Непревзойденная «Пани Моника» Ольга АРОСЕВА.

Часть 1
13 октября на 88-м году жизни скончалась выдающаяся актриса театра и кино. Пять лет назад Ольга Александровна дала Дмитрию Гордону откровенное интервью

За 68 лет творческой жизни Ольга Александровна сыграла сотню ярких ролей на театральных подмостках и 30 — в кино, отработала немыслимое количество концертов, написала автобиографическую и кулинарную книги, которыми зачитываются любители мемуаров и вкусной здоровой пищи, но до сих пор для большинства своих соотечественников она прежде всего пани Моника из культовой передачи 70-х «Кабачок «13 стульев».

Непревзойденная «Пани Моника» Ольга АРОСЕВА: «Сталин сказал: «Приходи, вместе праздновать будем» — и протянул мне букет цветов»

Эта взбалмошная, бестолковая, но весьма энергичная особа совершенно не походила на ходульных персонажей советского телевидения, которые только и делали, что в поте лица повышали производительность труда. Элегантная пани Моника просто перевернула взгляды воспитанных в пролетарской аскезе родимых женщин: благодаря ей они вдруг осознали, что шляпок (а также сумочек и туфель) может быть много, что гардероб не обязательно должен исчерпываться одним платьем на все случаи жизни и что «тряпки» — отнюдь не троянский конь империализма, призванный развалить страну изнутри. Мужчинам, между прочим, она тоже весьма убедительно растолковала, что женское кокетство — это нормально, а вот женщина-шпалоукладчик — аномалия: кто знает, не эти ли «открытия» стали толчком к грядущим вскорости переменам?

На пани Монику (в отличие от Раисы Горбачевой, которая попыталась позднее этот эксперимент повторить) обрушилась поистине всенародная любовь. Почему? Да потому что при всем том «панстве» актриса умудрялась оставаться своей: неунывающей, понятной, родной. Не случайно же в жилах Ольги Александровны действительно течет голубая кровь (ее мать из польских дворян и окончила в свое время институт благородных девиц, а отец — видный советский дипломат) и первые девять лет жизни Аросева провела за границей.

Чуть округлая, как буква «О» в ее имени, звезда Театра сатиры никогда не комплексовала из-за отсутствия осиной талии — по этому поводу даже шутила: «На первых курсах мне давали играть лирических героинь, а потом природный юмор победил». Перед ее шармом, замешанном на жизнелюбии и авантюризме, не удавалось устоять никому, и даже желчный Валентин Гафт посвятил актрисе эпиграмму, которая больше смахивает на дифирамб:

Милы капризы и чудачества,
Когда таланта очень много.
На сцене верит в обстоятельства,
А в жизни верит только в Бога...

Впервые к званию заслуженной ее пред­ставили в 25 лет, а дали аж в 50, народной она стала лишь в 60... Формальная причина — отсутствие высшего образования, и что тут греха таить, прилежанием в учебе Аросева не отличалась. Десятилетку оканчивала экстерном, в цирковом училище прозанималась лишь два года, в десант­ной школе во время войны и того меньше, а из Московской городской театральной школы сбежала после третьего курса — рванула за Театром комедии в Ленинград, где предъявила кадровикам диплом сестры. Всю жизнь Ольга Александровна имела, по ее признанию, лишь один полноценный документ об образовании — «корочки» с курсов водителей троллейбуса, на которые пошла по настоянию Эльдара Рязанова, правда, не так давно обзавелась и вторым — на 80-летие вахтанговцы торжест­венно вручили акт­рисе диплом Щукин­ского училища...

Она — комедиантка и всегда готова смешить, ибо смех продлевает жизнь. Никто не видел слез Аросевой, не слышал от нее жалоб: ни когда арестовали отца, ни когда в день похорон Сталина она, беременная, попала в давку и потеряла ребенка, ни когда падала в обмороки от голода или, сломав ногу, не доиграла спектакль... К ударам судьбы актриса относится философски: жизнь, дескать, каждого норовит ущипнуть, загнать в угол, оттереть в сторону, но надо уметь защищаться.

