К годовщине вторжения в Украину это ведомство заблокировало более 10 тысяч сайтов, якобы распространяющих "недостоверную информацию о действиях Вооруженных сил РФ".
Сотрудники РКН работают не покладая рук, используя современные технологии, искусственный интеллект и помощь более опытных китайских товарищей, которые давно и надежно "защитили" граждан своей страны от любой информации, противоречащей линии партии.
В этой сфере у Китая накоплен огромный исторический опыт – министерство цензуры было учреждено в Поднебесной империи примерно 15 веков тому назад, когда России ещё не было и в помине.
Впрочем, едва обучившись грамоте, наши далекие предки начали распространять недостоверную информацию (о чем свидетельствуют новгородские берестяные грамоты), а государевы писцы – составлять списки запрещенной литературы.
Как писцы сожгли первую типографию
Одна из первых русских известных рукописей, "Изборник 1073 года" (его еще называют "Изборник Святослава"), наряду с другими текстами уже содержит "индекс отреченных книг", то есть список апокрифических и еретических произведений, которые церковь считала нужным запретить. А что с ними делать? Об этом ясно говорилось в "Стоглаве", написанном по следам знаменитого "Стоглавого собора", созванного для противодействия всяческим ересям в 1551 году: отбирать и уничтожать. Потому что еретические сочинения из Византии и Западной Европы встречаются все чаще, да и к тому же в самой России "писцы пишут с неправленых переводов, а написав, не правят". То есть проверять нужно вообще все, что написано, каждую книгу!
Иван Грозный, видевший "латинское" влияние на Русь первейшей опасностью для своего государства, вообще хотел навести в книжном деле предельную ясность. В идеале – унифицировать все, чтобы по всей Руси книги были одинаковыми.
Ему в целом нравилась пришедшая с Запада технология книгопечатания, и типография Ивана Федорова, начавшая работу в Кремле спустя несколько лет, вполне отвечала государственным интересам. Но писцы (которые, может, и правда халтурили – однако работу свою ценили) вскоре эту типографию подожгли.
"Зависть и ненависть нас от земли и отечества и от рода нашего изгнали в иные страны, неведомые доселе", – флегматично констатировал Иван Федоров, собрал шрифты и печатные станки и уехал в Литву, где продолжил издавать православную литературу в гнездилище латинских ересей. Книги ввозились в Россию – и опять приходилось проверять каждую из них.
Так продолжалось лет с полста, пока не появились новые российские типографии – в Новгороде, Пскове, Москве, полностью подконтрольные церковным властям. Ассортимент печатавшейся там литературы в чем-то напоминал выкладку советских книжных: пять-десять разрешенных к печати наименований, от Деяний апостолов до Псалтыри. А вот книги из Литвы теперь ввозить было категорически запрещено.
Обходись, мол, тем, что издается здесь. Ешь, читай, молись.
От этой ситуации страдали даже цари. В 1679 году царь Фёдор III Алексеевич распорядился устроить "Верхнюю" (дворцовую) типографию, специально для издания трудов своего любимого учителя, Симеона Полоцкого, которому патриарх печататься не дозволял. Руководил этой "подпольной типографией" поэт и философ Сильвестр (Мeдведев), которому удалось издать не только труды Полоцкого, но и свои собственные.
Однако кончилось все очень скверно. В 1683 году патриарх Иоаким закрыл типографию, а после свержения царевны Софьи был казнён и "еретик" Мeдведев. Книги сожгли. Заодно с ними по обвинению в ереси живьём сожгли в срубе подвернувшихся под руку немецкого мистика Квирина Кульмана и его последователя Конрада Нордермана, надеявшихся убедить российские власти построить "евангельское царство", которое распространилось бы из Москвы на весь мир.
Идея, конечно, хорошая, но несвоевременная. Нам бы свое царство сперва распространить… Да и собственных идей хватает.
