Чешский дневник
1. Простонародный зачин
Как я в эту глушь залез?
Дом, заброшенный веками,
за оградой тёмный лес
с кабанами и волками,
от заросшего пруда
тянет гнилью, в общем, вроде
(признаю не без труда)
отдыхаю на природе.
Ты бы видела меня –
в длинной выцветшей фуфайке
у дырявого плетня
на нестриженной лужайке.
Не гадавший о таком,
обхожусь тут кружкой, ложкой,
чёрным хлебом с чесноком,
огурцами и картошкой.
Развлечения – под стать
незавидной сельской доле:
книжки чешские листать
и общаться с ветром в поле.
Раз исследовал чердак –
без какой-либо идеи...
Правда, ночью спится так,
что с утра не помню, где я.
Днём по пашням вдоль борозд
прохожу, дыша парами,
и под россыпями звёзд
возвращаюсь вечерами.
28 июля 2015, 40 км. от Праги
2. Скороговорка
В «старой новой синагоге»
в параллельных плоскостях
был у Голема в гостях,
поразмяли руки-ноги,
покатались на костях
в парке ночью по дороге,
лунный свет неся в горстях,
вместо галстука в удавке
приведенье Франца Кафки,
обивавшее пороги
неразборчивых редакций,
чтобы дёшево продаться,
повстречали и на лавке
в синагоге пять минут,
для духовной подзаправки,
мы устроили вздремнуть,
жалко, ни в молельном зале,
ни под крышей, ни в подвале,
рабби Лёву не видали,
а проступки и пороки
разрешат попасть едва ли
в те заоблачные дали,
где проводит он уроки
для упорных, для отборных
в запредельных областях,
в световых, нерукотворных,
неприступных крепостях.
29 июля 2015, Прага
3. Реинкарнация
Где набраться отваги
на такие сюрпризы:
оказавшийся в Праге
превращается в призрак!
Ждёт вас масса новаций,
если вы не привыкли
ровно в полночь вливаться
в мостовые кривые,
и плащом бестелесным
прикасаться к прохожим
в переулочках тесных,
на канавки похожих,
и взмывать с ускореньем
до краёв черепицы
и в других измереньях
на заре очутиться!
Низвергаясь кругами
по разжатой пружине,
обрастая веками,
мчаться в прошлые жизни,
где понятно, что души
не меняет обычай,
и ты любишь всё ту же,
просто в разных обличьях...
29 июля 2015, Прага
4. Обретение
Не догнавший дичь, потерявший след,
угодил в твои края на постой,
и теперь впервые за двадцать лет
до тебя всего километров сто.
Беспилотный ветер свистит, как плеть,
силы нет в руках, и силки пусты,
а вдали впервые за двадцать лет
синий контур гор, за которым ты.
Как легко рассудок свести на нет,
в небе то ли звон, то ли голоса...
Это шок – впервые за двадцать лет
до тебя на поезде два часа.
Если неотъемлем от солнца свет,
если неразрывна с рекой вода,
как я допустил, что за двадцать лет
до тебя впервые рукой подать?!
Был бы склонен к яду или петле,
не любил бы бренного бытия,
так наверно все эти двадцать лет
сверху каждый день видел бы тебя!
Прикуплю комплект погребальных лент,
положу плиту, окружу стеной,
словно тут покоятся двадцать лет,
далеко отсюда убитых мной.
Нет нужды ни ждать, ни писать ответ,
я побуду здесь, послежу извне
за скопленьем туч, будто двадцать лет
непогода во всей твоей стране.
Б-г судил всему загнивать и тлеть,
но сегодня я щедро награждён –
обретают смысл эти двадцать лет,
потому что мы – под одним дождём.
1 августа 2015, чешско-германская граница
5. Постскриптум
На бумаге не очертить,
и не выговорить прилюдно,
что потеряна цель и нить,
а на сердце темно и люто.