Как-то, пока Ольга Александровна была на даче, в ее небольшую мос­ков­скую двухкомнатную квартиру влезли воры. Перевернули все вверх дном, но ничего, достойного их криминального внимания, не нашли — не нажила хозяйка... Впрочем, она ни о чем не жалеет и мечтает лишь об одном — умереть на сцене. Хочет, правда,чтобы случилось это как можно позже.

«ОТЕЦ ДЕРЖАЛ В РУКАХ ЗАПАЯННУЮ КОРОБКУ С МОЗГОМ ЛЕНИНА И ДРОЖАЛ»

Я, Ольга Александровна, поражаюсь, какой глубокий, просто-таки завораживающий у вас взгляд. От чего, скажите, у женщины могут блестеть так глаза?
— Очевидно, от встречи с вами — так полагается ответить? Ну а если серьезно — наверное, от природы. Может, и от профессии — кто ж его знает...

Вы — дочь знаменитого большевика-дипломата Александра Аросева, и я даже читал, что ваш отец перевез мозг умершего Ленина из Горок в Москву — это не преувеличение?
— Истинная правда.

Почему в таком случае мозг, а не сердце или, не знаю, печень?
— Видимо, для последующих поколений решили сберечь самое ценное (был даже основан Институт марксизма-ленинизма, где этот мозг хранился и, очевидно, хранится до сих пор). Трепанацию черепа врачи провели в Горках, а отцу доверили доставить ценнейший груз в столицу — это подтверждают соответствующие документы. У него даже рассказ есть о том, как держал в руках запаянную коробку с мозгом...

...серым веществом самого вождя!..
— ...и дрожал.

Выдающиеся люди окружали вас с детства — кого вы запомнили из тех, кто бывал у вас дома?
— Больше всего меня поразил Ромен Роллан, который у нас прожил три дня. Отец работал тогда председателем ВОКСа — Всесоюзного общества культурных связей за границей — и старался приглашать в Советский Союз авторитетнейших деятелей культуры, писателей, с которыми был знаком. Таких набралось немало, потому что в свое время за революционную деятельность он был отправлен царским режимом в ссылку, откуда бежал, и в эмиграции жил в Париже. Свободно разговаривал по-французски, по-английски, по-немецки...

Культурным был человеком на фоне коллег по партии...
— Да, а поскольку с Роменом Ролланом давно дружил (бывал у него в швейцарском городке Вильневе, останавливался в его доме), то всемерно содействовал, чтобы этот знаменитый писатель приехал в Москву. Гость захотел остановиться у нас в квартире, но потом все-таки его переселили в гостиницу «Националь»: тут, дескать, дети... Это был тусклый, сгорбленный старик, больной тубер­ку­лезом. Бледные, сероватые щеки и мы­шиного цвета накидка — мохнатая, с начесом, в которую он постоянно кутался. Глаза, правда, очень живые... Классик буквально всем интересовался, то и дело о чем-то спрашивал, а по­скольку мы с сестрами начинали учиться в немецкой школе, с ним даже разговаривали.

Сегодня большевики тех лет кажутся некой загадкой: трудно понять, что же они из себя представляли. Это были люди, слепо одержимые идеей, — полуграмотные или вообще безграмотные? Фанатики и убийцы?
— Они были разные. Мне сложно свидетельствовать, поскольку была ребенком и далеко не все понимала, но своего отца знаю: такие, как он, бо­ролись за новую власть, мечтая о равноправии, это романтики, интеллигенция...

...идеалисты...
— Именно. Отец — так сложилась его судьба — непосредственно принимал участие в революции. Он был прапорщиком царской армии, и под его руководством войска перешли на сторону восставших большевиков. Стал членом военно-революционного комитета и начальником Штаба Вооруженных сил в Москве (там в отличие от Петрограда бои все-таки были), потом как образованного человека его бросили на дипломатическую работу (он служил послом в Латвии и в Литве, которые тогда были буржуазными странами, затем пять лет провел в Швеции и в Чехословакии), а по возвращении в Москву застал у власти других людей, далеко не романтиков.