"Хватит писать, идите и молитесь"
Идея "один царь – одна типография" красной нитью проходит через раннюю историю России. После Ивана Грозного ее подхватил Петр I, который, вернувшись из Голландии, решил наладить производство "светских" книг. С ними явно было хлопотней, чем с церковными: больше соблазнов и вредных измышлений. Но царь решил, что читать надо!
Как для всего важного, вроде кораблестроения, Петр и для книгопечатания нанял голландца. Он выдал своему старому знакомому Яну Тессингу грамоту на открытие частной типографии для "печатания земных и морских карт, чертежей, листов, портретов, математических, архитектурных и всяких по военной части книг". Причем с исключительными правами, на 15 лет! А если кто другой вздумал бы напечатать или ввезти книги в Россию, тому грозил штраф в немыслимую сумму 3000 рублей, причем треть из нее уходила в карман Тессинга. Как говорится, ничего личного – просто бизнес.
И – конечно, ничего святого (в буквальном смысле слова). Типография Тессинга была светской, и для нее Петр разработал упрощенный шрифт, без всяких замысловатых завитков. Он был бы рад этот шрифт на все книги немедленно распространить, но церковные типографии уперлись намертво. У них был "набор" церковно-славянских символов, и чтобы все переделать – никаких денег не хватит! Да к тому же это явно не богоугодно… Петр, и без того уставший от церковного раскола, махнул рукой – мол, печатайте чем есть.
А чтобы монахи не писали на него пасквилей, распорядился отобрать у них бумагу и пишущие принадлежности.
Все. Надоело. Хватит писать, идите и молитесь.
Синод и Сенат
Петр проверял книги самолично. Но книгоиздание развивалось быстро, и если десяток-другой книг в год ему прочитать не составляло труда, то к началу 20-х годов XVIII века, когда ежегодно их выходило из печати уже больше сотни, времени стало не хватать.
Император подключил к цензурированию Священный Синод и специально созданную Изуграфскую палату, которая проверяла все подряд, в том числе отпечатанные портреты Петра, лубочные гравюры и прочие изображения. Все это категорически запрещалось печатать без предварительного согласования – "Под страхом жестокого ответа и беспощадного штрафирования"... А еще ведь была газета – первые русские "Ведомости", которую основал Петр. Но там он, в сущности, был главным редактором и цензором в одном лице.
Как его на все хватало? Непонятно.
Вот и внучка его, Елизавета Петровна, тоже не понимала. Она вскоре после своего восшествия на престол решительно разделила цензуру на два рукава: церковными книгами занимался Священный Синод, а светскими – Правительствующий Сенат. Синод и Сенат. Очень удобно. И главное, можно отдохнуть от этой ерунды.
Правда, императрица ревниво стремилась уничтожить все следы недолгого правления свергнутой предшественницы, Анны Леопольдовны, для чего распорядилась конфисковать и переправить титульные страницы (где указывалось имя монарха) во всех книгах, вышедших в недолгое царствование сына Анны Ивана VI. Больше Елизавету ничего в этих книгах не интересовало.
Зато ей чесали пятки! А когда тебе чешут пятки, ни о какой цензуре не может быть и речи. Императрица любила этот приятный вид массажа перед сном. Доверялись сиятельные пятки только особо приближенным придворным дамам. И, похоже, это действовало расслабляюще не только на Елисавету Петровну, но и на всю Российскую империю. Разнообразная литература беспрепятственно доставлялась из Европы, грамотность росла, читателей прибавлялось. Что же касается издательского дела в собственной стране – этот вопрос императрицу вообще не занимал.
Комплекс "просвященного монарха"
Не то что образованную Екатерину II. При ней книгопечатание расцвело, был издан указ о вольных типографиях (суть которого сводилась к очевидному тезису, что книжное дело – обычный бизнес), стали публиковаться труды иностранных мыслителей, в частности Вольтера и Дидро (с которыми императрица дружила и состояла в переписке), и вообще всячески поощрялся ввоз в страну литературы просветительского толка.
