(из воспоминаний)
В мире есть царь: Этот царь беспощаден,
Голод названье ему.
Н.А.Некрасов «Железная дорога».
Много лет назад в одной солидной газете я прочитал статью о голоде. Не о голодоморе тридцатых годов, не о голоде как всенародной трагедии, а о чувстве голода.
Засел тогда в моём мозгу один эпизод из той статьи.
В пражской школе учительница (видимо, хлебнувшая горюшка в нацистском лагере) предложила своим ученикам написать сочинение о голоде. И дети написали. Самое глубокое и выразительное определение звучало так: «Голод – это когда возвратишься из школы, а у мамы обед не готов».
Написал эти строки, безусловно, счастливый ребёнок: у него есть мама, он никогда не голодал и не знает, что такое голод. Если мама к его возвращению из школы не успевала приготовить обед, то ему просто хотелось есть. Это не голод. Голод – это… ужасно, это страшно.
Под впечатлением той статьи я написал о своих мучительных ощущениях, испытанных в раннем детстве. С тех пор успела пожелтеть бумага, на которой я оставил свои воспоминания о голоде, и только сейчас, значительно сократив их, решился на публикацию.
* * *
Во время коллективизации нашу семью раскулачили. Местные активисты, среди которых была и моя родная тётя (старшая сестра отца), наделённые властью, отобрали и дом, и скотину, и инвентарь, и съестные припасы. Отыскивая тайники с зерном, они заострёнными прутьями протыкали двор и стены хозяйственных построек.
Своими действиями активисты обрекли беззащитную семью на голод и страдания, хотя ни мои родители, ни, тем более, мы, малолетние дети, преступниками не были. А всё, что имели, было нажито честным трудом взрослых в своём хозяйстве.
К слову, такая же судьба постигла многих моих трудолюбивых односельчан.
Мой отец, высланный из села, мотался по белу свету в поисках места, где можно приткнуться самому и семье.
Без крыши над головой, без средств к существованию мама с детьми ютилась по чужим углам, не задерживаясь подолгу на одном месте. Предоставляя временный кров, хозяева боялись гнева властей за сочувственное отношение к «вражескому элементу».
Как могла, мать спасала детей случайными заработками, собирала в пищу, овощные остатки на полях, варила похлёбку из картофельных отходов.
Похоронив младших детей, моя мама от голода и горя слегла.
Пытаясь спасти меня, мама научила меня побираться: «Иди, сыночек, проси. Говори: дайте чего-нибудь, ради Христа».
По малолетству я не произносил звук «р», и у меня выходило неблагозвучно – то «лади Глиста», то «лади Хлыста».
Мама поправляла: «Так нехорошо. Проси просто: дайте чего-нибудь поесть. А когда дадут, скажи спасибо».
И я, боясь злых собак, ходил по селу от хаты к хате и просил еды. Часто слышал в ответ недоброе: «Иди, иди дальше, нечего дать, сами голодаем». Но иногда мне давали – картофелину в мундире, лепёшку из лебеды, кусочек жмыха. Я тут же всё жадно съедал.
Изредка, расспросив, чей я и откуда, иная сердобольная женщина давала что-нибудь и для мамы.
Случалось, на улице мальчишки, такие же голодные, силой или обманом отбирали у меня подаяние для мамы, и я горько плакал от потери и обиды.
Возвратившись в очередной раз, я не застал маму в живых.
…Маму, уложенную в ящик из горбылей, выстланный лопухами, похоронили чужие люди в чужой могиле, еле упросив подвинуть гроб, чтобы поместился и ящик с моей мамой. Выкопать отдельную могилу для мамы было некому и, главное, не за что: за работу тогда брали только хлебом. А где его было взять?
Терзаемый постоянным холодом, я ел всё, что жевалось, и не было горьким. Я радовался, когда находил сочный сорняк, не сорванный другими голодными. Он тотчас шёл в пищу. Надо было только оборвать листья, содрать грубую кожуру и сочный стебель сунуть скорее в рот.
В саду, в траве под деревьями, я собирал прошлогодние полусопревшие вишнёвые, сливовые, абрикосовые косточки. Пристроившись у большого камня, камнем поменьше раскалывал косточки и лакомился ядрышками.
На окраине села стояла небольшая скирда льна. Прошлой осенью лён убрали, но обмолотить его и пустить на волокно то ли не успели, то ли не сумели. Так и стоял не обмолоченным лён до весны без укрытия – под дождём и снегом, обдуваемый ветрами, палимый солнцем и морозом.
Я несколько раз украдкой подбирался к скирде и торопливо пихал в рот маленькие круглые головки, плотно наполненные коричневыми, покрывшимися серой плесенью семенами.
У той скирды меня и застал незаметно подъехавший верхом на лошади колхозный объездчик. Он с резким свистом рассёк кнутом свежий весенний воздух. Пригрозил:
- Ещё раз тебя здесь увижу – кнутом огрею!
