против мрачного, беспросветного существования.

– А не устроить ли нам новогоднюю ёлку? – предложил я товарищам по нарам. – Не люди мы что ли? Хоть какое-то разнообразие будет. Жизнь продолжается. А надежда умирает последней.

– Ну, ты, студент, даешь! – покрутили зэки пальцем у виска. – Ты в своём уме? Где её взять, ёлку-то? И кто разрешит?

И всё же моё предложение обсудили – с разногласиями и сомнениями. И решили: встретим Новый год с ёлкой. Будет в нашем бараке праздник! Всем чертям назло!

– Ты вот что, студент, твой замысел – тебе и карты в руки. Действуй! Говори, что надо, сделаем, поможем.

Ели действительно не растут ни на территории рудника, ни в жилой зоне. В лагере – ни кустика, ни деревца. Зато в каменистые, схваченные вечной мерзлотой склоны сопок, среди которых находится рудник, могучей силой выживания вцепились отдельные очаги стланика – низкорослого стелющегося хвойного кустарника. Если набрать из-под снега его веток, можно приладить их к жёсткому стволу, закрепить наподобие дерева – вот и ёлка. Главное – хвоя! Каждый житель барака принёс по одной веточке под бушлатом, и набралось их достаточно.

При шмоне (обыске) перед входом в зону надзиратели было заартачились:

– Не положено!

– Гражданин начальник, почему не положено? Не взрывчатка ведь! Новый год скоро. В бараке хвоей запахнет. Какой вред? Вспомните своё детство, гражданин начальник, ёлка, праздник. А?

Гражданин начальник, молодой солдат внутренних войск, вспомнил, смягчился:

– Ладно, проходи!

– Спасибо, гражданин начальник, – с показной покорностью и притворным почтением согнулся зэк с веточкой стланика. – Вы – человек!

«Человек» – это слово в лагере означало весьма положительный отзыв, одобрение, высшую оценку личности.

От такой похвалы надзиратель совсем растаял:

– Чего уж, проходи, давай! Служба у меня такая… Собачья.

У лагерного лепилы (фельдшера – лаг.), моего ровесника, по чужой, злой воле недоучившегося медика из Белоруссии, Славки Пашкевича выклянчил я немного ваты.

Вначале Славка сопротивлялся:

– Дефицит. Надёргай из старого бушлата – вот тебе и вата.

А когда он узнал зачем, даже возмутился:

– Что ж ты сразу не сказал? Ёлка – это интересно. Приду, посмотрю.

У художника КВЧ (культурно-воспитательной части) Володи Ли нашлось немного засохшей разноцветной гуаши. Дал с готовностью:

– Для ёлки? Святое дело! Сойдёт, только размочи.

Там же, в КВЧ, удалось приобрести старый номер газеты «Комсомольская правда».

Электрику, поволжскому немцу Густаву Генингу, под каким-то предлогом удалось пронести плоский индивидуальный аккумулятор и гирлянду, спаянную из десятка лампочек, какие применялись горняками для освещения при подземных работах.

Тонкую медную проволоку из многожильного кабеля, обмотанную вокруг голени (валенки при шмоне не снимали), пронёс в зону другой электрик, латыш Эрик Вангравс. Будет чем прикрепить ветки!

Предновогодняя подготовка шла вечерами в короткое до отбоя время.

Из «Комсомольской правды» нарезали узких полосок, покрасили их гуашью в разные цвета, изготовили бумажные цепи. Для склеивания звеньев применили клейстер, полученный из овсяной каши, протёртой через марлю (кусок марли – тоже от лепилы Славки). В лишнем черпаке каши повар не отказал – и ему стало интересно:

– Ёлка для «фашистов»? Неслыханно! Невероятно!

Из серой упаковочной бумаги от взрывчатки литовец Гядиминас Адомайтис вырезал флажки, нарисовал на них крупные разноцветные буквы и цифры, по одной на каждом, нанизал флажки на нитки, и получилось поздравление: «С Новым, 1954 годом!»

Прикрепили ветки. Установили деревце на столе.

– Всё! Можно наряжать.

Каждому обитателю барака хотелось повесить что-то от себя.

Татарин Мабурадзян Садыков (его у нас Борей звали) вырезал из картона сказочную рыбку. Фронтовик, бывший танкист Леонид Золотько (с дружеским прозвищем Большой хохол) завернул кусок своей пайки в клочок крашеной газеты: с виду – большая конфета. Валера Бережков (схлопотавший «катушку» за веру: по своим религиозным убеждениям, верный христианской заповеди «не убий», он отказался взять в руки оружие) из деревянных планочек смастерил крестик, облицевал его станиолем от конденсатора (нашлась такая блестящая фольга в мастерской рудника). Трижды перекрестившись, Валера смиренно промолвил:

– К Рождеству. Христос терпел и нам велел.