Но что позволено иностранцам, недозволительно для соотечественников. Не подозревая об этом, в ловушку "вольных типографий" вскоре попался Александр Радищев, анонимно напечатавший свое "Путешествие из Петербурга в Москву" – и едва не поплатившийся за это жизнью. Впрочем, сама же Екатерина (тонко намекнувшая, что за сей труд автора стоит приговорить к смертной казни) его и помиловала, заменив повешение десятилетней ссылкой в Сибирь. Видимо, Орлов наутро отговорил – а может, перед французами стало неудобно...
Так бы все и шло, относительно либерально, но все изменила Великая французская революция. В ужасе от того, что натворили ее друзья-просветители, Екатерина немедленно объявила об учреждении института цензуры и, соответственно, о введении профессии цензора. Так уж бывает, что весна оборачивается осенью.
А потом наступает зима.
"Мир представлялся ему преступной и чудовищной ересью"
Павел I "простил" Радищева и вернул писателя из ссылки, но сделал это не от большой любви к свободомыслию, а по причине личной неприязни к своей покойной матушке. Он всё старался делать "наоборот Екатерине". Исключение составляло цензурное ведомство, которое Павел сохранил и дал цензорам ещё больше власти.
При нем в Россию из Европы (а тем более из Франции) вообще стало почти невозможно завезти что-то "с буковками", будь то хоть счет из гостиницы. Запретили даже немецкий перевод уже вышедших на русском языке "Писем русского путешественника" Карамзина.
Как выразился в своих воспоминаниях литератор Фёдор Вигель, в пятилетие павловского царствования писатели старались "существовать неприметным образом".
Немецкий драматург Август Коцебу, много лет служивший Российской империи и убитый студентом-террористом за пророссийские взгляды, рассказывал анекдотические истории о работе цензоров во времена Павла I:
"Сколько раз я потешался глупостью цензора в Риге (Туманского), совершенно тупого человека, который, например, в моей пьесе "Примирение" вычеркнул слова сапожника: "Я отправляюсь в Россию; говорят, там холоднее здешнего!" (он сгорал безнадёжною любовью) – и заменил их следующими: "Я уезжаю в Россию, там только одни честные люди!" Я не предполагал тогда, что в Петербурге будут когда-либо из страха делать то же самое, что Туманский по глупости делал в Риге".
В 1800 году Коцебу задержали при въезде в Россию и без суда отправили в сибирскую ссылку, заподозрив в сочувствии идеям французской революции.
К счастью для драматурга, через несколько месяцев Павел прочел его пьесу, прослезился и приказал вернуть Коцебу из Сибири, а в компенсацию за страдания пожаловал ему имение в Лифляндии.
Ужасы "павловской пятилетки" – самодурство монарха, нелепость законов и глупость чиновников – начали угрожать самим устоям самодержавия. Придворным заговорщикам пришлось применить табакерку для смены власти. Но этот факт был запрещен к публикации, как "недостоверная информация", и до 1905 года всякие упоминания о цареубийстве и его обстоятельствах тщательно вымарывались цензорами.
Царь Александр Первый
Пришел ему взамен.
В нем слабы были нервы,
Но был он джентльмен.
А.К. Толстой. "История государства российского"
При Александре I многие ограничения сняли, хотя к цензуре подключили университеты – Московский, Дерптский, Казанский и все остальные. Работа цензора поручалась деканам. Вообще, цензурный аппарат достиг невероятных размеров, но и книгоиздание не дремало: новые книги при Александре I выходили по десять раз на дню, появлялись газеты и журналы, рождалось то, что позднее назовут Великой русской литературой, и все это надо было контролировать, пропалывать, окучивать!
Один только Пушкин со своей "Гаврилиадой" или "Сказкой о царе Никите" мог свести цензоров с ума, а ведь еще более неприличные стихи Баркова тоже ходили в списках по всей стране! Их, конечно, не печатали, но все-таки свобода была: дозволялось, в принципе, издавать все, в чем нет ничего "против закона Божия, правления, нравственности и личной чести какого-нибудь гражданина". Хотя кто в России (да и в любой другой стране мира) станет читать подобные книги?
