ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА С ДРУГОМ - Реальная история

И вот он стоял передо мной, мой ненаглядный Лёва, седой, морщинистый и обрюзгший, озаряя меня своей неповторимой улыбкой.  Лёва, Лёва, эк тебя, родной, потрепало временем!  Впрочем, по какой-то мгновенной растерянности, промелькнувшей в его глазах, я понимаю, что и я, видимо, не помолодел.  Восемнадцать лет, Лёва!  Восемнадцать лет!!
-  Старик, ты чудесно выглядишь! – кричит Лёва, оправившись от первого шока. – Совсем не изменился!
-  Ты тоже, Лёва, ты тоже! – кричу я в ответ. – Ну прямо совсем, ну ни капельки!  Вот что время делает!  То есть я хочу сказать – вот оно время, прямо ничего не делает!
-  Тебе привет от всех, - деловито говорит Лёва. – Все тебя помнят, все тебя любят, как прежде.  И даже еще сильнее.
-  Прежде, по-моему, не очень любили.
-  Любили, любили, - говорит Лёва. – Только виду не показывали.  А теперь прямо-таки обожают.  Как раз перед отъездом ко мне Ирка Никитина приходила.  Помнишь Ирку?  Она ведь с Игорем разошлась, уже давно.  А теперь знаешь, за кого вышла?  Ты не поверишь!  За Витьку Красножопых с Девятой Парковой.  Помнишь Витьку?
-  Нет, Лёва, извини, не помню.  Ни Ирку, ни красножопого Игоря.  Девятую Парковую помню, но смутно.
-  Ну, ты даешь, - смеется Лёва.  Не Игорь, а Виктор.  Красножопых – это его фамилия.  Не можешь ты его не помнить, старик.  Он на параллельном потоке учился, встречался с Маринкой Кунц.  Она потом за Петьку Фёдорова замуж вышла.  У них сыну уже восемнадцать лет.  Очень хороший парень, английскую школу закончил..  Он тоже ко мне недавно приходил.  Дядя Лёва, говорит, поедете в Америку, передайте дяде Саше, что мы его все помним и любим.
-  У тебя в Америке есть дядя?
-  У меня нет.  У него тоже.  Это он тебя так называет – дядя Саша.
-  Ага.  Это, значит, он меня помнит и любит?
-  Конечно, старик!  Я же тебе говорю – все тебя помнят и любят.  Мишка с Нинкой тоже привет передавали.
-  Какя Нинка?
-  Нинка.  Витькина жена.
-  Кто такой Витька?
-  Нинкин муж.  У Нинки дочь от первого брака вышла замуж за Виткиного сына от второго брака, у которого первая жена по матери была еврейка.  Они теперь всей семьей в Израиль собираются.  Уже разрешение получили, пытаются билеты достать.

Мы поднялись на крышу здания Дельты, и я с трудом разыскал свою машину.  Она стояла между Корветом и Ягуаром, достойно отсвечивая малиновым золотом.  Я специально вымыл ее к Лёвиному приезду.
 -  Тойота Камри 92-го года! – гордо доложил я, открывая багажник. – Последнее слово автомобильной техники!  Бестселлер Америки!

 Лёва с трудом запихнул в багажник свой бесформенный, невероятных размеров чемодан и перевёл дух.
-  Все подарки, подарки, - сказал он. – Столичная водка, армянский коньяк.  А тебе, старик, я достал кое-что особенное.  Ну-ка, попробуй угадать.  Не можешь?  Полный набор пластинок Щурацкого, вот что!  Ну как, угодил?
-  Колоссально, - сказал я, не зная, как реагировать. – Кто такой Журавский?
-  Ну, ты даешь, старик!  Не Журавский, а Щурацкий.  У нас его в каждой подворотне слушают. А уж у вас-то в Америке и подавно должны его знать!

... Мы неслись по  Belt Parkway  в плотном потоке машин.  Слева раскинулся Атлантический океан; на рейде дремали неподвижные танкеры.  Впереди выступили и начали приближаться очертания моста Verozano Narrows.  Почему-то именно этот момент я представлял себе в течение последних нескольких месяцев, с тех пор, как начал ждать Лёвиного приезда.  Belt Parkway.  Океан.  Мост Верозано.  И впереди самое удивительное на свете – Манхэттен.  Этот маршрут из Аэропорта я проигрывал снова и снова в сладостном ожидании встречи с другом.
-  Сейчас мы в Бруклине, - сказал я. – Впереди мост через пролив Верозано.  Мы можем поехать через этот мост, пересечь остров Staten Island, и оттуда попадем в Нью-Джерси.  Это самый короткий путь домой.  Но если ты не устал, я могу провезти тебя через Манхэттен.  Хочешь?
-  Я не устал, старик, - сказал Лёва. – Делай как тебе удобнее.  Да, а Коля Николаев перешёл из Главпромстройпроекта в Промстройглавпроект на должность зам. Главного инженера.  У него в подчинении теперь работает Мишка Лыскунин. Мишкин брат женился на двоюродной сестре Василия Иваныча Каца.  Сам Василий Иваныч вышел из партии и вошел....