Не остались в стороне и школьники из Западной Украины – Богдан Караев, Миша Ястребовский, Максим Старощук. Что-то, уже не помню, что, изготовили ленинградцы Борис Шалыгин и Виталий Долгошев. Участвовали в украшении ёлки также Игорь Имшенецкий (его отец – известный микробиолог) и Саша Тетяев (сын профессора Ленинградского горного института Михаила Михайловича Тетяева).

…Повесили самоделки, набросили на колючие ветки разноцветные бумажные цепи и пушистые комки ваты, закрепили гирлянду.

Огрубевшие, уставшие от постоянного голода, вечного холода, тяжелой работы и многолетней неволи зэки охотно возились у ёлки, радуясь, словно дети.

– ёлочка, зажгись!

Латыш Эрик замкнул контакт, и ёлка тускло осветилась маленькими лампочками.

«В лесу родилась ёлочка…»

Зэки глухо чокнулись закопчёнными кружками с несколькими глотками чифиря – крепкой заварки чая, припасённого к этому торжественному случаю, из чьей-то давней посылки.

– Ну, будем! Доживём и до шампанского!

За окном, от многолюдного дыхания и отсыревшей одежды покрывшимся толстым наплывом льда, – минус 50, прожекторы на вышках еле пробивают молочную плотность морозного тумана. А в бараке необычно тепло, весело гудит от сильной тяги печка из бензиновой бочки, аж зарумянились от жара её бока. Между скрипучими нарами потянуло свежим лесным духом. В унылом жилище повеяло маленьким праздником. Зэки мысленно перенеслись домой, каждый – в свой, к своим жёнам, девушкам, детям, старикам. Ждут ли их дома? А, может, уже и не ждут… Устали ждать. Нахлынули воспоминания.

Бедная лагерная ёлка поддержала в зэках желание жить, вновь пробудила надежду. И надежда сбылась.

Не сразу, нехотя, тяжело, медленно, с волокитой и множеством уточнений и согласований, с натужным скрипом, словно с палками в колёсах, начались пересмотр дел «врагов народа» и их реабилитация.

Не знаю, по алфавиту ли, по возрасту ли, с учётом ли ранений и наград, полученных мною в боях, но я почти через два года (через два года!) после похорон «отца» оказался одним из первых, которым суждено было дожить до освобождения.

Я невольно сравнил: чтобы отправить меня на многие годы за колючую проволоку, на арест, выколачивание показаний и неправедный суд проворным исполнителям потребовалось немногим более месяца. А чтобы освободить – два года!

По пословице «В тюрьму – широкие ворота, из тюрьмы – узенькая калитка».

…Сколько лет прошло с той поры! Миллионы нарядных ёлок зажглись за эти годы – на площадях городов, в школах, детских садах, дворцах, общежитиях, уютных квартирах… Сколько детей выросло (уже и состариться успели!), сколько внуков стало взрослыми! Хороводы вокруг новогодних ёлок весело водят уже правнуки тех «врагов народа» – дети, не знающие даже зловещего слова ГУЛАГ.

Всё осталось в далёком прошлом.

И мне, тогдашнему молодому человеку, а ныне тихо доживающему свой век поседевшему деду пора бы забыть те далекие годы и не терзать уставшую память больными воспоминаниями.

А я помню. По именам помню соседей по нарам (к сожалению, никого из них давно уже нет в живых: жертвы ГУЛАГа не стали долгожителями). Помню всех, с кем единственный раз устраивал ту скромную новогоднюю ёлку.

Помню. Потому что там остался лучший отрезок моей жизни. Потому что и в той беспросветности были у меня редкие встречи и мгновения, от которых ненадолго становилось тепло на душе. Одно из воспоминаний – новогодняя ёлка из стланика в мрачном бараке за заиндевевшей колючей проволокой. Среди диких сопок заснеженного, морозного Оймякона. На высоте около двух тысяч метров. Более шестидесяти лет тому назад.

 

 Алексей Гречук

Rate this item
(5 votes)
Last modified on Monday, 31 May 2021 01:05
Гречук Алексей

Родился в Украине в 1926. Поэт, прозаик. Окончил Московский энергетический институт и инженерно-экономический. Участник ВОВ, был дважды ранен, кавалер орденов и медалей за боевые заслуги.

Add comment

Submit
© 1992 - 2024 «Freedom of Speech». All rights reserved. Russian Speaking Community in Atlanta Русская газета в Атланте, Новости, Реклама
0
Shares