Декабристы определенно читали кое-что другое, и Николай I, который начал "заворачивать гайки" цензуры буквально по дороге на свою коронацию, прекрасно это понимал. Такое понимание в нем скоро достигло почти параноидальной степени ясности. "Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей рождался новый мир, но этот мир представлялся ему лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван был побороть и преследовал", – писала позднее дочь поэта Федора Тютчева Анна Тютчева.
Неудивительно, что на передний край борьбы с крамольными идеями вышли люди параноидального склада.
Например, Цензурный комитет возглавил Александр Красовский – образцовый русский цензор, вошедший в поговорки. Он видел крамолу даже в лирической поэзии. "Что в мнении людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной", – писал посредственный поэт Олин в своих "Стансах к Элоизе". "Сильно сказано; к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить нужно!" – писал на его рукописи Красовский.
Другим знаменитым "охранником печатного слова" сделался граф Уваров, министр народного просвещения, пытавшийся по возможности искоренить журналистику и периодическую печать. При его активном участии был запрещён ряд ведущих журналов тех лет, в том числе "Московский телеграф" и "Телескоп".
Для особо выдающихся авторов, в частности для Пушкина, цензором выступал сам император, который догадывался, что у Красовского и его коллег мозгов для современной поэзии маловато. Но сил на всех явно не хватало. Поэтому стали искать профессионалов "на стороне", обратившись даже к самим поэтам.
Удивительно, но факт: они согласились. В 40-е годы XIX века ряды цензоров за очень солидную зарплату пополнили Тютчев, Майков, Полонский и некоторые другие известные литераторы своего времени. Правда, не без брезгливости. Сам Тютчев, например, писал о "скопище безнаказанных кретинов", душивших свободную мысль. Но положение обязывало – и, хотя за ним установилась слава "либерального цензора", поэт в этом коллективном удушении тоже участвовал. Иногда, надо признать, по делу: например, рекомендовал к запрету перевод только что написанного "Манифеста коммунистической партии". "Кому надо, прочтут и по-немецки", – пожимал плечами он. Может, вся история России пошла бы иначе, если бы преемник Тютчева на цензорском посту не отменил это разумное распоряжение. Страхи Николая I сбылись: "Манифест" все-таки был опубликован на русском, и его прочитали "те, кому не надо".
Палка вместо намордника
А почему это случилось? Разумеется потому, что на престол взошел Александр II. При нем цензура на некоторое время ослабила удавку и книги объемом больше 160 страниц вообще могли выходить без всякого предварительного досмотра, а газеты и журналы не должны были согласовывать статьи, хотя в случае нарушений законодательства получали предупреждения. Все вышедшие "в свет" журналы сдавались в цензурный комитет, и тот решал, карать или миловать. После третьего предупреждения издание закрывали. То есть вместо предварительной цензуры была введена система взысканий и наказаний. Но и после закрытия издания из-за трех предупреждений через некоторое время его можно было возобновить – хотя и с "испытательным сроком" предварительной цензуры.
Казалось бы, прогрессивный подход – по сравнению с тем, что было до сих пор! Но Салтыков-Щедрин довольно образно описал эту "прогрессивность": "предварительная цензура сопоставима с намордником, который надевают на пса: хочется укусить, но невозможно. Положение же литературы при цензуре карательной схоже с положением медведей, которых водят цыгане по ярмаркам: теоретически укусить можно, но зубы у медведя подпилены, в носу кольцо, за которое готов в любую минуту дёрнуть вожак, к тому же он больно бьёт палкой по лапам".
Тем не менее, пресса чуток ожила. Особенно смело выступал некрасовский "Современник", у которого "в активе" постоянно было два предупреждения и уже "почти" третье. Но Некрасов имел связи в цензурном комитете и умело балансировал на грани дозволенного. Печатал яростные статьи Добролюбова, едкие рассказы Салтыкова-Щедрина. Напечатал (прямо по рукописи, переданной автором из тюрьмы) "Что делать?" Чернышевского. Все это обходилось без последствий. Казалось, "Современник" бессмертен, ему все можно, и Некрасов даже позволял себе стишки, высмеивающие работу цензора.