Я с остервенением перестроился в правый ряд и вышел на Верозано.
-  Поедем домой, Лёва.

Мы сделали лихую петлю в двести семьдесят градусов и помчались на запад где-то между небом и океаном.  Справа вдали мерцал огнями Манхэттен, который мне так хотелось показать своему другу.  В машине воцарилась пауза.  Я сказал, чтобы разрушить молчание:
-  Обрати внимание на этот мост.  Вершина инженерно-строительного искусства.  До недавнего времени это был самый длинный пролет в мире.
-  О, ты мне напомнил! – обрадовался Лёва. – Наш-то Мостониипроект расформировали и создали из него два института с прямым подчинением главку.  Директором одного института назначили бывшего главного инженера мостоотряда номер два, а второго...

Мы на секунду остановились заплатить toll и поехали дальше через Staten Island по двести семьдесят восьмой дороге.  Лёва неожиданно прервал свой рассказ и удовлетворенно хихикнул.
-  Ну точно, - сказал он. – Так я и думал.  Что у нас, что у вас, один черт.
-  Ты о чем, Лёва?
-  О ваших гаишниках.  Такие же взяточники.
-  Что такое гаишники, Лёва?
-  Ладно, старик, не прикидывайся.  Свою Америку выгораживаешь, что ли?  Я же видел – ты ему только что сунул пятерку.
-  Не пятерку, а шесть долларов.  Плата за проезд по мосту.
-  Как плата? – оторопел Лёва. – Официальная плата?  Чтобы проехать по мосту, надо платить деньги?
-  Не по всем.  По этому – надо.
-  Ну, знаешь, это безобразие! – констатировал Лёва. –  Хуже, чем у нас!  Как вы только такое терпите!   

Взятки на дорогах он хоть и не одобрял, но принимал, как нечто естественное.  Но зато плата за проезд по мосту вызвала его искренний гнев.  Я сказал, как бы оправдываясь:
-  Капитализм, Лёва.  Что поделаешь.
-  Теперь вижу, - наконец успокоился Лёва.  Да, так я не закончил про Мостониипроект.  Директором второго института назначили...

Остаток дороги и весь последовавший за этим вечер я слушал Лёвины повествования про реорганизацию московских проектных институтов, про новости российского кино и про семейные дела наших однокурсников, которых я не помнил.  Это было неожиданное и почти насильственное возвращение в тот далекий мир, который я с облегчением покинул восемнадцать лет назад.  Мир этот был для меня давно отторгнут и лишен смысла.  Он был пуст, как вакуум внеземного пространства, в который звездочками были вкраплены воспоминания о нескольких самых близких друзьях, таких, как Лёва.

Остановился он у меня всего на два дня; путь его лежал в Чикаго, где с недавнего времени жила его дочь с мужем.  Оба дня мы ездили по Нью-Йорку, заходили в музеи, обедали в пиццериях и китайских ресторанах.  По вечерам он заставлял меня слушать пластинки Щурацкого, который оказался не бардом, как я ожидал, а конферансье.  Я не всегда понимал злободневные шутки Щурацкого, но смеялся, чтобы не обидеть Лёву.  При этом мы пили армянский коньяк.  Коньяк обладал резким дешевым запахом, но в этом было своё достоинство:  он заглушал устойчивый запах курева и пота, исходивший от Лёвы.

Вопросов про окружающий его мир Лёва не задавал, хотя был за границей впервые.  Мои рассказы про Нью-Йорк, про американские банки и системы страховок, про предвыборную кампанию и итальянскую кухню падали в пустоту.  Когда я умолкал, он обычно говорил «Да-а, дела...» и начинал пересказывать содержание последнего спектакля театра на Таганке или объяснять принцип организации каких-то ведомств в Советском Союзе.  Тогда его рассказы падали в пустоту.  

Однажды он вдруг спросил:
-  Сколько стоит машина в Америке?
-  Какая машина? - не понял я.
-  Ну, вообще.  Машина.  Сколько стоит?
-  Не знаю, старик, - окончательно растерялся я. – По-разному.  Смотря, какая машина.
-  Ну, ты даешь, старик, - рассмеялся Лёва.  Столько лет здесь живешь и не знаешь, сколько стоит машина...