Как испокон веков повелось: задумывали революцию одни, совершали другие, а плодами воспользовались третьи...
— Да, и в столице был уже совершенно другой расклад. Отец упустил момент становления и прихода к власти новых людей, поэтому должность ему дали не слишком влиятельную. Он обиженно называл себя метрдотелем всесоюзного значения, но занимался этим с удовольствием. У него были большие связи за рубежом, он даже написал книжку «Наши друзья в Европе». По его приглашению здесь побывали Андре Жид, Виктор Маргерит, Ромен Роллан, папа умел налаживать связи с европейскими деятелями культуры.

Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Родители зачали меня в Париже, в знаменитом посольском особняке на Рю де Грепель... Потом отца назначили послом в Швецию — еще до знаменитой большевистской «феминистки», жрицы свободной любви Александры Коллонтай. Из Стокгольма — по внезапной, безумной любви к другому человеку — мама от отца и уехала (кругом виноватая, требовать и ставить условия она не могла).

Отец сам захотел нас воспитывать, и первые свои шаги по земле я сделала в Швеции, а ген театра впервые проснулся во мне в Праге. Этот ген тоже от отца — он даже на официальных приемах в те строгие, жестко подконтрольные времена пел и вдохновенно долго читал гостям стихи русских поэтов, рассказы Чехова и Зощенко. Я тоже была постоянным «выступальщиком» — на посольских концертах для сотрудников...

Рядом с посольством находился извест­ный Театр на Виноградах — туда в 30-е годы привез молодой театральный реформатор, пламенный коммунист Бертольд Брехт свою знаменитую «Трехгрошовую оперу». Заядлый театрал, отец, конечно, отправился на спектакль и прихватил нас, трех дочек. Последствия оказались плачевными: из хороших, новых платьев я и моя подружка-чешка нарезали лохмотья (совсем такие, как у жуликов-оборванцев мистера Пичема), переоделись и отправились просить милостыню. Из нас двоих более красноречивая, я рассказывала душераздирающую историю о том, что мама нас бросила, а папа занят и денег не дает, — почти автобиографию... Сердобольные горожане останавливались, удивляясь, отчего две милые крошки в таком жалком виде вынуждены побираться на холодной улице...

История о том, что дочка советского посла переоделась нищенкой и просит на улицах Праги милостыню, попала в газеты — прочитав скандальную информацию, отец сел за стол и схватился руками за голову: «Боже мой, за что мне все это?..».

В это же время случилась другая «театральная» история. Когда Гитлер в Германии рвался к власти и в Чехии начались массовые демонстрации протеста, мы с сестрами ввинтились в толпу взрослых и тоже пошли в колонне, вы­крикивая антифашистские лозунги. В конце концов нас забрали в полицию, и мы снова попали на страницы газет. Корреспонденты уже без шуток спрашивали: «Что, собственно, позволяют себе в лояльной по отношению к немцам Чехословакии дочери советского посла?» — и опять папа сидел за столом, обхватив голову руками...».

«ЕЖОВА ПАПА НАЗЫВАЛ КОЛЕЙ — ВОТ И ОТПРАВИЛСЯ К НЕМУ НА ЛУБЯНКУ. ОТТУДА УЖЕ НЕ ВЕРНУЛСЯ...»

Думаю, в мире очень мало осталось людей, которые видели живого Сталина, но вы, пожалуй, единственная, кому вождь лично дарил цветы. При каких обстоятельствах это происходило?
— Раньше, когда я об этом рассказывала, никто мне не верил (мол, ну и воображение!), но когда мой творческий вечер записывали на телевидении, режиссер пообещал: «Поедем в Белые Столбы (где находится архив Госфильмофонда России. — Д. Г.) и попытаемся что-то найти, потому как все, что со Сталиным связано, там есть». Они, в общем, нашли эту пленку — кинохронику, где Сталин вручает мне цветы.