Разве – Б-гу, наедине,
мало веря, но поверяя
залегающую на дне
моровую тоску без края.
Но тебе – не до бед и драм,
и, с холмов своих не слезая,
ты отмалчиваешься там,
где размыт горизонт слезами.
там же, тогда же.
ПИРЕНЕИ БЕЗ ЕВРЕЕВ
1. В Ламанче
Тупиками улочки кривой
стиснут, проникаюсь всё сильнее:
Дон Кихот был болен головой
и в бреду придумал Дульсинею.
Даму – от сохи, лопат и вил,
тронутый на рыцарских романах,
выдумал в припадке и любил!
И в доспехах, с дырами в карманах
вышел в люди – клоун в Шапито:
«Лихоимство, рабство, тирания,
трепещите!» Я не знаю, что
это, если не шизофрения!
Здесь в Ламанче, словно в страшном сне,
у скелета отвисает челюсть:
призраки тобосских дульсиней
бродят по базарам, подбоченясь.
И на зло погрязшему во зле
миру, без расчёта и резона
тени – на коне и на осле –
тянутся по нити горизонта.
То, что было, поросло травой –
пиршества, ристалища, охота...
Дон Мигель был болен головой,
и в тюрьме придумал Дон Кихота.
Крысы, смрад, и в эпицентре тьмы –
арестант Сервантес пишет книжку...
Сумасшедший! То ли дело мы:
можем – хоть поэмку, хоть интрижку,
роем шахты, строим города,
с тайн природы сорваны покровы...
Стоило наведаться сюда –
осознать, насколько мы здоровы.
2. Интермеццо первое.
Под гитарные полоскания
грубо рубленного фламенко
до озноба, до заикания,
до короткого замыкания
так набегался за веками я,
что упал и разбил коленку.
Там, где в рвении пляса пошлого –
морды в ряд, как блины коровьи,
на богатой культурной почве вы,
достигайте понятья прочного:
ничего тут нет, кроме прошлого,
да и в нём – слишком много крови.
3. Интермеццо второе.
Вот в чём, в чём, а в таком прикиде -
в пышной юбке, с гребнем в мантилье -
ты была бы в дурацком виде,
в органически-чуждом стиле,
так, как если бы в нашей спаленке
ты напялила шарф и валенки.
Эти женщины – не из теста,
а из мяса, отставить ревность -
у меня аллергия, честно,
и на сверхзвуковую резвость,
и на взрывы гиперактивности
в их естественной примитивности.
А вот мне бы пошли чулочки,
треуголка с пёстрым жилетом,
я плясал бы в порту – на бочке
и в быка бы тыкал стилетом...
или чем там... рапирой с кончиком?
Нет, чтоб газом в нос – из баллончика.
А потом был бы после боя
от арены до личной виллы
проведённым с венками, с воем,
не слезающим пол-Севильи
с рук народа – плотного, потного.
Или снятым с рогов животного.
4. Некомические куплеты
Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская 31 марта 1492 г.
подписали в замке Альгамбра (Гранада) эдикт об изгнании всех евреев, которые не примут католичество.
Главным инициатором указа был Торквемада – потомок евреев.
Кто отчаливал с последней каравеллой,
кто смывался на плоту, как Хейердал...
Я б на месте Фердинанда с Изабеллой
никому своих евреев не отдал!
С местной властью в чёрный день не столковались
те, кто всех всегда хитрей, мудрей, шустрей.
Мы б тогда с любым испанцем сторговались,
но Великий Инквизитор был еврей.
Подкупали короля, и вдруг такое:
прорывается, всех нехристей истец,
без доклада в королевские покои –
иступлённый полужид святой отец!
Он распятие на стол швырнул в припадке,
и завыл, до беспредела вжившись в роль:
«Не подскажете, кого вы тут за бабки,
как Иуда, продаёте, мой король?!»
И расстроил сделку, рассовав евреев
по испанским сапогам да по кострам...