В другой раз это был не вопрос, а скорее комментарий.  Лёва с увлечением и даже, как мне показалось, с каким-то хвастовством рассказывал, как у них все числятся на работе, и при этом никто ничего не делает.  Этот рассказ он неожиданно закончил так:
-  Да и у вас, старик, то же самое.
-  С чего ты взял? – искренне удивился я.
-  Что ж я не вижу, старик!  Ты уже два дня болтаешься со мной по городу.  Даже ни разу не заглянул на работу, хотя бы для виду.
-  Зачем мне заглядывать, Лёва?  Я в отпуске.  Специально взял два дня, чтобы провести их с тобой.
-  Отпуск! – закричал Лёва. – Свой кровный отпуск!  Старик, ты сошёл с ума!  Неужели нельзя было сказать, что ты пошел в библиотеку?  Или на какое-нибудь совещание?
-  Нет, Лёва, нельзя.
-  Да-а, дела, - заключил Лёва. – Я смотрю, у вас тут ещё хуже, чем у нас...

Меня поражала Лёвина память.  Он мог часами рассказывать истории нашего с ним студенчества, истории, героем которых был я и которые при этом я совершенно не помнил.  Впрочем, после того, как он мне в деталях описывал, как мы ночью готовились к экзамену по гидравлике, или как нас вместе снимали с крыши поезда Москва-Гагры, мне начинало казаться, что теперь я вспомнил этот эпизод, ну конечно же, черт возьми, конечно, именно так все и было, как это я мог забыть!  Это был удивительный феномен, который, впрочем, легко можно было объяснить.  Лёва жил одной непрерывной жизнью, плавной, как восходящая кривая, и он легко скатывался в своих воспоминаниях по этой кривой в любую точку своего прошлого.  По сути, его прошлое было неотрывной частью его настоящего.  Моя же жизнь была разрублена на две независимые части моментом отъезда из Советского Союза.  Они не соприкасались и не пересекались, это были две отдельные жизни.  Между ними зияла пропасть.

Через два дня я отвез Лёву обратно в аэропорт Кеннеди.  Большую часть пути мы молчали.  Все было сказано.  Но важнее всего было то, что не было сказано, но что каждый из нас понимал и чувствовал по-своему.  Я спросил:
-  На обратном пути заедешь?
-  Нет, старик, спасибо.  У меня прямой билет, без остановки.  Два часа в Нью Йорке между самолетами, и – дальше.
-  Хочешь я приеду в аэропорт на эти два часа?
-  Нет, старик, не надо.  Зачем ты будешь мотаться?  Мы уже обо всем поговорили...

В аэропорту Лёва сдал в багаж свой чемодан, зарегистрировал билет и вернулся ко мне.
-  Ну вот, старик, пора прощаться.  Спасибо тебе большое за прием.  Все было прекрасно.  Приеду домой – всем расскажу.
-  Спасибо тебе, Лёва, что заехал.  Приезжай еще.  Всем там, конечно, привет.  Этой, как ее...
-  Ирке?
-  Во-во.  Ирке.  И этому тоже, как его... Игорю.
-  Может, Виктору?
-  Ну да, конечно.  Виктору.  В общем – всем.  Большой привет.

Объявили посадку, мы расцеловались, и Лёва пошел по коридору.  Шел он как-то медленно и неуверенно, словно пытаясь вспомнить что-то важное.  Вдруг он остановился, обернулся и, увидев, что я не ушёл, побежал назад.
-  Старик, сказал он сквозь одышку. – Извини... старик...
-  Что случилось, Лёва?

Он сделал знак рукой: дескать, подожди, дай перевести дух.  И еще другой знак:  дескать, ничего не поделаешь, такой возраст.  Наконец, дыхание вернулось к нему.
-  Старик, ты извини, - сказал он смущенно. – У меня к тебе просьба.  Это, наверно, не очень красивая просьба.  Извини, старик.
-  Ну, ну, говори.  Что случилось?
-  Ничего.  Просто... Как бы это сказать... Можно я им там, в Москве, не буду говорить про нашу встречу?  Просто скажу, что я тебя не нашел.  Они, конечно, там ждут с нетерпением, хотят все знать про тебя.  А я скажу: извините, ребята, не видел.  Не нашел.  Ты не против, старик?
-  Делай, как считаешь нужным, Лёва.
-  Понимаешь, старик... Как бы это объяснить... Мне трудно будет им рассказать все, как есть.  И как мы с тобой общались, и какой ты теперь.  И как тебя все во мне раздражает, только не надо со мной спорить, старик, что ж я не вижу, что ли?  Самого главного я все равно не смогу им объяснить.  В общем, это правда, что я тебя не нашел.  Ты – это не ты, старик.  Ты – другой человек.           
-  Я знаю Лёва, - тихо сказал я.
-  Прощай, старик.
-  Прощай.

Он повернулся и, не оглядываясь, пошел на посадку в самолет.