Это было 12 июня 1935 года: в подмосковном Тушино в честь Дня авиации проходил парад. Трибун тогда не было, и все вожди стояли на земле в чистом поле. Отец привел нас с сестрой Леной и встал, естественно, не в первых рядах, а где-то сзади: в это время появился человек в расстегнутой шинели, который быстро шел сквозь толпу, потому что все перед ним расступались, — это и был Сталин. Возле нас он вдруг остановился и произнес: «Как не стыдно — большие встали, а маленьким детям ничего не видно». Взял нас за руки и вывел вперед. Помню, такое огромное небо открылось, поле до горизонта...

Он спросил: «Сколько тебе лет, девочка?». — «21 декабря будет 10», — ответила я (почему и запомнила точно год). Вождь усмехнулся в усы: «Ты смотри, оказывается, мы ровесники. Я тоже 21 декабря рожден — приходи, вместе праздновать будем».

В Кремль?
— Адрес Иосиф Виссарионович не указывал — просто сказал: «Приходи», а в это время прыгали парашютисты и дарили членам Политбюро цветы. Свой букет Сталин протянул мне: «Вот тебе наперед с днем рождения». Я отсалютовала: «С пионерским приветом...

...Оля Аросева!»...
— ...и ретировалась за спины старших товарищей.

Приглашением вождя вы воспользовались?
— Ну разумеется. 21 декабря, ничего не сказав отцу, я купила горшок с высоченной гортензией (так как дело было зимой, мне ее упаковали как следует) и направилась в Кремль через Боровицкие ворота. Подхожу к сторожевой будке со свертком наперевес, а меня караульные окликают: «Ты куда?». — «К товарищу Сталину на день рождения», — говорю, а они уже обертку рвут на подарке: «Это что такое?» (завернутая гортензия, такая длинная, выглядела, как автомат). «Осторожнее, — прошу их, — там цветы, они могут замерзнуть».

Как уж я ни орала, охранники все распотрошили, вынули горшок, потом удалились куда-то... Вскоре слышу оттуда хохот... выходят они: «Девочка, мы позвонили. Иосиф Виссарионович очень тебя благодарит, но он сейчас занят. Цветы мы ему передадим, а ты иди домой». Когда я пришла к отцу и сказала: так, мол, и так, я в Кремль ходила... — что с ним было!

Представляю...
— Он чуть в обморок не упал, едва с ума не сошел... На этом мои встречи со Сталиным и закончились.

В 30-е началось массовое истребление советских людей и сознательное превращение их в лагерную пыль. В первую очередь под маховик репрессий попали руководители страны, те, кто, в общем-то, революцию делал, а это правда, что ваш отец, чувствуя, как кольцо вокруг него сжимается, сам поехал к возглавлявшему НКВД Ежову в надежде поговорить с ним по-мужски?
— Да, Николая Ежова он знал по Казани, откуда был родом, — тот во время гражданской работал у отца каким-то инс­пектором по идеологии. Папа его называл Колей — вот и отправился к нему на Лубянку...

...поговорить как коммунист с коммунистом?
— Наверное, но оттуда уже не вернулся: секретарь напрасно прождала его в машине весь день. Впрочем, об этом мы узнали потом. Стояло лето, я была в лагере...

В пионерском?
— Естественно, а когда возвратилась, родственники сообщили, что отец в командировке. Меня это не удивило — он часто куда-то ездил, но я поразилась тому, что в нашу квартиру меня даже на порог не пустили.

Где вы, простите, жили?
— В знаменитом Доме на Набережной, в пятом подъезде. «Как так?» — стала я возмущаться, а вахтер там стоял очень хороший, который всегда надувал на мой детский велосипед шины. Оглянувшись, не видит ли кто, он сказал: «Иди, иди отсюда! Иди!».

Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Как и обычно никому ничего не сказав, я отправилась в Дом на Набережной, в наш подъезд. Велосипеды и детские коляски наверх в квартиры не поднимали — для них на первом этаже рядом с вахтером имелась специальная комната.

Я сказала вахтеру, что пришла за своим велосипедом. Он страшно испугался и стал просить: «Девочка, уходи, ради Бога, уходи...». — «Нет, — твердо ответила я, — мне нужно взять мой велосипед». Он умолял: «Бери, бери, только уходи скорее...». Я ему говорю: «У меня шины спущены, накачайте, пожалуйста...». Вежливый и уступчивый, он всегда ребятишкам шины качал. А в этот раз не стал. Только просил шепотом: «Уходи, ради Бога, уходи...».