Как удалось растущему детскому организму выжить без хлеба, молока, мяса, сахара, овощей, фруктов?
Огромный живот, кривые ножки, большая голова на тонкой шее, жёлтая кожа, прозрачно обтягивающая выпирающиеся косточки – вот мой вид голодной поры. А мне всего лишь пять-шесть лет. Как всё-таки удалось уцелеть?
Лепёшка из лебеды или кусочек жмыха, которые изредка подавали мне односельчанки, - разве это питание для ребёнка? Нет, конечно, но и эти жалкие крохи поддерживали еле тлеющий огонёк угасающей жизни. И я с благодарностью вспоминаю добрых женщин из моего родного села, имён которых не знаю, отрывающих последнее от себя и своих детей.
Не всё у меня проходило гладко. Были и, выворачивавшие всего на изнанку, рвоты, и обессиливающие кровавые поносы, и очень болезненные, до потери сознания, запоры.
Никто не придавал моему существованию серьёзного значения, никто не заботился о больном, о лечении или облегчении страданий никто и не помышлял.
Умираешь – умирай. Выживешь – живи.
Погибали отдельные люди. Вымирали семьи. Голод уносил целые хутора и даже сёла.
Ещё в раннем детстве я слышал разговоры взрослых о том, что в нашем селе, опухшие от голода, люди часто умирали под чужими плетнями, не дойдя до своего дома. Шёл, сел отдохнуть – и всё…
Люди ловили и ели сусликов, кошек, собак…
Нередко голодные они кончали жизнь самоубийством.
Доходило и до людоедства.
Эти разговоры запомнились, они получили неоднократное подтверждение, когда я подрос – и жуткие воспоминания не покидали меня никогда.
Рассказывали, что молодая женщина на другом конце села повесилась на чердаке своего дома, не выдержав голодных мучений своих малолетних детей… Мать в нашем же селе зарубила топором четверых малышей, чтобы не видеть, как они умирают от голода, и сама сошла с ума.
Остался в моей памяти и рассказ о том, что какая-то мать ценой жизни своего малолетнего ребёнка сохранила старших детей. Она убила малыша и человечиной кормила остальных. Утверждали, что дети выжили, а мать судили за детоубийство, и она пропала в далёких краях.
Меня не нашли мёртвым под чужим забором, не отнесли в общую яму на окраине села, не зарубили, не съели.
Я выжил.
* * *
Объявился отец, устроившийся грузчиком на железнодорожной станции. Он на руках донёс меня до мостика через нашу речушку. Когда подъехала запряжённая тощей лошадкой телега, меня посадили в неё.
В телеге на старой соломе лежала, покрытая грязным рядном, женщина с восковым лицом и сидело несколько бледных, худых ребятишек – мал, мала, меньше.
Поехали…
Хозяин телеги и мой отец шли рядом с телегой, изредка тихо переговариваясь.
Позже, уже будучи школьником, часто упираясь взглядом в крупные буквы лозунга, висевшего на классной стене: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», я вспоминал телегу, на которой умирающие люди спасались от «счастливого» детства и «светлого» будущего.
* * *
Пристанционный пакгауз (закрытое складское помещение для хранения грузов), до отказа набитый продовольствием, круглосуточно охраняется красноармейцем с винтовкой. Из щелей в больших деревянных дверях вытекает зерно, под дождём и солнцем проросшее нежной зелёной бахромой. В другом конце пакгауза просачивается грязная липкая жижа – там под дырявой крышей мокнут мешки с сахаром.
Опухшие, обессилевшие, обезумевшие от голода люди, лёжа на голой земле, непослушными пальцами запихивают в страдальчески перекошенный рот проросшее зерно, сладкую грязь. Там же, у пакгауза, они, молча, умирают по ночам, а утром туда посылают нескольких грузчиков для уборки трупов.
Среди тех грузчиков – мой отец.
* * *
Грузчики занимаются в основном погрузкой зерна в вагоны, таская мешки по сходням. По зерновому складу серыми тучами носятся жирные воробьи, и один из грузчиков приноровился ловить их сетями. К концу рабочего дня воробьёв набирается с полмешка, и грузчик приглашает меня в своё общежитие, что в двухэтажном бараке:
- Приходи, Алёха, ко мне на галушки!
Я прихожу.
И начинается действо.
Грузчик вынимает из мешка пищащего воробья, привычным движением сворачивает ему головку и небрежно кидает в кипяток.
Когда последний воробей оказывается в горячем котле, действо продолжается. Освободившуюся от пёрышек маленькую птичью тушку грузчик вынимает из котла, умелым взмахом большого ножа отсекает головку и коготки, ловким движением удаляет внутренности.