Так храня целомудрие прессы,
Не всегда был, однако, я строг.
Если б знали вы, как интересы
Я писателей бедных берег!
Да! меня не коснулись упреки,
Что я платы за труд их лишал.
Оставлял я страницы и строки,
Только вредную мысль исключал.
Если ты написал: "Равнодушно
Губернатора встретил народ",
Исключу я три буквы:"ра – душно"
Выйдет... что же? три буквы не счет!
Если скажешь: "В дворянских именьях
Нищета ежегодно растет", –
"Речь идет о сардинских владеньях" –
Поясню, – и статейка пройдет!
Но беда пришла откуда не ждали: после первого покушения на Александра II у стрелявшего в него Каракозова на квартире нашли номер "Современника". И – все. Третьего предупреждения даже не потребовалось, журнал немедленно закрыли по распоряжению полиции, без всякой возможности возобновить издание.
По мере того как политические брожения в России усиливались, Александр II все меньше радел о свободе прессы. С 1868 года министр внутренних дел получил право запрещать розничную продажу периодических изданий (для многих газет такое наказание было равнозначно разорению). С 1872 года Комитет министров получил право уничтожать тиражи книг без возбуждения судебного преследования. Цензура вновь обретала власть.
В полной мере она расправила плечи и вздохнула с облегчением уже в эпоху Александра III, при котором с 1882 года запрещать издания мог не только Сенат, но и совещание министров внутренних дел, юстиции, народного просвещения и обер-прокурора Синода. Обер-прокурор – это тот самый знаменитый Победоносцев, который, по Блоку, "над Россией простер совиные крыла". Он искренне считал, что пресса – абсолютное зло, поскольку "разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает только к самым вопиющим беззакониям".
И все-таки, хотя контроль над печатью усилился, он был не таким тотальным, как принято считать. По подсчетам историков, за весь "мрачный" период царствования Александра III и деятельности Победоносцева, в результате цензурных репрессий прекратили выход всего 15 газет и журналов. Ничтожная цифра – по сравнению с тем, сколько их возникло буквально через несколько лет при Николае II!
"Беззащитный" Распутин
Очередная "волна оттепели", "гласность" (или как еще это называли наши предки – и будут называть потомки) вроде бы пришла в Россию в начале XX века. После революции 1905 года не только в крупных городах, но и в провинции появилось сотни газет и "печатных листков", причем немалая часть – политические. Конечно, их тоже закрывали, но на их месте возникали новые.
К тому же журналы нашли способ издеваться над цензурой, которая запрещала отдельные публикации. Они оставляли запрещенные страницы пустыми – или писали едкие комментарии: "В этом номере предполагалось отпечатать два рисунка, относящихся к избиению петербургских рабочих у Зимнего дворца 9 января 1905 года. Но благодаря нашей "свободе печати", очень ярко и рельефно выражающейся в установлении цензуры на рисунки, мы принуждены ограничиться помещением в память 9 января птичек, распевающих на ветке".
Однако Николай II рассчитывал, что тон в России зададут многотиражные "официальные" издания, которые финансируются из государственного кармана. От "Русских ведомостей" до бульварной "Газеты-копейки" (которая, кстати, выходила тиражом 300 тысяч экземпляров). Они, казалось, сохраняли полную лояльность государю…
Но вскоре выяснилось, что нет.
Журналисты и издатели государственные деньги брали. Но и о тиражах они заботились. Им ведь "надобно было писать о том, что интересует народ". Да и читатели требовали своих любимых авторов, особенно мастеров вошедшего в моду фельетона. А разве фельетон может быть безобидным?
Поэтому авторов и редакторов газет стали нещадно штрафовать и сажать под арест – ненадолго, "для острастки". Это не помогало. Редакторы приходили в полицейские участки как герои, а на выходе их встречали едва что не с цветами.
Пришлось перейти к более жестким мерам, таким как административная (без суда и следствия) ссылка наиболее раздражающих авторов. Так, например, в 1902 году был выслан в Минусинск Амфитеатров – за свой фельетон "Господа Обмановы", посвященный царской семье. Но и это не особо помогало. Амфитеатров как писал, так и продолжил писать – только стал еще популярнее.