Со спущенными шинами я отправилась через всю Москву пешком на Писцовую. Мне тогда 12 лет не было — так устала, что сил подняться в мамины комнаты на четвертом этаже уже не было.

Кричу снизу: «Мама! Мама! Я велосипед сама не могу поднять». Она в окно высунулась: «Это что такое?». — «Это мой велосипед». — «Где ты взяла?». — «Я дома была». — «Как дома? Где дома?».

Она, бедняга, выскочила, вырвала у меня из рук велосипед. Я стала плакать, а она побежала в «ГПУ, НКВД, КГБ»... Она всегда путала все эти страшные сочетания букв. Побежала сдавать мой велосипед и просить прощения: «Девочка не знала, что нельзя... Ей только 12...». Как часто бывало в маминой жизни, к ней и на Лубянке отнеслись сочувственно, сказали: «Берите троих детей, зайдите в бывшую их квартиру, возьмите вещи».

Написали список необходимого. В Дом на Набережной пошли старшие сестры и мама, меня не взяли. Там уже была какая-то женщина — шепотом она посоветовала: «Возьмите часы вашего мужа... Они дорогие...». Мама сказала: «Нет, только то, что по списку: туфельки, рубашечки...». Ничего не хотела взять лишнего, так была перепугана».

Я верила родственникам, которые обещали, что отец приедет, а потом... Нужно сказать, что чем дольше на свете живу, тем яснее себе представляю его облик. Мне было 12 лет, когда папы не стало, но у его сестры, моей тетки, остались отцовские дневники, которые я только недавно получила.

Да вы что?!
— Да, и благодаря им постепенно мое знакомство с отцом углублялось. Мы ведь уже знаем не парадно-приглаженную, а подлинную историю страны: весь этот гиньоль (пьесы, спектакли и сценические приемы, основанные на изображении пре­с­тупле­ний, злодейств, избиений и пыток. - Д. Г.), этот ужас мы досмотрели уже до конца, но вот что людьми двигало, как развивалось действо и как эта пружина раскручивалась, мне стало ясно только сейчас.

Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«В последние годы отец регулярно писал... Предвидя и опережая события, он спрятал свои «Дневники» не у московских друзей, а в Ленинграде — у сестры, актрисы Александринского театра. После его ареста жилье Августы Яковлевны обыскивали много раз, но ничего не находили... Уже работая в Ленинградском театре комедии, я часто бывала у тетки, проходила к ее комнате через бесконечный полутемный коридор. Старый сундук загораживал движение, а в 1956 году из этого ничейного коридорного сундука, на который при обыске никто не обращал внимания, с самого дна были извлечены папины тетради...

Вскоре я взяла путевку в Дом творчества кинематографистов «Репино» на берегу Финского залива и там неделю, почти не засыпая, читала папину исповедь — в ту неделю почти ослепла от его почерка и от слез...

Из дневника отца.
9 ноября 1932 года. «Утром пришел к Ворошилову. Его нет — экстренно вышел. Иду к Молотову, он встречает меня на лестнице... спешит, напяливая наспех пальто... Через два часа все стало известно.

Вчера был товарищеский ужин у Ворошилова. Жена Сталина Аллилуева была весела, симпатична, как всегда... В час или два ночи она, Сталин, Калинин ушли. Она пошла домой, а Сталин и Калинин решили проехаться по Москве. Вернулся Сталин поздно, часа в три. Заглянул в комнату Аллилуевой — она спит. Ушел и он. В восемь часов домработница Аллилуеву будит. Она не реагирует. Работница открыла одеяло — Аллилуева мертва. Одна рука откинута, другая окоченела в сжатии маленького металлического револьвера, дулом направленного в сердце.

Работница позвонила Енукидзе, тот вызвал Молотова и Ворошилова. Они пришли к Сталину, разбудили его... Ответственные и неответственные работники партии убеждали друг друга, что она умерла, однако почти все знали истину...».