Я – в Альгамбре, в арках, залах, галереях
по полам резным бреду, как по костям.
Прокричу ему через ворота Ада,
райскими блаженствами дразня:
«Чем же Вас, реб Томас Торквемада,
не устраивала бывшая родня?!»
Тут недавно (лет пятьсот искал дорогу,
собирался, набирался слов и сил)
самодержец местный съездил в синагогу –
и чувствительно прощенья попросил.
Королевских крокодильих слёз не надо,
мало верится во всё, что напоказ,
я б на месте Изабеллы с Фердинандом
инквизиторов бы выгнал, а не нас,
потому что стал задворками Европы
Пиренейский полуостров без мозгов,
где фламенко да туристы, как микробы.
Я – в Альгамбре, где паноптикум веков,
где как Дрейк «непобедимую армаду»,
я калечу андалузский колорит,
зажигательную песню про Гранаду
распевая в переводе на иврит!
5. Национальный Музей
Ностальгической лаской
кто влечёт? Злата-Прага,
Буэнос-Айрес, Аляска?..
Я вернулся бы в Прадо.
Всех музеев дотошный,
подозрительный критик,
я вернусь не за то, что
тут – палитры открытий,
карнавалы-парады
креативного риска,
я приехал бы в Прадо
в царство мэтра Франсиско,
где живём, умираем
то во сне, то в экстазе,
измеряясь мирами
инфернальных фантазий,
в те недобрые сказки,
где дают защититься
от москитов не маски, -
настоящие лица,
где как сочная вишня
губы сомкнуты тайной,
а любовь неподвижна
и прозрачно-хрустальна,
допускаю – не рады
моему посещенью,
я вернулся бы в Прадо
на обряд посвященья
в сферу мэтра Франсиско,
параллельную полой,
где врачи, финансисты,
прачки, звёзды танцпола,
чей крутящий шарманку
тлен труда и покоя,
как рукав, наизнанку
выворачивал Гойя.
6. Интермеццо третье
Ашкеназ - сутул, белокож,
я сейчас в первый раз похож
в синагоге города Кордоба
на сефарда - смуглого, гордого.
Будто я тут живу, снабжён
парой-тройкой кошерных жён,
и молюсь под святыми сводами
в тех краях, где искрится водами
распиаренный на весь мир
- да, тот самый - Гвадалквивир.
Оттого так вольготно в Кордобе,
в каждом доме – каменном коробе,
в переулках, на площадях,
что, усердия не щадя
для покоя родного города,
от болезней, войны и голода
и доселе его хранит
цельно бронзовый Маймонид.
7. Герника
В этом комнатном хаосе, комом, потоком,
как в немом кинофильме сорвав голоса,
утопаем, а свет электрическим оком
смотрит в бок, это Б-г так отводит глаза.
Через бреши предсмертно изогнутых пальцев
чёрно-белым песком просыпается зло.
Тут убили не шесть миллионов испанцев,
а всего две-три сотни, считай повезло.
Только бык кривоглазый, в статистике дока,
и сегодня мычит, как немецкий мотор:
я побьюсь об заклад, не играя в пророка,
что ещё не родился его матадор.
Так давайте во имя всеобщего счастья
свежей жертвенной кровью наполним фужер,
потому что свобода должна защищаться,
потому что республика требует жертв!
Пусть герой и повержен, и порван на части,
но в стеклянных глазах – голубая мечта,
потому-то во имя всеобщего счастья
он в обрубке руки сжал обрубок меча!..
Перекошенный конь неизведанной масти,
пять уродливых рож в керосинном чаду –
вот такими вписал богоизбранный мастер
нас в одну из бесчисленных комнат в аду.
8. Расставание
С Гибралтара Африку без бинокля
наблюдаю – между нами узкий пролив.
Оба континента оплыли, взмокли,
ибо под убогой тенью пальм и олив
так жарко, что выдох не легче вдоха,
мечтаешь о ветре, о холодной воде.