В ноябре 1905 года выходит правительственное постановление "Временное правило о повременных изданиях", согласно которому отменялась всякая цензура для городских СМИ". Возникла странная ситуация – цензуру вроде бы упразднили, но цензоры остались и работу свою они выполняли не менее рьяно, чем раньше.
Только за два с половиной месяца в конце 1905 года обвинения в нарушении законодательства предъявили 278 редакторам, авторам владельцам изданий и типографий, а 44 издания закрыли или вынудили приостановить деятельность. За следующий год количество закрытых и запрещенных изданий увеличилось до 370, а арестам или штрафам подверглись 670 издателей и редакторов. Но многие небольшие газеты освоили новый прием: буквально через неделю-другую после закрытия они начинали выходить под другими названиями.
Николаевский цензурный аппарат откровенно проигрывал борьбу с прессой. Даже после начала I Мировой войны, когда были приняты законы о военной цензуре, положение почти не изменилось. Тогда решили применить "пряник": МВД стало щедро подкупать журналистов, чтобы увеличить количество ура-патриотических статей. Для них открывались новые журналы и газеты, которые не имели у публики ни малейшего успеха. Над ними только смеялись. И главное, не читали – и не верили.
Несмотря на широту репрессий и трату огромных денег, управы на газеты и журналы не было никакой. Даже у самого Николая II. Когда он попытался хотя бы прекратить поток оскорблений, скандальных сплетен и слухов, изливаемый журналистами на Григория Распутина, – и обратился с этим требованием в Главное управление по делам печати, там только развели руками. Распутин не занимал никакой государственной должности, а закон никак не препятствовал критиковать недостойные действия частных лиц.
Никто не смог помочь Николаю II решить даже эту небольшую (по меркам надвигавшейся на Россию катастрофы) проблему с прессой.
Никто – кроме большевиков.
Как Ленин окотился
О короткой издательской "вольнице", случившейся в России сразу после Февральской революции, тут можно даже не вспоминать – буквально в одночасье Россия заросла новыми изданиями, как плодородное поле после дождей. Читали все, что попадалось в руки. Тиражи "старых" газет, вроде "Ведомостей", стали миллионными, но и тысячи новых изданий конкурировали друг с другом, стараясь превзойти соперников оригинальностью. Для пущей рекламы на некоторых газетах большими буквами писалось: "Была запрещена" – их обычно продавали по двойной цене.
Одно из таких изданий – серия лихих и крайне неприличных "русских комиксов" "Распутиниада", о которой с возмущением писали даже бульварные газеты: "Какая-то московская фирма широко публикует порнографические книги, прикрываясь тем же Распутиным, и тут же предлагает фотографии специального жанра для любителей". Весной 1918 года (когда Николай II был еще жив) по решению Наркомата деятельность порнографического издательства была прекращена, все тиражи "Распутиниады" уничтожены. Узнал ли о том отрекшийся император, неизвестно. Да ему уже было и не важно…
Но вскоре большевики решили не запрещать издания поодиночке, а придушить их все и сразу. Уже 26 октября 1917 года Военно-революционный комитет организовал погромы в редакциях оппозиционных органов печати (как это деловито звучит – "организовал погромы"!). А вскоре вообще все типографии перешли под контроль новой власти, согласно "Декрету о печати", объявившему вне закона т.н. "буржуазную прессу". После бесцензурной вольницы 1917 года этот документ звучал настолько одиозно, что его автор – В.И. Ленин – даже оправдывался перед товарищами по партии: "Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий жизни".
Такой "указ" действительно появился, но только через 73 года, когда Горбачев подписал "Закон о печати". Ещё одно лишнее доказательство несовместимости советской власти и нормальных условий жизни – после объявления прессы свободной СССР продержался чуть больше года.