Многое прочитывается в этой записи между строк. Например, рождение легенды о естественной смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой, которую якобы погубил приступ аппендицита, когда муж, Сталин, находился на даче... Чтобы снять малейшую тень подозрения с вождя, всю кремлевскую обслугу, видевшую, что не на даче, а дома находился Сталин в ту страшную ночь, разошлют по лагерям...

13 августа 1936 года. «...Мысль всех моих мыслей — мысль о смерти... Не знаю, много ли мне осталось, но со всей энергией я решил такую жизнь оборвать. Теперь жду, что ответит мне Сталин. Письмо к Сталину я отправил в адрес Вячи...».

...Прочла и завещание отца, оставленное нам, дочерям, и сыну Дмитрию:

«Прежде всего, дети, не живите, как я. Я был недостаточно смел по отношению к самому себе. Чувствуя большие артистические силы (делать литературу, играть на сцене), я как-то мял это в себе и стеснялся...

...Прошу вас, дети, развертывать свои таланты и способности вовсю и на глазах всех. Стесняться надо, скромным быть следует, но не чересчур, не дико... Доверяйте коллективу и проверяйте себя через коллектив, но растворяться в обществе и становиться бесцветно-серым тоже не надо... И будьте всегда до жестокости откровенны с самими собой».

«МОЛОТОВ ВЫДАВИЛ ИЗ СЕБЯ ОДНУ ФРАЗУ: «УСТРАИВАЙ ДЕТЕЙ»

Он таки дошел до Ежова или арестовали его на подходе?
— Наверное, дошел... Уже после перестройки я получила доступ к архивам и читала протоколы его допросов. Знаю, что он был расстрелян в Москве, в подвале на улице 25 октября вместе с Антоновым-Овсеенко.

Еще один выдающийся большевик из первых советских наркомов...
— Какое-то время мы с их семьей жили в Праге — Антонов-Овсеенко-старший тоже был полпредом в Чехословакии, его сын Володя знал моего отца...

Он, если не ошибаюсь, написал потом книгу...
— Да, Володя — историк, и он говорил мне: «Работая в архивах, я всегда смотрел, где дядя Саша, потому что они на одну букву». От него я узнала, что на последнем допросе наши отцы были вместе: в документах указано, что «подсудимые свою вину не признали».

Их мучили, пытали?
— Видимо, нет, потому что они — это такая была тактика! — соглашались во время допросов со всеми обвинениями, чтобы их не избивали, но надеялись, что на суде смогут все опровергнуть, и когда их судили, сказали, что вынуждены были оговорить себя, что ни в чем не виноваты. От них требовали: «Подпишите», но они наотрез отказались, и Ульрих махнул рукой: «Эти не подпишут».

Василий Ульрих, возглавлявший Военную коллегию Верховного суда СССР, присутствовал на процессе лично?
— Он председательствовал, и были еще два человека — отца и Антонова-Овсеенко так называемая тройка судила.

Что им инкриминировали?
— Шпионскую деятельность, подрыв государственности, но никакой критики все обвинения не выдерживали. Например, на допросах отца спрашивали: «Вы встречались с сыном Троцкого в Париже в таком-то году?». — «Да, — отвечал он, — в таком-то году, в таком-то месяце», а когда при реабилитации стали все проверять (это ведь не автоматически делалось), выяснили, что того уже в живых не было (оставшийся на родине младший сын Троцкого Сергей Седов в 1935-м году был арестован и в октябре 1937-го расстрелян. - Д. Г.). Отец, получается, давал ложные показания, что было легко доказуемо...

...но заниматься этим никто не хотел...
— Никто!

Через сколько дней после оглашения приговора его расстреляли?
— Сейчас скажу. Тройка заседала 8 февраля, а через два дня... Когда точно расстреляли, не знаю, но в справке указано: «Приговор приведен в исполнение 10-го...».

Семье сообщили сразу?
— Какое там — все вре­мя врали. Мы выстаивали огромные очереди, чтобы хоть что-то о нем узнавать, — нам говорили, что он осужден на 10 лет без права переписки.