Сполоснув разделанные тушки в холодной воде, грузчик опускает их в большой казан и ставит на раскалённую плиту. Через полчаса кипения варево сдабривается солью по вкусу – бульон готов. Вместе с воробьиным мясом бульон разливается по жестяным мискам, и в ход идут деревянные ложки. Грузчики пируют. И я с ними. Беру воробья за ножку, как галушку, обсасываю мясо и запиваю его солоноватой жидкостью.
Иногда легко поддаются даже косточки – это если попадается не старый воробей, а молодой воробышек.
- Лопай, Алёха, не стесняйся. Воробей – птичка чистая, питается зерном, не то, что человек. Голодный человек – тот всё ест – и траву, и падаль.
- Я знаю.
- Вот и ешь. Не брезгуй.
* * *
Имени грузчика, частенько щедро угощавшего меня воробьиными «галушками», я, к стыду своему, не помню, хотя, забывать не следовало бы. Как не следует забывать любое, даже самое маленькое добро.
Зато в моей памяти прочное место заняли два других имени – Андрей Третьяк и Свирид Скляр. Эти грузчики были друзьями моего отца и тоже очень хорошо относились ко мне.
Однажды во время перекура, лёжа на огромном ворохе пшеницы, дядя Андрей и дядя Свирид затеяли со мной серьёзную беседу.
- Что бы ты, Алёшка, сделал, если бы эти горы зерна, стали твоими? – мечтательно спросил дядя Андрей.
- Как это? – не сразу понял я.
- Ну, вдруг сказали бы тебе, мол, забирай, Алёшка, всю эту пшеницу и поступай с нею, как хочешь. Что бы ты сделал? – уточнил дядя Свирид.
- Так никто ж не даёт. Было зерно, а люди умирали с голоду. И моя мама… Не дали ведь. Отобрали даже. У всех отобрали.
- И всё же. Вдруг нашёлся бы умный большой начальник и сказал, забирай, Алёшка, всю эту пшеницу, теперь она твоя. А ты что?
- Вот прилипли! Что да что. Раздал бы людям – голодным, бедным. Себе бы немного взял, остальное зерно продал бы и накупил много интересных книг. Сам бы читал, и другие пусть читают, кто хочет.
- Святая душа, - тихо сказал дядя Свирид. – В том-то и дело, что никто не даст. Вот нагрузим вагоны, и отвезут пшеничку тем, кто, может быть, не знает даже, как она растёт. Достанутся мягкие булки тем, кто никогда не испытал голода… Вырастешь, Алёшка, может, в люди выбьешься, наешься досыта, так смотри, не забывай, что на свете всегда есть много голодных людей.
* * *
Жизнь нашей семьи, ополовиненной голодом, постепенно, хотя, трудно и медленно налаживалась, кое-как устраивалась. Мучительное недоедание меня уже не терзало, и я не ползал в бурьяне, выискивая съедобные «лопуцки». Но страх голода не покидал меня ещё долго. Я был постоянно озабочен, где и что раздобыть для еды.
В багажном вагоне привозили в местный магазин в больших деревянных ящиках под свинцовой пломбой хлеб «кирпичиком», который продавали по карточкам. Мы, несколько пацанов, помогали переносить сладко пахнущий хлеб на полки магазина. После выгрузки хлеба на дне ящиков оставались крошки и мелкие корочки. Они были желанной платой за помощь.
Когда из магазина выкатывалась деревянная бочка из-под яблочного повидла, мальчишки по очереди соскабливали липкие остатки. Доходила очередь и до меня – и я обсасывал свои сладкие пальцы.
Сытые дети не стали бы с жадностью подбирать хлебные корочки и облизывать грязную бочку из-под повидла.
И всё же голод отступал.
* * *
Я рассказал лишь немногое из того, что пережил сам. А сколько трагедий прошло мимо моего детского сознания, можно лишь предположить. Но ни в одном советском школьном учебнике истории нет даже упоминания о всенародной трагедии.
Лишь в последние годы историки косвенно определили, что голодомор унёс от семи до десяти миллионов человек. Миллион жизней больше, миллион меньше – ужас!
И среди погибших миллионов – моя мама, мои две сестрички, совсем крошки, и младший братик.
Никто тогда не учитывал жертв, и никому не позволялось вести такой учёт. Многие годы запрещалось даже упоминание о голоде: в советской стране голод? Клевета! Пропаганда утверждала, что в отдельных местностях врагами народа искусственно создавались продовольственные трудности, но партия решительно пресекала любые попытки поднять народные волнения на почве перебоев в снабжении. Даже упоминание о голоде рассматривалось как антисоветская пропаганда, происки внутренних врагов.
Голодомор не забыт. Но истинные размеры трагедии, причины и виновники её известны, видимо, только Всевышнему.
И дай Бог, чтобы внуки бывших пражских школьников и мои правнуки испытывали чувство голода лишь в тех редких случаях, когда у мамы к определённому часу не готов обед.