При большевиках идея "один царь – одна типография" получила новое воплощение. Цензура снова стала "разрешительной", и для этого был создан Главлит, Главное управление по делам литературы и издательств. Его потом много раз переименовывали. Сперва в Управление по охране государственных и военных тайн, потом, уже на исходе советской власти, когда тайны у нее кончились, – в Агентство по защите государственных секретов. Но для пишущего народа это все равно был Главлит, и термин "залитовать", то есть получить разрешение на публикацию, употреблялся до последних дней СССР.
А "литовать" в Советском Союзе надо было решительно все, от сценариев детских утренников до упаковок молока. Любая бумажка, на которую наносилась краска, становилась "типографской продукцией", а следовательно, могла нести в себе крамолу. И не только бумажка. Литовать надо было радиопередачи, киносценарии, любые публичные выступления… В 1929 году Главлит предписал согласовывать даже проведение танцев.
Конечно, работа для всего этого требовалась огромная, и цензоров в СССР постоянно не хватало. Их набирали из "классово близких", то есть из пролетариев, и большинство не имело не то чтобы высшего, но даже среднего образования. Многие едва умели читать. Но отсутствие грамоты компенсировалось классовым чутьем (которое порой давало забавные сбои). Так, например, один из цензоров в 30-е годы запретил брошюру о револьверных токарных станках, поскольку она разглашает военную тайну о производстве в СССР револьверов. Другой цензор, видимо, из бывших военных, потребовал переименовать "Слово о полку Игореве" в "Слово о подразделении Игоря".
Но порой цензорам везло, и они изобличали настоящего врага.
Так, в 1947 году в журнале "Молодой колхозник" была обнаружена фраза: "В 1920 году В.И. Ленин окотился в Брянских лесах". Окотился! Вместо "охотился". Это явно был умысел, и половина редакции вскоре оказалась в лагерях. Еще более страшную ошибку обнаружили в Красноводской газете "Коммунист" в 1943 году: вместо "Сталинград" там было напечатано "Сталингад".
"Сообщая об этом, считаю, что эти контрреволюционные опечатки – дело рук врага. Об этих фактах мною сообщено также в НКГБ", – писал цензор Садчиков. И "органы" немедленно принимали должные меры, искореняя редакторов и корректоров. Впрочем, Большой террор не миновал и самих цензоров: в 1937 году десятки работников аппарата Главлита также были арестованы, а руководство расстреляно. И вообще, говорят, к концу эпохи "великих читок" состав Главлита подвергся 100-процентной "цензуре". Из прежних цензоров на свободе не осталось никого, а руководство пересажали раз восемь или десять. Потому что это был идеологический фронт. А какой фронт без потерь?
Спецхран и Берингов пролив
Пока в Главлите котился Ленин и лилась цензорская кровь, перед советской властью стояли другие, не менее важные вопросы. Куда девать запрещенные книги?
Удобней всего было бы, конечно, их сжигать. Но, во-первых, так уже делали инквизиторы (а сравнение с ними для коммунистов казалось крайне неприятным), во-вторых, такую моду взяли фашисты (и с ними на одну доску становиться не хотелось). А в-третьих, эти книги… Там ведь могло быть и что-то нужное.
Запрещалось ведь все подряд, в том числе и научные, и технические издания – если автор объявлялся "врагом народа". Враг-то он, конечно, враг, но без его формул не получится рассчитать рецепт оружейной стали или баллистическую траекторию снаряда.
И тогда было найдено простое решение: "Спецхран".
Огромные хранилища, куда допускались читатели только по специальным разрешениям, выданным НКВД или КГБ.
Кстати, к их созданию в 20-е годы XX века приложила руку жена Ленина Надежда Крупская, которая считала, что только так многие книги удастся спасти от уничтожения "диктатурой пролетариата".
В "спецхраны" попадало все подряд: большая часть иностранных книг и газет, все эмигрантские издания, работы "врагов народа", сомнительные, по мнению советской власти, научные труды (генетика, психология), богословская литература и многое другое.