Но на улице – всегда суматоха:
люд на площади, как рис на сковороде.
Что на этой жаровне подогрею?
Кого тут поражу пробами пера?
Пятьсот двадцать пять лет назад евреи
ушли отсюда. И мне тоже пора –
плыть, превращаться в небо, в морские мили,
не услышав «adiós» даже от птиц и рыб,
не то, что от любимой женщины или
голоса крови, который давно охрип.
6-24 июня 2017, Мадрид-Толедо-Барселона-Гранада-Севилья-Кордова-Гибралтар.
Нерусская Аляска
1.
30 марта 1867 г. территория Аляски
площадью 1 мил. 519 тысяч км²
была продана за 7,2 мил. долларов,
т.е. по 4,74 доллара за км².
Золото нашли на Аляске
через 29 лет после продажи.
Ни богатству, ни плодородию,
не найдя адекватных мер,
продаю недорого Родину:
по пять долларов – километр.
Загребайте всё, будьте ласковы,
это в духе ретроспектив –
так загнали янкам Аляску мы,
золотое руно спустив...
Излагаю в недлинном опусе,
как, сменив и масштаб, и стиль,
по Аляске поездил в отпуске –
заполярный рай посетил.
И не зря приложил усилия,
море, горы, лес – благодать!
Наконец, вернулся в Россию я!
Но её успели продать.
В тёплый день, посреди июля,
у такого ж, как в Истре, пня
не на том Клондайке стою ли я,
синий паспорт в штанах храня
и являя то ли пародию,
то ли очередной пример,
ибо продал со скидкой Родину –
по пять долларов километр.
2.
Тюлени, чайки, ветры мокры
(и угораздило ж продать!),
чукотский автономный округ –
пешком по льду рукой подать!
Где гор искрящиеся грани,
где лес нетронутый вдали,
везде следы чужих стараний
благоустроить край земли.
Тут хором горные породы –
и кварц, и кремний, и гранит,
и вся суровая природа
мне, эмигранту, говорит:
теперь ты местный, найс ту си ю,
трудись и рук не покладай...
Вот так всегда: продашь Россию,
потом глядишь – а там Клондайк.
Взволнован близостью Чукотки,
взвываю: да простит мне Б-г,
но как же Он так чисто, чётко
ту сделку провести помог,
и проследил, устроил, чтобы
я видел, выйдя на балкон,
дома, мосты, хайвеи, шопы –
не Кагыргын1, а Форт-Юкон!2
3.
День погожий на Аляске,
снег и солнце слепят глазки,
в городке под синим небом
пахнет лесом, пахнет хлебом,
свежий воздух потребляю
и здоровье поправляю.
Хоть и сам из хилых, тощих, -
гражданин двух самых мощных
самых крупных, полных нефти
федераций на планете.
Чтобы былью сделать сказку,
ставлю ногу на Аляску,
а другую на Чукотку,
и стучу на них чечотку,
всё прекрасно, всё потрясно,
но показывает ясно,
разрастаясь, боль тупая,
что опять во мне вступают
то ли в драку, то ли в танец
русский и американец,
захребетник и старатель,
продавец и покупатель.
4.
Кто острый нюх
имеет – ахнет:
тут русский дух,
тут Русью пахнет.
И мерзлота
покровы тайны
хранит, чиста,
как гроб хрустальный.
Но сердцу в тон
сама природа
клянётся в том,
что предан, продан,
для мук и дум,
для испытаний
тот русский дух
ещё восстанет.
5.
Вновь исследуя (насилуя?) естество,
отсекая всё вымученное, наносное,
нащупываю двигатель, причину всего,
а, значит, как и всё остальное (основное?),
это – написано тебе. Не нравится? Удали!
Так и тянет поизображать страстотерпца,
по оторванному от родины куску земли
бродя с оторванным от тебя куском сердца.
Исроэль Зельман
июнь 2019, круизный лайнер
