Я приношу людям радость. Я с детства мечтал об этом...
Во втором классе у меня обнаружился абсолютный слух. Августа Францевна Фридберг, получившая свое образование в городе Санкт-Петербурге у профессора Ауэра, ставила мне пальчики и кормила карамельками. Через два года я играл первую часть скрипичного концерта Мендельсона, и когда я играл, на подоконнике распускалась герань и шевелилась традесканция — растения наиболее чуткие к гармонии.
Ясным январским днем меня встретили в подъезде соседские ребята, братья Костик и Вадик. Они отклеили от моих замерзших пальцев футляр со скрипкой, извлекли из теплых недр инструмент и несколько раз ударили им об угол.
Братья не могли больше слышать концерта Мендельсона. Звук, случившийся при ударе инструмента об угол, принес им несказанно больше радости — но тогда я еще ничего не понял.
Они поломали скрипку, а впоследствии обещали поломать и руки-ноги.
Когда меня выписали из больницы, я уже почти не заикался; только сны начали сниться странные.
И тогда я перестал сдавать по тридцать копеек на вонючие школьные котлетки и тайно купил себе тюбики с масляными красками. По вечерам, сбагрив темную математику и мучительную химию, я рисовал то, что мог вспомнить из ночных видений. Дни окрашивались в охру и сурик, сны продолжали сниться; я начал рисовать на уроках — рисовал коней с выпуклыми яблоками глаз и прекрасных обнаженных женщин...
Над женщинами меня и застукала завуч. Когда она сорвала голос и перешла на орлиный клекот, я был отведен к директрисе. Меня хотели исключить из комсомола, но все обошлось выговором с занесением в учетную карточку, вызовом в школу мамы, обобществлением тюбиков и конфискацией моих снов, классифицированных как порнография. Директриса держала листы рисунков, как дохлых лягушек — двумя пальцами и как-то сбоку от себя.
То, что я делал, не приносило людям радости.
Я научил канарейку говорить по-человечески и подарил ее юннатам нашей школы. Юннаты нашей школы на спор с юннатами ПТУ канарейку съели. Я писал стихи — девушки конфузливо прыскали в кулачки, юноши молча били меня ногами. Наверное, мои стихи несовершенны, думал я, закрывая пах и голову. Отлежавшись, я читал им вслух Петрарку, и меня снова били, причем гораздо больнее.
Дома я рыдал в подушку. Я очень хотел приносить людям радость, но не знал как. Я был еще слишком молод для этого.
Сегодня мне тридцать пять лет.
Я приезжаю на свое выступление за полчаса, переодеваюсь и выхожу за кулисы. Потом конферансье выкрикивает мою фамилию, и я выхожу на сцену.
Выйдя, я без помощи рук, одной правой ноздрей, открываю бутылку «Фанты» и, подбросив ее в воздух, ловлю зубами за горлышко. Выпив эту гадость до дна, я — по прежнему без помощи рук — заедаю ее стеклотарой, после чего встаю на одну руку, а другой зажимаю ноздрю и сморкаюсь «Фантой» на дальность.
Обычно к этому моменту зрители уже находятся в состоянии экстаза — они свистят, визжат и выбрасывают вверх пальцы.
Тогда я встаю на ноги, рывком раздираю на груди майку с надписью «PERESTRОIKA», истошно кричу: «Сукой буду!» — и прыгаю двумя ногами на рампу.
Здесь начинается неописуемое.
На «бис» я снимаю штаны и поворачиваюсь к залу голым задом. Это кульминация. Скрипичный концерт Мендельсона, скажу я вам, сущий пустяк по воздействию.
Кажется, этот Мендельсон вообще напрасно писал его, не говоря о прочем.
Я приношу людям радость. Я с детства мечтал об этом.
1990. Виктор Шендерович.