Вы верили, что он жив?
— Ну конечно, и спустя 10 лет подала заявление на пересмотр дела. Мало того, вскоре после ареста я же Сталину письмо отправила.

Что написали?
— Что мой отец не виноват и «с пионерским приветом» опять-таки Оля Аросева. Как ни странно, я получила ответ (не от вождя, разумеется, а из его «конторы»), что дело назначено к пересмотру, но, как сейчас понимаю, в живых его уже не было.

Это правда, что Александр Аросев был личным другом со­рат­ни­ка Сталина № 1 Молотова?
— Да, они вместе учились. Молотов сни­мал комнату, а, по сути, жил в семье моей бабушки в Казани.

Ваш отец, получается, мог перед тем, как пойти к Ежову, посоветоваться с Молотовым?
— Он все время ему звонил, но тот либо клал трубку, либо ничего не говорил.

Просто молчал?
— Да. Папа кричал: «Вяча, я же слышу, как ты дышишь, — ну скажи, что мне делать!.. Хоть два слова...». В конце концов тот выдавил из себя одну фразу: «Устраивай детей».

«ЗАЧЕМ У СТАЛИНСКИХ ПОДРУЧНЫХ ЖЕН ЗАБИРАЛИ? ДУМАЮ, ЭТО БЫЛ СПОСОБ ДАВЛЕНИЯ НА НИХ — ЧИСТО АЗИАТСКИЙ, ИЕЗУИТСКИЙ»

С Молотовым вы после этого встречались?
— Да, я послала ему справку о том, что отец реабилитирован «ввиду отсутствия состава преступления». На конверте написала просто: «Кремль, Молотову» — и при­писку сделала: «Наверное, вам будет небезынтересно узнать, что ваш школьный товарищ ни в чем не виноват».

Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Прошло 16 лет со дня катастрофы: я стала взрослой, стала актрисой, но боль об отце жила во мне все эти годы, не отступая даже тогда, когда я была счастлива, влюблена и переживала радостные мгновения успеха. Прочитав справку о реабилитации, я почувствовала, как устала от этой боли и как тяжелы бывают правда и точное знание, убивающие надежду. Теперь ждать было нечего, но ни мстительного чувства к Молотову, ни желания возмездия я не испытывала. Даже не могла крикнуть, как сестра Наташа: «Рожу его видеть не хочу!».

В 1955 году Молотов еще оставался очень высокой властью. После смерти Сталина прошло совсем немного времени, чтобы за такой короткий срок мы научились не уважать власть, как навсегда повелось со времен Хрущева. Тогда мы ее еще боялись, да и точных сведений, что Вячеслав Михайлович причастен к гибели моего папы, у меня не было — я только знала, что он не помог, ни разу о нас все эти годы не вспомнил.

Мне очень хотелось знать, почувствует ли он и такие, как он, — решавшие, осуждавшие, — стыд: переменится ли в лице, прочитав, что ближайший его друг, для спасения которого он и пальцем не шевельнул, безвинно погиб».

...Молотов тут же прислал машину и всех, кто в семье остался, просил при­ехать к нему в Кремль. Тогда еще он не был снят с должности министра иностранных дел...

...и члена Президиума ЦК КПСС...
— Поехали мы с моим племянником, сыном старшей сестры, приняли нас прекрасно... Жена Молотова Полина Семеновна — чудный человек — обняла меня и долго не выпускала из объятий, а потом...

Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».

«...А потом появился он. Совсем не изменившийся, коренастый, в костюме и жилетке, курносый, бледный, в пенсне, с любезной улыбкой опытного дипломата и с тем же закрытым, нейтральным выражением, которое я помнила с детства. Губы улыбались, но улыбка ничего в бесстрастном этом лице не меняла».

Вячеслав Михайлович почему-то держал в руках эту справку. «Та-а-ак... Ввиду отсутствия, — он «окал» немножко, — состава преступления... Та-а-ак, 55-й год... А арестован в 37-м... Долгонько разбирались!».

Бездушным он был человеком?
— Очень сухим, без эмоций — весь в себе, но тут явно переживал — я это видела... Молотов настолько расстроился, что не стал с нами сидеть, удалился.