Прикоснуться к этим сокровищам простым смертным было невозможно, требовался "допуск" одного из четырех уровней. Ученым обычно давали "четвертый", который обеспечивал доступ к "спецхрану" научной литературы, и то не всей, а примерно к 25 процентам всех книг. Первый номер допуска имелся только у сотрудников ЦК и КГБ.
Но каждый раз отправлять в "спецхраны" издания, один из авторов которых вдруг стал врагом народа, было очень хлопотно, чаще применяли другую тактику. Книги изымались у владельцев, имя неугодного автора вычеркивалось черной тушью, и том возвращался хозяину. А иногда просто сообщалось, что книгу нужно отредактировать "своими силами". Так, например, после ареста Лаврентия Берии в 1953 году каждый подписчик Большой советской энциклопедии получил по почте от редакции рекомендацию вырезать портрет и биографическую статью о враге народа и вклеить вместо неё "Берингов пролив".
Теплое дыхание волюнтаризма
Первое, пожалуй, что меняется в России при смене царей, императоров, генеральных секретарей ЦК КПСС, – это цензурная политика. Перемена эта почти мистическая, она происходит как бы сама собой, подобно смене времен года. Вот почему эпоху Хрущева принято называть "оттепелью".
При нем цензорам пришлось затянуть пояса. Количество надзирателей за печатным словом сократилось, их убрали из редакций газет (при Сталине это была штатная должность), "Главлит" сделали подразделением Госкомпечати, а многие книги ранее запрещенных авторов тайком переползли из "спецхранов" в основные фонды библиотек. Газеты больше не согласовывали каждую статью "наверху", и идеолог Политбюро Михаил Суслов возмущался: "Подумайте только, открываю утром "Известия" и не знаю, что там прочитаю!"
Конечно, читать и издавать все подряд никто не разрешал, но "в особых случаях" дозволялось и недозволенное, вроде "Одного дня Ивана Денисовича" Солженицына. Судьба таких произведений решалась на уровне ЦК. Хрущев вообще стремился, как Александр I, все контролировать сам и пытался разобраться даже в современном искусстве.
Как известно, это ему не удалось. С криком, который цензура отредактировала как "Формализм! Абстракционизм!", он выскочил из Манежа в 1962 году, и цензоры поняли, что не все для них потеряно.
"Оттепель" заканчивалась, наступал брежневский сезон.
Первое, что сделал новый генсек после смещения Хрущева, – вернул Главлит под начало Совета министров. И теперь "разрешительная" цензура в России обрела воистину божественные черты: цензоры больше не взаимодействовали с автором, и даже их имена хранились в тайне. Зато ради цензуры для всех, кто к ней обращался, была построена своеобразная "церковь" – система творческих союзов: писателей, художников, скульпторов и так далее.
Они работали по следующей схеме. Автор приносил свою рукопись или картину в "союз", в котором состоял (без этого речи о публикации или выставке идти вообще не могло), и его работу посылали "наверх". На что-то рассчитывать он мог лишь при благоприятном отзыве. Чаще всего во имя "цензурного божества" все приходилось переделывать, переписывать, поправлять – и именно благодаря этому к началу 80-х годов советское искусство в своей безликости достигло прямо-таки невыразимого совершенства.
P.S.
Самым тяжелым испытанием для российской цензуры оказались 90-е годы XX века, когда её официально похоронили (ст. 29 Конституции РФ). Мы не знаем точно, куда в это время делись тысячи цензоров и как они выживали – перешли на сухари, сдавали в букинисты книги из "спецхрана"? – но факт в том, что им удалось выжить, накопить ненависти к "лихим девяностым" и передать свой бесценный опыт новому поколению "пресс-надзирателей", которые прямо сейчас, пока вы читаете эту статью, заблокировали ещё несколько сайтов.
В 2023 году, согласно индексу свободы прессы от "Репортеров без границ", Россия опустилась на 164-е место из 180 возможных. Всего за один год войны специалисты из Роскомнадзора уронили наш рейтинг на 15 пунктов. Если они и дальше будут работать такими темпами, то уже через год мы догоним Китай (179) и Северную Корею (180). А дальше уже падать некуда…
